Юлия Латынина - Саранча Страница 37

— Знаю, — сказал Валерий. — Санэпидстанция, комитет по охране здоровья и, если не ошибаюсь, региональное отделение ФКЦБ за несоблюдение законодательства в области ценных бумаг. Даже, кажется, какую-то отраву в китайском сырье нашли, причем, что характерно, китайские субстанции возят третий год, а отраву нашли сразу после вашей ссоры с Санычевым… Вы взяли единственное предприятие в области, которое работает, как часы, и трясете его, как мальчишка соседскую грушу. А когда груша поломается, что вы будете делать?

Губернатор усмехнулся.

— Довольно забавно слышать от человека вашей профессии, Валерий Игоревич, что я кого-то трясу, как грушу… Так просто и подмывает спросить: а вы, когда на фирму наезжаете, кого себе присматриваете: денежных лохов или что-нибудь вроде «Тарскнефтеоргпереработки?»

— Не понял. Вы рэкетир или губернатор?

Жечков устало прикрыл глаза.

— А бог его знает, Валерий Игоревич. Я только за то ручаюсь, что деньги, которые я добываю, я добываю не для себя. У меня, между прочим, квартира как была двухкомнатная, так и осталась. И езжу я на «Волге»…

— По утрам. А вечером, когда темно, уезжаете на «мерседесе».

Губернатор снова открыл глаза и теперь глядел на Валерия тяжелым, очень усталым взглядом.

Валерию внезапно стало как-то склизко и тошно. Разговор получался дурацкий, а позиция губернатора формально была безупречна. Работают, а налоги не платят. Налоги не платят, а воздух портят.

— А почему вы выгнали Борщака? — спросил Сазан.

— Что?

— Борщак был вашим замом, так? Что вы с ним не поделили?

Губернатор внезапно встал и распахнул шкафчик за своей спиной. Там стояла фигуристая, похожая на абстрактную скульптуру бутылка дорогого коньяка.

— Не хотите?

— Не пью.

— Понятно. Примерная генерация новых спортсменов. Не употребляют на завтрак ничего, кроме трупов… Кофе?

— Пожалуй.

Жечков нажал кнопку селектора.

— Лидочка, нам два кофе и еще принеси чистую рюмку.

— Да, так почему я уволил Афанасия Ивановича… В вас еврейской крови нет, Валерий Игоревич?

Валерий поколебался. Вопросов о своем происхождении Нестеренко не любил. Строго говоря, все, что было достоверно известно, так это то, что матушка его была наполовину русской, наполовину украинкой. Что же до отца — об отце история умалчивала. Кандидатов на эту роль было столько, сколько было грузчиков в магазинах, где убиралась со своей грязной тряпкой уборщица Валя.

— А бог его знает. Вроде нет, — хмуро сказал Валерий.

— Вот и во мне нет, хотя, надо сказать, господин Борщак недавно разослал по всем ящикам листовки, где я изображен в ермолке. Видимо, еврейское происхождение, с точки зрения г-на Борщака, — это еще покруче компромат, чем дача и «мерседес». А вот друзей у меня было очень много среди евреев. Техническая интеллигенция, знаете ли. И в восьмидесятые годы они все, понятное дело, потянулись в эмиграцию. Вы никогда эмигрантов не провожали?

— Нет.

— Ну да. Вам тогда, наверное, лет пятнадцать было… И я не провожал. За карьеру испугался. Но мне рассказывали, как это было… Шум, грязь… к таможенной стойке очередь человек в триста. Люди все продали, а что не продали, то тащат с собой… И вот тут-то для таможенников наступает самое время их обирать. Расчет прост: если ты эмигранта пригрозишь с рейса снять, так он все оставит, обручальное кольцо как контрабанду оставит, лишь бы улететь. Наживались жутко. Вынимали все — серебряные ложечки, старые книги.

Но отнять — это мало. Чтобы у человека отнять — его надо сначала унизить. Пусть женщина, которой семьдесят лет, поползает с чемоданами от одной стойки к другой. Пусть у старого профессора возьмут подарочную трость и распилят ее на части на предмет контрабанды. Не знаю, где тут кончается расчет и начинается садизм. Наверное, таможенникам было важно убедить себя, что те, кого они грабят, — это не люди. Когда ты на таможне сдираешь с книг обложку, а владелец книг стоит перед тобой и молча плачет, тогда ты, наверное, убеждаешься, что он трус. А может быть, ты завидуешь ему, что через несколько часов он будет в свободном мире, а ты останешься здесь, и тебе важно выместить свой пролетарский гнев на предателях родины. Не знаю.

У меня был приятель — Веня Элинсон. Он сейчас живет в США, хороший физик. Они улетали вдвоем — Веня и его отец, Абрам. А долетел он один. Его отец был болен диабетом, и на таможне у него отобрали инсулин. Еще у Вени отобрали рукопись с докторской диссертацией. Таможенник сказал: «А откуда я знаю, что это ваша рукопись? Может быть, вы поставили свое имя на титульный лист и вывозите секретные разработки наших ученых? Или вы оставляете рукопись, или я снимаю вас с рейса, и вами занимается КГБ». Он взял рукопись и тут же бросил ее в мусорный ящик, но все это не очень важно, а важно, что у отца Вени отобрали инсулин. Уже когда самолет садился, у него начался приступ, американцы подъехали к самолету на «скорой помощи» и вкололи инсулин, но это был другой инсулин, к которому отец Вени не привык. И он умер в больнице. Он умер спустя несколько дней, в коме, и Веня с самой первой недели своего пребывания на американской земле оказался еще должен кучу денег за больницу, потому что отец лежал под аппаратом искусственного жизнеобеспечения, а это очень дорого.

Жечков помолчал, отхлебнул коньяка.

— Веня приехал сюда в девяносто пятом году. У него была хорошая работа и хорошая американская жена, и он сидел вот в этом самом кабинете и рассказывал мне, как умер его отец, а его жена улыбалась белыми зубами, потому что она не знала русского, а мы говорили по-русски. А потом ко мне в кабинет зашел Борщак подписать какую-то бумагу, и, когда он вышел, Веня сказал: «А ты знаешь, кто этот человек?» — «Это мой зам». — «Это тот самый таможенник, который отобрал инсулин у моего отца, — сказал Веня. — Я его очень хорошо запомнил». На следующий день Борщак был уволен.

— Без объяснения причин?

— Почему же? Объяснение было, неофициальное, но широкое. Насколько я знаю, в интерпретации Борщака этот эпизод звучит так: в бытность свою таможенником он пресек попытку контрабандного вывоза из страны технологических секретов, и израильский шпион, близкий друг губернатора Жечкова, ему этого не простил. Тут даже недельки две назад целая статья была на тему: «Сколько у губернатора друзей в Израиле, и на чем они разбогатели?» Вывод был такой, будто это чуть ли не я торговал по сходным ценам секретами родного КБ…

— Подадите в суд?

— Нет.

— А на «Тарскую правду»? Которая написала, что у вашего зама особняк в три этажа?

Валерий задал этот вопрос и тут же понял, что ошибся. Хрупкое доверие, воздвигнувшееся между ним и Жечковым после рассказа о Борщаке, рухнуло мгновенно, словно хворостяная плотина, по которой буром пропер тяжелый КамАЗ.

— Мои замы — честные люди, — заявил Жечков. — Все нападки на них я рассматриваю как попытки моих конкурентов опорочить меня.

Из голоса его внезапно исчезли сомнение и боль, и он говорил так же убедительно и проникновенно, как пятнадцать минут назад, когда рассказывал о прегрешениях фармацевтического завода «Заря».

Валерий взглянул на часы.

— Ну что ж, — спасибо, что нашли время побеседовать.

Губернатор поднялся.

— Рад был пообщаться. Надеюсь, вам теперь ясней моя точка зрения на некоторые вопросы.

Валерий ответил какой-то фразой, столь же пустой, как и губернаторская. Жечков вышел из-за стола и любезно проводил его до двери кабинета, и, только когда за Валерием захлопнулась тяжелая дверь, Нестеренко с усмешкой сообразил, что и в этот раз губернатор не подал ему руки.

Спустя некоторое время после того, как Валерий покинул кабинет, дверь комнаты отдыха приотворилась, и за спину губернатора, аккуратно ступая огромными ножищами, прошел Антон Васильевич Кононов — начальник губернаторской охраны.

Кононов был редкая птица. Он начинал свою карьеру в спецподразделениях КГБ, был обучен всякому ловкому смертоубийству, и лет пятнадцать партия перебрасывала его из Египта в Анголу и из Анголы в Афганистан. Словив две пули и вконец умаявшись от малярии, Кононов к началу 90-х был определен в отдел, занимавшийся охраной всяческих спецобъектов и спецособ. К советской власти Кононов относился с нерассуждающим почтением, протестовать против КГБ не протестовал, поскольку карьера его складывалась ровно, и в глубине души был просто шокирован, когда его назначили охранять тридцатитрехлетнего мальчишку, определенного президентом в губернаторы.

Жечков создавал охране постоянные проблемы, не желая соблюдать правила безопасности и то и дело норовя пообщаться с народом, и, разумеется, пылкие его обличения КГБ и партократов были Кононову как кость в горле.

Перелом в их отношениях наступил через год, когда реальным хозяином области стал Варковский, а Жечкова травили чуть не на всех углах. Кононов видел, как бьется о стенку честный, в общем-то не затронутый или почти не затронутый коррупцией интеллигент, и как-то незаметно проникся к нему сочувствием. Жечков сам был виноват, ни один партийный волк в такое бы дерьмо не вляпался, но — ведь гавкал же, пытаясь на своем неуклюжем демократическом языке бороться с какой-то страшной тенью, которая наползала на Россию, — тенью всеобщей коррупции, всеобщей дозволенности и распущенности, хаосом, в котором бывшие секретари обкома корешились с бандитами, а бывшие реформаторы продавались оптом и в розницу.