Слепой. Проект «Ванга» - Андрей Воронин Страница 34

Демид, а кличку Граф он придумал себе сам, потому что любил, подвыпив, объяснять всем и каждому, что Демид – это на самом деле не имя, а французская дворянская фамилия – де Мид, что означает «центральный», «из центра», и что сам он, Демид Крошин, является потомком французского графа. Впервые это услышав, Грабовский полез в словари и обнаружил, что слово «центр» на французском, английском и немецком языках пишется и произносится практически одинаково – «centre», «Zentrum». Какое-то созвучие так называемой «настоящей фамилии» Демида Крошина можно было найти лишь с английским «middle» или немецким «Mitte», что означает «середина»; видимо, именно данное созвучие и побудило бравого майора измыслить эту чепуху насчет своего дворянского происхождения. Ему это явно казалось отменной шуткой, что довольно полно характеризовало как майорское чувство юмора, так и его умственные способности. Впрочем, со временем, и довольно скоро, Грабовский обнаружил, что казарменный юмор и поминутно выставляемая напоказ тупость Графа были лишь маской, спрятавшись за которой тот мог без помех присматривать за своими подопечными. Подопечные, конечно, тоже были не дураки и все про него понимали, но Граф продолжал носить маску – надо полагать, по привычке.

«Лучше стучать, чем перестукиваться» – это была его любимая поговорка, и, когда молодой сотрудник лаборатории по кличке Гроб недвусмысленно дал понять, что хотел бы видеть Графа своим наставником и советчиком, он немедленно и с нескрываемым удовольствием привел данную поговорку в качестве первого и основного совета. Гроб совету внял и потом ни разу об этом не пожалел. Неизвестно, куда в конечном итоге завели бы его советы и наставления Графа, если бы не памятные события девяносто первого года. Страна, которой они служили, развалилась на куски. Прошло совсем немного времени, и руководитель лаборатории, старый седой сморчок с докторской степенью, по кличке Полкан, прозрачно намекавшей на его полковничье звание, вернувшись от начальства, собрал сотрудников у себя в кабинете и больным, надтреснутым голосом объявил, что лаборатория закрыта, а все они уволены по сокращению штатов.

Момент был, что называется, судьбоносный. Все вокруг трещало по швам, голодные толпы штурмовали магазины, главный проспект Минска был перекрыт внезапно оставшимися без табака курильщиками, пол-литровая банка окурков стоила на рынке пять советских рублей, за пару ботинок в очереди могли задавить насмерть, и на этом фоне ловкие люди под шумок растаскивали по своим норам несметные богатства, оставшиеся после огромной страны, которая прекратила свое существование. Сотрудникам строго засекреченной лаборатории тащить было нечего и некуда; ликвидация заведения, в котором они служили, дала им полную свободу, и теперь каждый из них был волен по своему собственному усмотрению либо карабкаться наверх, либо, сложив руки, со скорбной миной на физиономии медленно и величественно, как «Титаник», опускаться на дно.

Граф был не из тех, кто опускается на дно. Ему, по всей видимости, уже давно не терпелось утащить в свою норку что-нибудь этакое, плохо лежащее, и он ждал только подходящего момента. Грабовский пришел именно к такому выводу, потому что действовать Граф начал сразу же, как только кончилось то пресловутое совещание в кабинете Полкана. В коридоре, где стоял гул возмущенных и растерянных голосов и слоями плавал густой табачный дым, Граф поймал своего протеже за рукав и со словами: «А ну, пойдем-ка, дружок. Есть одна идея, надо бы ее обкашлять» – потащил Бориса Григорьевича в каморку, служившую ему рабочим кабинетом.

Идея у него оказалась неплохая, плодотворная, хотя и сопряженная с некоторым риском. Правда, настоящей степени этого риска в тот момент не представлял не только Грабовский, но даже и хитрый, многоопытный Граф. Впоследствии он за свое легкомыслие жестоко поплатился: история эта закончилась для него плохо – хуже некуда. Зато Борис Григорьевич Грабовский благодаря его идее стал тем, кем он был теперь, достигнув высот, о которых в далеком девяносто первом году не мог даже мечтать.

…Почуяв удушливый запах паленой пластмассы, ясновидящий встал из кресла и, подойдя к окну, плотно его закрыл. Снаружи совсем стемнело; оранжевые блики постепенно затухающего огня освещали толстую приземистую фигуру Хохла, который, стоя над мангалом, ворошил какой-то палкой догорающую, спекшуюся в бесформенный ноздреватый ком массу, а она отчаянно дымила и выбрасывала в ночь снопы искр. Борис Григорьевич подумал, как было бы славно, если бы прошлое можно было уничтожить так же легко, как компьютерные дискеты. Увы, над временем даже он не был властен – по крайней мере, пока.

Невесело улыбнувшись этому «пока», Грабовский задернул плотную штору и вышел из кабинета – нужно было ложиться, поскольку завтра ему предстоял еще один долгий, полный нелегких забот день.

Глава 7

Глеб Сиверов оттолкнул от себя тощую картонную папку и с хрустом потянулся всем телом, с удовольствием разминая затекшие мышцы. В голове у него гудела и звенела ничем не заполненная пустота, посреди которой поплавком подскакивала одна-единственная мысль, и даже не мысль, собственно, а что-то вроде изумленного возгласа: «Ничего себе!»

Освещенный лампой под старомодным зеленым абажуром столик стоял в неглубокой нише, где имелся занавешенный тяжелой портьерой проем наподобие оконного. Резонно было предположить, что это и есть окно, однако, когда Сиверов по укоренившейся привычке первым делом находить запасной путь к отступлению заглянул за портьеру, там оказалась гладко оштукатуренная, кремового цвета стена. Собственно, ожидать чего-то иного было бы по меньшей мере странно: помещение располагалось глубоко под землей.

Параллельные ряды заполненных картонными папками стеллажей были развернуты к нише торцом, и, глядя между ними, Глеб время от времени видел фигуру здешнего сотрудника, который бродил взад-вперед по поперечному проходу, делая вид, что занят какими-то своими делами. Вообще-то, если вдуматься, он действительно был занят выполнением своих прямых обязанностей: следил за посетителем, готовый, если что, сделать ему строгое замечание, а то и вовсе пристрелить к чертовой матери за нарушение какого-нибудь из многочисленных здешних правил. Глеб не собирался давать ему такую возможность: не так давно он сам побывал в шкуре архивного работника и хорошо знал, что здесь можно, а чего нельзя. Кроме всего прочего, ему не хотелось подводить Федора Филипповича, который разными правдами и неправдами добыл своему агенту пропуск в это глубоко засекреченное место. Делая это, генерал не преминул высказать сомнение в целесообразности предпринимаемого Глебом поиска, хотя и не спорил с тем, что к Грабовскому давно пора хорошенько присмотреться. Такая покладистость показалась Сиверову немного подозрительной: можно было подумать, что Потапчук не высказал