Олег Приходько - Реквием для свидетеля Страница 4

Хлопнула створка окна. Он открыл глаза и осмотрелся. Комната с обшитыми деревом стенами, буфет с посудой, низенький круглый столик, уставленный лекарствами, две двери — одна вела в коридор, другая была заперта на ключ.

Пациент лежал с открытыми глазами и смотрел в потолок. Моцарт дотронулся до его лба. «Только бы не сепсис, — подумал он взволнованно, отметив повышение температуры, — только бы ограничилось гипергической реакцией…»

— Как вы себя чувствуете, больной?.. Вы слышите меня?..

— Да… — пошевелил неизвестный пересохшими губами. — Тошнит…

Моцарт дал ему напиться, подложил свою подушку.

— Больно?

— Терпимо… Где я?

— Не знаю.

— Какое сегодня число?..

— Середина июня, — ответил Моцарт, подумав.

В комнату вошли двое мужчин военной выправки.

— Что-нибудь нужно? — спросил тот, что был повыше, подойдя к раненому.

«Откуда они знают, что он пришел в сознание?» — удивился Моцарт.

— Оставьте нас! — посмотрел на него высокий. Он постоял в нерешительности.

— Выпустите меня хотя бы во двор. Я не убегу.

Вошедшие засмеялись. Даже губы раненого тронула улыбка.

Окно в тупике коридора было забрано решеткой и выходило на запад; возле него сидел толстый охранник в футболке и джинсах и лениво листал книгу. Увидев Моцарта, он встал. Из-за ремня на его животе торчала рукоятка большого пистолета.

— Который сейчас час? — прикурив, спросил Моцарт, чтобы что-нибудь спросить.

Охранник промолчал.

— Спасибо. А число какое?

— Много разговариваешь, — угрожающе скрестил на груди руки охранник.

«Ударить его, что ли? — подумал Моцарт, но потом решил отказаться от этой затеи. — Отвезут меня на кладбище, а на обратном пути захватят другого врача — только и всего. И почему люди не живут по-человечески?..»

— У-у, рожа, — сказал он вслух в адрес охранника, заперев за собою дверь туалета.

Здесь было единственное зарешеченное вентиляционное окошко, мигающая люминесцентная лампа под потолком и зеркало над раковиной. Из зеркала на него смотрел худой, заросший щетиной человек с нечесаными волосами и покрасневшими белками глаз. Моцарт включил воду, умылся. Едва он успел промокнуть лицо бумажным полотенцем, дверь распахнулась.

— Эй, эскулап! На выход, живо! — потребовал толстяк.

— Называйте меня, пожалуйста, на «вы», хорошо? — не сдержался Моцарт.

Охранник схватил его за плечо, сдавив в пятерне кожу вместе с халатом, рванул на себя и отступил. Моцарт вылетел в коридор, не удержавшись на ногах, упал на четвереньки.

— Еще одно слово…

Договорить толстяк не успел: удар подошвой в голень заставил его взвыть и согнуться. Последовала оглушительная пощечина, которая произвела на него большее впечатление, чем удар ногой или кастетом. Несколько секунд он таращил глаза, потом приподнял Моцарта за грудки и прижал к стене.

Моцарт случайно коснулся рукой пистолета. Не думая, чем это может для него кончиться, выхватил его из-за ремня и ткнул ствол в толстый живот обидчика.

— Я т-тебе к-кишечник п-прострелю, — пообещал, заикаясь на каждом слове, — а штопать не буду!..

Охранник ослабил хватку и отступил, но в следующее же мгновение заученным приемом отбил державшую пистолет руку, развернулся и нанес Моцарту оглушительный удар локтем — на два пальца выше правого уха.

Моцарт рухнул на пол…

— Очнись, эскулап! — хлопали его по щекам. Какой-то человек совал в нос вату с нашатырем: — Очнись!

Он обвел комнату помутневшими глазами. Стоны пациента, пробивавшиеся сквозь звон в ушах, медленно возвращали его в реальность.

— Вставай же, раненый умирает! — требовательно тряс его высокий.

Над диваном, куда его перенесли, нависали злые лица охранников.

«Интоксикация, — понял Моцарт по надрывным стонам. — Может начаться внутреннее кровоизлияние…»

Кто-то вылил на него стакан воды.

— Встать!

Он набрал в легкие воздуха и хрипло выдавил:

— Пусть… толстяк… извинится.

Воцарилась пауза. На требование никто не реагировал.

— Я сказал, займитесь больным! — произнес сквозь зубы высокий.

— А я сказал — пусть он извинится…

Стоны неожиданно прекратились.

— Пристрелить его? — услышал Моцарт неповрежденным ухом.

— Стреляйте, — разрешил он и закрыл глаза.

То, что угрозы перестали действовать, привело бандитов в замешательство.

— Вы что там, охренели?! Он уже не дышит!..

— Ладно, — с угрозой произнес высокий и принял решение: — Зови его сюда!

Секунд через десять обидчик предстал перед Моцартом.

— Извинись, — приказал высокий.

— За что? — задохнулся тот. — Он на меня напал, хотел обезоружить…

— Я сказал: извинись. За что — после разберемся. Ну?

— Извини…

— …те, — подсказал Моцарт. — Меня зовут Владимир Дмитриевич.

— Давай эскулапа, у него кровь изо рта идет!

— Извините… Владимир… Дмитриевич, — вник толстяк в ситуацию.

Моцарт сел. Ощупал голову.

— Теперь все вон. Все до единого! — распорядился властно и не пошевелился, пока комната не опустела.

Дыхание пациента было поверхностным, кожные покровы — бледными, пульс — сто сорок, систолическое артериальное давление — шестьдесят, центральное венозное — на нуле… Моцарт понял, что, если сейчас он не выведет раненого из шока, на свете станет одним врачом меньше: после инцидента с толстяком бандиты разорвут его на куски.

4

До самой темноты он боролся со смертью. Боролся честно, один на один, попеременно выполняя функции нарколога, реаниматора, кардиолога, санитарки, медсестры, мечась между лекарственным столиком, биксами и капельницей с суетностью человека-оркестра.

Промедол угнетающе подействовал на дыхание раненого, приходилось периодически давать ему маску наркозного аппарата с закисью азота; во избежание аспирации кровью — ввести воздуховод. Индекс шока скакал, сознание периодически возвращалось, но на вопросы раненый не отвечал и на боль не реагировал. К вечеру пульс выровнялся, дыхание успокоилось, температура упала и он уснул.

Глядя на его почерневшее лицо с запавшими щеками и глазницами, на мокрые, свалявшиеся волосы, Моцарт подумал: неужели и этот человек, чье исцеление связано с угрозами и насилием, станет ему дорог, как становились дороги все, кого удавалось отбить у смерти? Спортивный ли азарт, гордость ли за проделанную работу привели его к решимости выходить этого неизвестного во что бы то ни стало, а там уж — быть, чему суждено.

«Куда они меня все-таки привезли? — силился сообразить он, словно гул низколетящего самолета или собачий лай за окном могли что-то прояснить. — Похоже на дачу высокопоставленной особы… этот забор с проволокой, охрана… Почему они послали за мной?.. Кто меня подставил?.. Впрочем, не меня, так другого…»

В комнате вновь появился высокий, который, как заключил Моцарт, был здесь за старшего.

— Как он? — перевел миролюбивый взгляд с притихшего пациента на врача.

— Спит.

— Что-нибудь нужно?

— Перебьемся, — воспользовался Моцарт случаем отыграться за нанесенную обиду: перемирие с тюремщиками в его планы не входило.

Он отвернулся к окну и стал смотреть на быстрые рваные облака, сгущавшиеся на горизонте. Ширь, воля, воздух, простор по ту сторону редколесья… Красное солнце, вкрадчивые глаза незнакомых людей, угодливо-опасливые предложения помощи… Где-то все это уже определенно было… Ощущение недоступной свободы, солнце, на которое больно смотреть…

Году, кажется, в 1762-м… Они с отцом приехали в Вену, и там он заболел скарлатиной. Он вот так же лежал у распахнутого настежь окна и смотрел на красное солнце; какие-то люди приносили лакомства, а он не мог глотать — болело горло… Кажется, пролежал тогда дней десять. Но недобрый осадок на душе остался не от болезни: венцы, боясь заразиться, отменили концерты, и отец увез его в Прессбург… На обратном пути в столицу уже не заезжали — у отца кончился отпуск…

— Погодите! — окликнул высокого Моцарт. — Вы можете раздобыть проигрыватель? Проигрыватель и пластинку — что-нибудь из раннего Моцарта?

Высокий понял: за двое суток от страха и бессонницы у эскулапа «поехала крыша».

— А Бетховен не подойдет? — спросил он осторожно, заглянув в бесноватые глаза.

— Да нет же, нужен именно Моцарт!..

— И именно ранний?

— Желательно…

Высокий еще раз измерил его взглядом с ног до головы и, не ответив, удалился.

В полночь пациент очнулся и попросил воды. Моцарт поднес к его губам мензурку. Походило, кризис миновал и теперь дело пойдет на поправку.

— Спи, брат, спи, — сказал он, подкладывая под голову пациента взбитую подушку. — Надо много спать, слышишь?