Валерий Рощин - Масштабная операция Страница 38

Два бойца переместились на середину «арены». Соперник Татаева был примерно одного с ним возраста, но чуть покрупнее и выше. В осанке легко угадывалась армейская выправка.

Он скинул офицерскую демисезонную куртку с меховым воротником, под которой оказалась одна лишь полосатая майка — этакая тельняшка-безрукавка, что обычно надевалась морскими пехотинцами под черные мундиры. Демонстрируя окружающим и в первую очередь противнику накаченные мускулы, здоровяк вразвалочку продефилировал к краю «арены» и небрежно подал кому-то одежду.

Со времен первых боксерских боев Торбин знавал о всяческих уловках и психологических ухищрениях. Потому незаметно ухмыльнувшись, быстро разделся по пояс и, не обращая внимания на белокурого воина, встал в ожидании команды.

Все смотрели на Беслана Магомедовича. Именно ему — хозяину здешнего празднества принадлежало право объявлять о почине разнообразных развлечений, именно он должен был разрешить и старт жестокого представления. Глаза его на мгновение впились в Сайдали, блеснули не то надеждой, не то приказным величием, но тут же померкли, стали безразличны и покойны. Он сделал жест рукой, означавший милостивое дозволение, и два русских бойца сошлись на середине просторного «Колизея»…

Их силы были примерно равны, и бой длился долго — более получаса. Сперва происходила разведка: оба держали приличную дистанцию и коротко атаковали, не на миг не забывая о защите. Следуя излюбленной тактике, Татаев перемещался по утоптанной площадке сам и не давал стоять на месте сопернику. При этом нешуточные удары натренированных кулаков и ног, обутых в тяжелые армейские полусапожки, сыпались и с той и с другой стороны.

К середине единоборства постепенно обозначилось преимущество белокурого: местный инструктор стал уступать инициативу, все меньше атакуя и уповая в основном на оборону. Охранник Харуханова напротив — взвинтил темп и бешено наседал, осыпая его хлесткими ударами. Сайдали спасала реакция и быстрые уходы от кулаков-кувалд, против которых блоки почти не помогали — из рассеченной брови уже во всю хлестала кровь, заливая правый глаз. Здоровяк же выглядел неплохо, пропустив к этому времени лишь с десяток чувствительных ударов по корпусу.

Бывший капитан намеренно целил в грудную клетку — вкупе с неистово закрученной каруселью по клочку ровной поляны эти удары, несомненно, здорово сбивали дыхание оппонента. Татаев терпеливо выжидал и настойчиво гнул свою линию: намеренно уступал территориальное преимущество; кружил, подманивая земляка ближе и, бесстрашно ныряя под тяжелые кулаки соперника, бил по его ребрам. Дуэль не предусматривала даже коротких перерывов, и минут через двадцать тактика инструктора начала давать результаты. Охранник, по выражению давнего тренера сник: движения замедлились, пропал былой напор, а из гортани вырывались гулкие хрипы.

Концовка осталась за Сайдали, который творил теперь в пределах «арены» все что желал. Минуты за две до окончания боя лицо белокурого напоминало кровавое месиво. Не успевая уклоняться или же защититься руками, он несколько раз падал после точных ударов Татаева, и ревущая толпа требовала добить поверженного. Однако у бравшего верх были свои представления о правилах и чести — он неизменно дожидался, пока соперник поднимется, и только после этого продолжал атаку.

Закончился поединок неожиданно.

Начальник Генштаба несколько раз порывался вскочить и остановить позорное избиение своего воина, но эмир неизменно удерживал его. Маскируя издевательские нотки, приговаривал:

— Да будет беспокоиться, Ислам Шайх-Ахмедович! Посмотри, разве твоему Рэмбо из российской элиты что-нибудь угрожает? Мой боец тоже устал… видишь, совсем перестал двигаться.

А спецназовцу и не требовалось исступленно носиться по площадке — более некого было изматывать. Здоровяк только что поднялся с колен и, покачиваясь, стоял шагах в трех, не представляя серьезной угрозы. Команда драться до смерти прозвучала из уст какого-то гостя и не являлась для Сайдали руководством к действию — здесь полновластным хозяином был Шахабов, а он подобного приказа не озвучивал.

«Пора заканчивать спектакль», — решил бывший десантник и двинулся к охраннику Харуханова. Тот не реагировал — просто старался удержать равновесие и, вероятно, ждал, когда его прикончат…

— Ну что, птичка перелетная, дометалась из края в край? — холодно процедил инструктор.

Белокурый безмолвствовал, не размыкая распухших и окровавленных губ…

Не обращая внимания на страшный шум вокруг и выкрики с требованиями свернуть шею «слабаку», Татаев резким движением боднул лбом противника в подбородок и, развернувшись, медленно пошел прочь. Он не видел, как тот повалился; как упрямо и с неимоверным трудом стал подниматься, оставляя на белом снегу кровавые отметины; как, падая и снова вставая, пробирался к краю «арены»…

Однако от мастера рукопашного боя не укрылась внезапная перемена, произошедшая в поведении зрителей. Все вокруг вдруг разом стихло, и только странный хруст раздался сзади и немного правее.

— Сайдали!

— Сайдали, осторожно!

— Сайдали, обернись!.. — вдруг послышались отдельные выкрики из толпы подданных Шахабова.

Широко раскрыв глаза, и бешено вращая на пальце перстень, привстал и сам эмир. Но теперь Харуханов уцепил его за руку и, наблюдая за действиями подопечного, зловещее усмехнулся:

— Беслан, ты же сам настаивал на смертельном исходе!

Гул нарастал, однако Татаев продолжал неспешно идти в прежнем направлении, не оглядываясь, а лишь пытаясь вычленить из ненужного нагромождения звуков те, которые требовались ему словно воздух. Источник странного хруста он определил сразу — с краю площадки торчал высокий деревянный флагшток с колышущимся на слабом ветерке зеленым полотнищем и гербом Ичкерии — волком с поднятой головой. Более деревянных штучек, способных за секунду превратиться в смертоносное орудие, поблизости не было. Вероятно, поверженный и опозоренный соперник решил воспользоваться подручным средством для вымещения на победителе своей взбеленившейся злобы.

Толпа уже не кричала, а ревела в предвкушении финального зрелища, обещавшего кровавую развязку, и многоголосый шум этот до предела мешал инструктору. Он сделал еще несколько шагов, а когда рев достиг апогея, насторожился и вдруг резко шарахнулся влево, одновременно выбросив в сторону правую руку. Никто толком не успел понять, каким чудесным образом Сайдали угадал нужный момент — увернулся, да к тому же не глядя поймал пущенное копьем остроконечное древко. Не раздумывая, с разворота и почти не прицеливаясь, он с силой метнул его туда, откуда оно прилетело. Здоровяк находился шагах в пятнадцати, и флагшток, в мгновение преодолев это небольшое расстояние, молнией ударил тому точно по центру полосатой тельняшки. Выпучив глаза и схватившись обеими руками за пронзившее грудь древко, охранник постоял несколько секунд, затем, издав страшный хрип, рухнул навзничь…

Воцарившуюся вокруг тишину нарушил бесстрастный голос заместителя Командующего:

— Полагаю, поделом псу, осквернившему одну из наших святынь. Водрузите флаг на место. И следующий, кто вздумает к нему прикоснуться, будет иметь дело с Сайдали Татаевым.

Беслан Магомедович уже не вращал перстня, а ласково поглаживал бороду. Значение этого действа преотлично знал сидевший где-то сбоку муфтий Вахид Зелимханович: возврата к неприятному волнению эмира не будет. И не дожидаясь реакции остальных, старец одобрительно затряс седой бороденкой.

Шахабов всегда умело подбирал и удивительно своевременно произносил нужные слова. Никто из высоких гостей не возразил против подобного заключения. Даже сидевший с каменным лицом начальник Генштаба…

Труп белокурого куда-то оттащили, освободив площадку для новых забав; после тонкого завывания Вахида Зелимхановича сообща совершили вечерний намаз; и праздник, не взирая на убитое настроение Ислама Шайх-Ахмедовича, продолжился…

Дождавшись же отъезда гостей, Беслан Магомедович повелел построить весь личный состав учебной базы. Потом вывел из строя мастера рукопашного боя, обнял его и преподнес великолепный кинжал с серебряной отделкой ножен. При этом прилюдно повелел переселиться из общей в отдельную, одноместную палатку.

За полчаса до окончания плановых занятий по восточным единоборствам, Сайдали Татаев медленно шел вдоль строя молодых чеченских призывников…

Здесь, в лагере их частенько именовали волонтерами, желая подчеркнуть добровольное волеизъявление сотен парней и девушек, обучавшихся ратному делу. В действительности же все обстояло не совсем так. Лишь половина из прибывавших сюда тянула на почетное звание добровольцев. В основном это были представители горных районов Чечни, с которыми загодя успели поработать муллы и шейхи, втолковывая им наиболее радикальные и воинствующие тарикаты ислама — накшбендийский и кадырийский. Другую половину зеленых юнцов и прочих способных держать оружие, агрессивно настроенные старейшины или просепаратистское духовенство, не спрашивая согласия, попросту включало в списки очередников на прохождение трехмесячного курса. Эти призывники не отличались особым энтузиазмом, принимая факт принудительной учебы как данность или некую обязанность. Вначале ими руководил простой меркантилизм — «добровольцы» спали и видели те немалые по здешним меркам деньги положенные им в качестве вознаграждения за последующее участие в боевых действиях. Потом же неизменно срабатывали надежные механизмы пропаганды, и согнанные со всех уголков республики рекруты, сами того не осознавая, постепенно вливались в движение ваххабизма — еретического с точки зрения истинного мусульманства движения. На смену замкнутости разрозненных одиночек приходил дух коллективной силы. В отчаянном стремлении поучаствовать в войне против неверных из памяти остервенело стирались многие слова Пророка. Его учение: «Вооруженная борьба — есть Малый джихад, а мирный созидательный труд — джихад Великий и главный», более ими вспоминалось…