Дмитрий Красько - Волк-одиночка Страница 4

Зато поход туда я использовал на все сто — не только напился от пуза, как верблюд перед марш-броском до ближайшего оазиса, но и голову под струю засунул.

Холодная вода обрушилась на темя, разбилась на брызги, вымочила шею и спину. Я моментально замерз, но зато больше не чувствовал себя семиголовой гидрой. Максимум — Змей Горыныч, поскольку голов оставалось никак не больше трех.

Сорвав с крючка полотенце, я насухо вытер кожу и то странное, что росло у меня в данный момент промеж плеч. Хоть что-то сделано для облегчения самочувствия. Отыскав в стенном шкафу литровую банку, я наполнил ее водой и отнес в спальню. Бегать с места на место по первому требованию своего привередливого, хоть и пострадавшего исключительно по моей вине, организма не собирался.

Вновь упав на кровать, я уставился в окно. Что-то мешало нормально радоваться жизни — и похмелье тут было не при чем. Что именно?

Я задумался. Мысли шевелились медленно и ласково. Они не колотились в черепную коробку, а нежно щекотали ее изнутри. Словно глисты, прости, Господи. Так что думать, как ни странно, было приятно.

Сперва я припомнил, что последние три недели под боком у меня ворочалась белая упругая тушка. Женечка. Что ж это получается — я настолько привык спать с ней, что теперь не смогу делать этого в одиночку? Глупости. Я много раз проделывал это, и не собирался останавливаться на достигнутом. Значит, корни дискомфорта росли явно не отсюда, хотя и в этом направлении протянулись один или два.

Тогда в чем дело?

И тут передо мной, как наяву, встала картина. Мрачное осеннее утро. Парк. Такси с распахнутыми дверцами. Клочья белокурого скальпа, плавающие в луже мозгов и крови. Глаз, свисающий на ниточке нерва с пассажирского сиденья. Пионерский галстук, непонятно, отчего больше красный — то ли от своего естественного цвета, то ли от крови. Четыре Глаза уже никогда не придет в гараж, не постучит костяшками пальцев в окошко моего такси и не попросит одолжить пару сотен на залатывание дыр в семейном бюджете. Он уже никогда — никогда? никогда! — не обзовет меня ни телевизором о двух динамиках, ни другой какой гадостью. И никогда больше не влипнет ни в какой хипеш, не купит книгу по истории, которую обожал больше, чем водку. Четыре Глаза со вчерашней ночи мертв. Не более мертв, чем другие покойники. Но и не менее. Просто — мертв. Убит. И если я когда еще и увижу его, то лишь во сне. Прощай, Четырехглазый!

В глазах у меня защипало. Я не удивился — с похмелья делаюсь сентиментален, каюсь. Но в данном случае это было оправданно, да?

Несправедливость? Конечно! Но что сейчас-то можно сделать? Повернуть время вспять было не только не в моих силах, но и не в чьих из живущих. Просто не дано. Время — оно ведь даже не измерение. Так, миф. Выдумка человека. Сюр. Времени вне человека нет. Оно рождается вместе с ним и умирает тоже. И нет ни «до», ни «после». Есть лишь «сейчас», выпасть из которого невозможно. И память — миф. А значит, и наука история, так ценимая Четырехглазым, миф. Кому она, на хрен, нужна, эта история?! Кому нужно знать прошлое, кому нужно знать будущее? Жлобство. Эти знания ничего не изменят, а после смерти знатока станут тем, во что обратился и сам человек — тленом. И можно рвать волосы у себя на заднице, можно до крови обкусывать ногти, можно татуировать на костяшках пальцев «Я люблю Таню», но от этого ничего не изменится. Время как было выдумкой, так выдумкой и останется.

Я взглянул на часы. Они показывали половину седьмого. Но я не поверил. Времени нет. Есть стрелки, деления, но времени — нет. И ничего не поделаешь. Се ля ви, как сказал один кирпич, разбиваясь о голову одного профессора.

Но кое-что я все-таки сделать мог. Именно для Четырехглазого. Для его неуспокоенной души. Отомстить. Вычислить подонков с кровожадными инстинктами и тягой воплощения их в жизнь, отловить их поодиночке или сразу табуном, и отомстить. Заставить каждого съесть по килограмму соли и после этого целый день не давать пить. Чтобы скрипели суставы, чтобы струя мочи на лету обламывалась, чтобы зрачки кристалликами покрылись!!! Я заскорготал зубами в бессильной злобе.

Как я их выловлю? Допустим, соли я смогу достать хоть целый мешок, но вот как я их выловлю? Вернее — для начала — какими путями я смогу вычислить тех, кого нужно ловить? Ведь нет даже хилой зацепки, самой тоненькой ниточки, за которую можно было бы потянуть. Безнадега, натурально!

Звонок в дверь прозвучал неожиданно. Дело даже не в том, что я никого не ждал в такую рань, а в том, что у друзей как-то отпала привычка проведывать меня с тех пор, как со мной на постоянной основе стали делить постель сперва эта… как ее… Рита, потом Наташа, потом еще одна, потом третья (я не шучу, просто имя распространенное), потом Валечка, Иришка и, наконец, Женечка. Каждая из них считала делом своей женской чести искоренить мои холостяцкие привычки. В итоге я остался один, поскольку никому из них так и не удалось удовлетворить свое тщеславие. Я по-прежнему приходил домой во сколько хотел и в том состоянии, в каком хотел. Пил воду из носика чайника. Шлялся по спальне в ботинках, не говоря уже о том, что выкинул в окно двух не вовремя подвернувшихся под руку их любовников. Один был совершенно голый, второй успел надеть, почему-то, носки.

В общем, я удивился. Хотя нельзя сказать, что испугался. Тем более что бояться, собственно, не стоило. Визит вряд ли был связан со смертью Четырехглазого, поскольку милиции не в чем было меня заподозрить. Не станут же они всерьез думать, что я готов пришить друга ради бабок. Из-за чего другого — возможно, но в любом случае, причина должна быть куда более веской. А деньги — бумага, сегодня есть, завтра — нет, но мы живем, хотя, конечно, с ними жить веселее. Но мараться?..

Или убийцы. Эти вообще никак не могли связать меня и убитого Четыре Глаза. Ну, опознал, ну и что? Не их же, а труп.

Единственное правдоподобное объяснение моего настороженного удивления — соседи снизу, которые могли прийти и призвать меня к ответу за устроенный вчера над их головами погром. Но тогда какого черта они ждали всю ночь? Могли бы прийти сразу и начистить мне лицо, пока я еще находился в непрезентабельном состоянии, похожий на планктон.

Нет, определенно, бояться мне было нечего.

Звонок повторился. И, пока я, кряхтя, как дед Мазай, перевыполнивший норму по спасению зайцев в четыре с половиной раза, вставал, искал в темноте халат и затягивал на животе его пояс, он прозвенел, коротко и требовательно, еще трижды.

Осторожно, стараясь особо не раскачиваться на ходу, чтобы не тревожить понапрасну больную голову, я прошел в прихожую, щелкнул выключателем и, сощурившись под ударившим в глаза ярким светом дневной лампы, открыл защелку и распахнул дверь.

Оттого, что я был ослеплен, я и не смог оценить сразу всю открывшуюся передо мной картину. А она была следующего содержания. У порога, держась правой рукой за стену, а левой — за ребра, стоял Ян Литовец. Человек, с которым я делил одну на двоих таксерскую «Волгу» и некоторые, возникающие то у меня, то у него, проблемы. Короче, мой сменщик. И я припомнил, что по потолку спальни минуты две-три назад пробежали зайчики автомобильных фар. Я тогда еще слегка удивился — кого занесло в такую рань в наш тихий двор? Но, оказывается, это был всего лишь Ян.

Лицо напарника походило не сказать, чтоб на отбивную, но на палитру художника — точно. На подбородке с левой стороны синел обширный фонарь, все сине было и вокруг глаз. Нос распух, уши тоже увеличили свои габариты в пару раз и горели ярко-красным пламенем, как и половина лица, не покрытого синевой.

— Ты дома? — язык у него шевелился хреново. Не лучше, чем у меня в тот момент, когда я проснулся. А то и хуже.

— Как видишь, — я осторожно взял его за талию и помог войти. — Идем в спальню. На кухне тараканы забаррикадировались, никак выкурить не могу. И водометы пробовал, и слезоточивый газ. Из гаубицы прямой наводкой бил — ничего не помогает. Может, атомную бомбу сбросить, как думаешь? — я молол чушь, стараясь заговорить его до такой степени, чтобы он забыл о боли. Хоть немного. Как он себя чувствует при такой раскраске, я примерно представлял. Приходилось, знаете ли, испытывать.

— Да заткнись ты, — усмехнулся Ян одними губами. Уже успех. Переставлять ноги, каждый раз преодолевая болевые пороги и при этом растягивать губы в подобие улыбки — половина подвига, не больше и не меньше.

Я провел его до кровати, усадил и пошел в ванную. Намочил под струей холодной воды штуки три полотенца, вернулся и наложил компрессы на те места, которые пострадали больше всего.

— Ну, давай, рассказывай, какой такой Пикассо в кубическом периоде над тобой поработал.

— Какой, к черту, Пикассо, — возразил Ян. — Сплошные передвижники. Черт, больно-то как! — он потрогал ребра. — Три человека, Мишок. Еле монтировкой отмахался. Хорошо хоть, без ножей и пистолетов были, а то угробили бы, как Четырехглазого.