Андрей Воронин - Спасатель. Серые волки Страница 40

Без роскоши человеческого общения Кошевой обходился уже вторую неделю кряду. В такие периоды, когда ему никого не хотелось видеть, он звонил на базу и отдавал соответствующее распоряжение, так что к моменту его прибытия немногочисленный персонал бесследно испарялся. Персонал этот зимой и летом состоял из парочки молчаливых мужиков, аборигенов из соседней деревни, которые за скромную по московским меркам плату охотно и добросовестно выполняли всю необходимую работу – от несения караульной службы до латания крыш и обслуживания гостей. За эту безотказность Кошевой называл их «Двое-из-Ларца», хотя одинаковыми с лица они вовсе не были.

Такие периоды хандры и мизантропии случались с умеренной периодичностью и всегда имели четкую, хорошо известную Кошевому причину. Как правило, она заключалась в чьем-то горячем и недурно оплаченном желании отправить меткого стрелка по стопам его многочисленных клиентов. Иногда это в высшей степени неразумное желание посещало друзей и близких очередного покойника, но чаще на Кошевого охотились заказчики, насмотревшиеся плохих фильмов и потому уверенные, что валить всех подряд без разбору – единственный способ обеспечить конфиденциальность.

Переселяясь на базу, Кошевой отключал все телефоны, оставляя работать только один, номер которого был известен лишь Двоим-из-Ларца. Дорога, ведущая к базе, проходила через деревню, и, когда проехавшая единственной деревенской улицей машина сворачивала в сторону леса, кто-нибудь из них звонил Кошевому и коротко сообщал: «Едут», иногда уточняя, кто и в каком количестве пожаловал на этот раз.

Получив сообщение, Кошевой незамедлительно принимал меры. Иногда тревога оказывалась ложной, иногда нет. Тогда, покончив с делами, он звонил в деревню, и Двое-из-Ларца приезжали к нему на тарахтящем, мафусаилова века «козлике», чтобы помочь с похоронами.

Все делалось тихо, без помпы и заявлений в прессе, однако со временем слух о том, что пытаться расплатиться с Кошевым пулей, особенно когда он окопался у себя на базе, очень вредно для здоровья, распространился достаточно широко. Тем не менее отчаянные парни время от времени все же встречались, и количество безымянных, отлично замаскированных могил в дальней осиновой роще продолжало увеличиваться – правда, намного медленнее, чем прежде.

Обычно период отшельничества заканчивался сразу после произнесения краткой прощальной речи над очередной кучкой прелой осиновой листвы, которой внимали только Двое-из-Ларца да гнездящиеся в гуще осинника серенькие лесные пичуги. А иногда, как сейчас, Кошевой начинал скучать по людям еще до того, как проблема была решена. Тогда, наплевав на осторожность, он включал телефон и делал звонок, как правило только один, после чего снова обрывал связь с внешним миром.

Вчера он позвонил Липскому, и тот неожиданно легко согласился приехать – наверное, под воздействием алкоголя, которого, судя по некоторой несвязности речи, употребил, мягко говоря, немало. Как всегда, в угоду своей общительности совершив необдуманный поступок, Кошевой немедленно начал об этом сожалеть. Но, как говорят ирландцы, что сделано, то сделано и не может быть переделано. С ирландцами Дмитрий Кошевой никогда не общался, но где-то читал, что так говорят именно они. Из чего косвенно следовало, что ирландцы – лентяи едва ли не хлеще русских.

Липский приехал на такси – вернее сказать, на вольном бомбиле без опознавательных знаков и ярко выраженного желания спокойно спать, заплатив налоги. Этим он слегка встревожил Кошевого, который, получив из деревни сообщение о направляющейся в сторону базы незнакомой тачке с московскими номерами, в спешном порядке привел в боевую готовность арсенал, запер ворота и, забравшись на одну из сторожевых вышек, быстро и без проблем поменял сделанный из водопроводной трубы ржавый муляж на недавно приобретенный и пребывающий в идеальном рабочем состоянии MG-42.

Как обычно, возясь со своими приготовлениями, он обзывал себя параноиком, но помогало это слабо, да и говорилось не всерьез. Лучше быть смешным, чем мертвым, – это был девиз, который его ни разу не подводил. Поэтому успокоился он только тогда, когда бомбила, получив явно завышенную плату, развернулся на утрамбованном земляном пятачке перед полосатыми воротами и укатил, оставляя на разглаженной дождем почве четкие отпечатки шин.

Липский остался стоять у ворот, заметно покачиваясь и так перекосившись на правый бок, словно висевшая на плече полупустая спортивная сумка весила центнер и неодолимо тянула его к земле. Он был небрит и имел осунувшийся, нездоровый вид. Впрочем, качало его явно не от слабости, и Кошевой, на всякий случай от греха подальше убирая с глаз долой пулемет, подумал: эге, да это запой!

Если это был и не настоящий запой, то, по крайней мере, нечто весьма к нему близкое. Вблизи было видно, что белки глаз у известного блогера розовые, как у кролика-альбиноса, да и пахло от него отнюдь не фиалками. Когда Кошевой, спустившись с вышки, откатил в сторону левую створку ворот, господин журналист проследовал на территорию базы строевым шагом, держа в вытянутой руке открытое журналистское удостоверение и насвистывая какой-то старый немецкий маршик: пьяный или нет, он был сметлив и в два счета проникся глубоко милитаристским духом этого места.

Париться – всерьез, по-настоящему – он отказался, сославшись на свое крайне неподходящее для этого благого дела состояние, но помылся с удовольствием и весьма основательно, как и предполагает хорошая русская баня. Во исполнение священных обязанностей радушного хозяина суетясь в предбаннике, Кошевой не упустил случая мельком заглянуть в его спортивную сумку. Да, Липский был просто свободный журналист и блогер, и Кошевой сам зазвал его сюда, но что с того? Судьба и случай прокладывают для людей кривые извилистые дорожки, которые постоянно норовят переплестись, спутаться в клубок, как переваренные спагетти, и в любой момент времени от любого индивидуума можно ожидать буквально чего угодно. А Липский вдобавок ко всему еще и очень недурно стрелял – по крайней мере, для любителя.

Но в сумке гостя не обнаружилось ничего смертоноснее ополовиненной – надо думать, по пути сюда – бутылки водки. Еще там лежала смена белья, туалетные принадлежности, а также маленький цифровой фотоаппарат и диктофон, тоже цифровой, – оружие вольного охотника за новостями, такое же неразлучное, как для Кошевого его двадцать девятый «смитти».

В уголке сумки обнаружился надкушенный пирожок с капустой, выглядевший так, словно его купили на вокзале. Вот это была уже по-настоящему опасная штука – к счастью, не для Кошевого, потому что он ее есть не собирался даже под угрозой применения оружия.

Из бани светило независимой отечественной журналистики вышло действительно слегка просветленным. Там, в бане, Липский побрился, разом сбросив лет двадцать, и хотя бы частично избавился от окружавшего его ореола неприятных запахов. Приглаживая мокрые после купания волосы, он объявил, что умирает с голоду, на что ему было сказано, что шашлыки уже на углях и, более того, находятся в состоянии полуготовности.

Впрочем, этой его просветленности хватило ненадолго. Пока Кошевой следил за углями, время от времени поворачивая унизанные сочащимся мясом шампуры, Липский слонялся вокруг мангала с бутылкой в руке, то и дело к ней прикладываясь. Кошевой еле сдерживал желание попросить его держаться подальше от углей: ему не ко времени вспомнилась вычитанная в детстве в какой-то приключенческой книжке история об одном африканском, что ли, царьке, проспиртовавшемся настолько, что однажды просто сгорел заживо от случайной искры. Теперь Дмитрий корил себя за вчерашний звонок непрерывно: черт его дернул, в самом-то деле! Сидел бы себе спокойно, робинзонил помаленьку, а теперь возись вот с этим…

Вообще-то, к Липскому он относился неплохо и где-то даже тепло, просто сейчас подвернулся явно не лучший момент для общения. Говорил господин блогер много и охотно, но изо рта у него вылетала преимущественно какая-то бессвязная чушь, лишенная какой бы то ни было смысловой нагрузки. Разглагольствуя о способах маринования мяса для шашлыка (в чем, как показалось Кошевому, смыслил примерно столько же, сколько в ядерной физике), он с каким-то странным упорством смотрел под ноги, словно там, на земле, были записаны тезисы его пламенной речи. Кошевой обладал устойчивой психикой и крепился минут десять, а потом все-таки поддался могучему велению стадного инстинкта и тоже посмотрел вниз.

Никаких тезисов там, естественно, не наблюдалось. Там вообще ничего не было, кроме нескольких случайных травинок, россыпи мелких щепок и глубоко отпечатавшихся на сыром после дождика песке следов его любимых мотоциклетных берцев со шнуровкой до середины голени, частично перекрытых плоскими невыразительными отпечатками мокасин, в которых приехал Липский.