Евгений Сухов - Жиган по кличке Лед Страница 35

– Так я скажу, – спокойно сказал Лед. – Мне, начальник, хорошо, когда все по чесноку. Хотел прогуляться в Иран. Там, говорят, края красивые. И шахиншах добрый.

– Значит, ты в «отрицалово»? – ничуть не удивившись, произнес Титов. – Да что ты суетишься, Омела? – не глядя себе за спину, бросил он заместителю. – Самое дурацкое распоряжение, которое только можно было отдать, ты уже отдал! Посадить этого волка к твоим баранам из четвертого барака – это надо ж додуматься! Так что ищи себе другого Упора, который будет «оленей» потрошить. Ничего, что я про тебя так откровенно, Каледин? Все равно твое дело швах, и высшую меру ты на этот раз схлопочешь – как пить дать.

– Пить – хорошо. Дать – еще лучше, – заметил Лед.

– Какой ты… афорист, мать твою! – не выдержал Омельченко. – Даже не аферист, ядрен корень. Товарищ майор, он тут над нами издевается, за дураков нас держит, сука расписная! Товарищ майор, я не понимаю, отчего мы этого урку не прижмем к ногтю! У нас после трех суток с пристрастием и не такие кололись!

– Не такие – это какие? – сощурился Илья. – Эх, Омела, баклан ты крюковой, снимет тебя начальство за самодеятельность, – непередаваемым тоном посетовал он, глядя, однако же, на Титова, который беззвучно и злобно смеялся. – Ладно, начальник, скажу тебе по большому блату.

– Вот это ты загнул! – выговорил Титов, которого ласково, а главное, совершенно по делу назвали «крюковым» – то есть работником ИТУ, имеющим недозволенные отношения с заключенными. – Ну, спасибо за доверие.

– Ну, в нашей жизни и не такие подъемы с переворотом бывают. Доверие… На подъезде к станции Слюдянка-1 поезд наш загорелся. Слыхал, поди, история-то потом громкая была. Подняли шум. Тем более что там стоял состав с нефтью, который если бабахнет, то много голов полетит, сам понимаешь. И не только на станции, а вообще – за потерю стратегического ресурса, необходимого для дальнейшего развития советской промышленности. И началось!.. Вагоны, где штаб, особая, кухня и каптерка – все в огонь. Документы с биографиями нашими пышными, расписными – туда же… И так мне, начальник, печально сделалось, что я дыму наглотался и попытался выбраться из этого ада. Я вообще больше холодок люблю. Не такой, как на Колыме, конечно… А потом начали перебрасывать арестантов из вагонзаков в здание вокзала. Оно, кстати, единственное в мире – из чистого мрамора, как усыпальницы Гур-Эмир в Самарканде. Вон Борис Леонидыч не даст соврать… А потом возникла путаница с документами, точнее, с их отсутствием и с тем, что нужно было людей как-то перегруппировывать, сгонять в новые партии на этап. А путаница в таком деле – очень плохо. Поэтому кто умер от огорчения, что отправился на тот свет, кто – в Казахстан, как я.

– Кто с тобой бежал?

– О, со мной была целая группа, – охотно ответил Лед.

– И фамилии назовешь?

– Отчего же. Фамилии известные. Баратынский, Батюшков и некто Пушкин. Ехали вместе со мной в составе карманного сборника к 100-летию… Это я у попутчика позаимствовал в поезде. Он все равно всю дорогу спал.

Майор Титов посмотрел в глаза улыбающемуся Каледину, а потом, чуть привстав, так зарядил тому с левой, что Лед перекувыркнулся через спинку стула и растянулся на полу. Начальник пересылки потряс отбитой кистью и сказал хладнокровно:

– Да, скотина редкая. И челюсть у него… твердая. Вон, все костяшки разбил на руке. Баратынский, Батюшков… Чтец, мля! Суньте его пока в ШИЗО, пусть там резвится. Ну что, гражданин Вишневецкий, – перевел он взгляд на Бориса Леонидовича, который все это время был молчаливым свидетелем этого занимательного допроса, – я специально распорядился, чтобы вы присутствовали и сделали соответствующие выводы. Сейчас проверим, удалось ли вам это сделать. Я полистал ваши документы. Вы – довольно крупный ученый. Меня, кстати, тоже всегда интересовала история. Это верно, что история вообще склонна повторяться?

– Ну… существует такое предположение, – аккуратно ответил Борис Леонидович.

– Так уж вы постарайтесь, чтобы неприятная история, которая с вами приключилась, больше не повторялась! – отозвался майор Титов. – Я сейчас вам все объясню. Вы тут человек новый, системы не знаете. То, что с вами разговаривает лично начальник лагеря – большая удача. Особенно после ваших… как бы это помягче выразиться, гражданин Вишневецкий… чудачеств, что ли. Так что постарайтесь отвечать максимально четко, а главное, предельно правдиво. Уяснили?

…Борис Леонидович уяснил. Уже через полчаса его, бледного, с разбитым в кровь лицом и не слушающейся правой рукой, закинули назад в одиночный бокс, где уже наслаждался покоем Лед. Когда захлопнулась дверь и Вишневецкий замотал головой, повторяя: «Ничего не понимаю, ничего не понимаю…» – Илья Каледин прокомментировал:

– Ага, вижу, побеседовали со вкусом. И вас майор Титов по морде щедро благословил. Вы так уж сильно не расстраивайтесь, Борис Леонидыч: вертухай – он и есть вертухай, и ты его, значит, хоть наркомом обороны сделай, все равно не изменится. Ладно. Ты на него сильно не обижайся. Эту суку не сегодня завтра самого снимут, и станет он сам на параше гноем захлебываться, – безо всякого выражения сказал Лед. – А нам с ним делить нечего: скоро на этап поставят, и айда на дальняк – строить железку под Улан-Удэ или портовые сооружения где-нибудь в Ванино мастырить. Насчет тебя, Борис Леонидыч – не знаю, а вот что так со мной будет – это уж точно. Вот там действительно – жопа, или, если по-гречески, – афедрон. Кстати, о греках: как там поживал Пыж после того, как меня отправили?..

– А его самого посадили, – пробормотал Вишневецкий. – Темная там история была. Вообще странные вещи творились. Сгорел городской архив. Рыжов голым бегал по улицам, не желая даваться в руки оперативникам.

– Кумовьям, – поправил Лед.

– Простите?

– Оперативник – кум. Привыкай уж к местной музыке, знание фени – дело нужное, не всякий с тобой будет разговаривать, как я. Да и я не стал бы… просто мало с кем удается на нормальном языке… да. Так что там с Рыжовым? Взяли его?

– И дали срок. Подробностей не знаю. Так что он где-то тут…

– Ну, если весь ГУЛАГ – это где-то рядом, тогда да, он где-то тут, – согласился Илья.

– А почему ты думаешь, что нас скоро отсюда отправят?

– Я сказал не нас, а, скорее всего, меня. Хотя если нас до сих пор держат вдвояка в этом боксе… – с сомнением проговорил Каледин. – Ладно… Тут у меня свои соображения. Тебе меня не понять. Нутром чувствую, что не задержимся мы тут. Чую – и все тут. Арестант – что волк: пока чуйку не отбили – жив. Тут вообще развит фольклор, – неожиданно со злым, очень злым сарказмом добавил Каледин и выматерился. – Иногда я просыпаюсь, Борис Леонидович, и не поверишь, думаю, что вот это, что меня окружает, и есть какой-то кошмарный сон. Что вот сейчас он кончится, и вернется все то, чего нас лишили, как говорят, по нашей собственной воле… Меня постоянно посещает ощущение, что я проживаю жизнь за кого-то другого. Что меня вложили в чужое тело, зашили, запечатали, всунули чужой язык, чужое сердце, чужое дыхание. И вокруг – все чужое, и самое страшное, что все равно настанет время, когда ты не сможешь жить без этой вонючей хаты, без лая псов и вертухаев, без звона рельса, поднимающего лагерь в пять ноль-ноль. Без тухлой капусты и протухшей рыбы из пайки. Без вонючего бушлата с тюремной нашивкой. Без зубов на окровавленной ладони. Без десятиведерных параш, которые выносят попарно слабосильные из «фитилей», а потом роняют и дохнут!

Было что-то экстатическое и страшное в том, как Лед вслух мерно перечислял все эти обыденные, ничего особо в себе не заключающие атрибуты советской лагерной жизни. Той жизни, которую, по счастью, точнее, по недосмотру надзирающих органов, не знал еще Борис Леонидович Вишневецкий, историк. Однако он терпеливо выслушал и сказал:

– Ну что же… Значит, все мы и виноваты, что так живем. Виноваты, что допустили. Есть охота, – добавил он. – А когда принесут?

– Сюда-то? Бог с тобой. Боюсь, как бы до этапа терпеть не пришлось.

Каледин оказался совершенно прав: только после того, как посадили их уже в Караганде из решетчатого «воронка»-автозака в вагонзак, прицепленный к одному из так называемых пятисотых поездов, идущих через весь Казахстан и останавливающихся у каждого закоулка, – только тогда удалось поесть. Конвоир сунул по плошке какой-то разваренной, отвратительно пахнущей массы, но Каледин успел шепнуть: «Не ешь! Ща все будет!»

И выяснилось, что в том же вагоне этапировался то ли в Барнаул, то ли в Минусинск, то ли еще дальше, за Байкал – сам Платон Ростовский, вор в законе и знакомец Льда. Сводила их судьба по мордовским лагерям и по одному из гнилых сердец ГУЛАГа, гонящих кровь по всему организму системы, – в Краснопресненской пересыльной тюрьме, стало быть. Конечно, ничего бы это не значило для Бориса Леонидовича, когда б не Лед.