Наталья Троицкая - Сиверсия Страница 42

– То есть?

– Раньше знал. Был просто уверен, что знаю. А сейчас… Разве что легкий неприятный привкус.

– Люда, как можно! При детях…

Олег Скворцов в голубой майке и семейных трусах сидел за столом и без всякого аппетита ковырял ложкой овсянку.

– «При детях»! – передразнила его жена. – Отец!

В стареньком ситцевом халате, с ярко-оранжевыми бигуди в волосах Людмила металась по кухне.

– Ты всю жизнь за моей широкой спиной сидишь. Я и баба, и мужик в доме! Гвоздь забить – Людмила! Кран починить – Людмила! В кооператив вступить – Людмила! Гараж выбить – Людмила! Дочку в школу пристроить – Людмила! Ремонт – Людмила! Родителей твоих в больнице навещать – Людмила! В каждую дырку, в каждую щелку, в каждую бочку затычка твоя Людмила! Ты без меня шагу ступить не можешь. У него, видите ли, работа! Работа вчера, позавчера, десять лет назад. Работа завтра, послезавтра. Каждый день! У тебя работа всегда, когда ты нужен дома, когда ты нужен семье. Нет, вы только подумайте! На собственного племянника ему наплевать! У тебя у самого сын растет!

– Люда, перестань!

– Что?! «Перестань»? А ты телевизор смотрел? Ты видел, что в Чечне делается? Олег, ты хочешь, чтобы сын моей сестры вот там, в этой Чечне, сгинул?! Ты гроб оттуда хочешь получить?

Людмила не выдержала, всхлипнула, потом еще и еще.

– Бессердечный ты, Олеженька. Без души. Племянника, единственного, от армии отмазать не можешь. Ты вообще ничего не можешь! Только кровь из меня сосать можешь! Всю выпил уже… Одна белая осталась…

– Мамочка, не плачь, – дочь обняла ее за плечи. – Папа что-нибудь придумает.

– Ага, придумает он…

Людмила громко высморкалась в висевший на ручке газовой плиты фартук, размазала ладошкой слезы по щекам.

– Придумает он. Как же! Ведь и не надо ничего больше: сходи к бывшему дружку своему Виктору Чаеву и попроси. Они же с военкомом нашим соседи. Вместе и на рыбалку, и на охоту, и в баню, и по бабам… Сколько ты Чаева выручал, сколько работали вместе… Гордый он! Брать у моей сестры деньги, когда без работы сидел, мы можем, а сына ее от армии отмазать – не можем! Через гордость свою, поганую, мы переступить не можем!

– Люда! Люда, что ты говоришь?! Ты послушай себя! – Скворцов решительно отодвинул тарелку. – Не хочу я этой гадости. Просил же, мне овсянку не вари. Не люблю я ее.

– Ты только себя любишь! – опять зарыдала Людмила. – Я сама к Чаеву пойду. Я не гордая. Я попрошу…

– Ну, что ты говоришь?! Ты соображаешь, что ты говоришь? Я запрещаю тебе даже думать об этом! Поняла?

– Он мне запрещает! – Людмила всплеснула руками. – Да я на коленях стоять буду! Я ему руки целовать буду! Ты слышишь? Только бы он помог! У меня опыт есть. Я помню, как на коленях перед сестрой стояла, денег просила, когда мы с голоду подыхали, когда ты от Чаева ушел.

– Ну, вот что, предки! Вы орите тут, а я пошел, – Скворцов-младший рывком поднялся из-за стола.

– Иди-иди… – крикнула ему вслед Людмила. – Второй папочка!

– Утро начинается…

– Денис, в институт опоздаешь!

– Нам ко второй паре.

– Устал я от твоего визга, Людка. Тоже пойду. Дежурство сегодня тяжелое было. Разбуди меня часа в два. Ты помнишь, что мы к пяти на дачу к Женьке Лаврикову приглашены?

– Нет, ты не уйдешь! – Людмила преградила ему дорогу. – Пообещай мне, что…

– Нет! Хватит об этом.

Он отстранил Людмилу, дошел до двери, обернулся.

– Узнаю, что ты ходила, жить пойдешь к сестре. Ясно?

Шлепая стоптанными тапочками по стертым плешинам линолеума, Скворцов пошел в спальню. Вдруг он вернулся, с минуту постоял посреди кухни, точно вспоминая, зачем возвращался, внимательно посмотрел на жену и очень тихо, будто себе самому, сказал:

Уже в темноте электричка подъехала к засыпанным снегом соснам Перетрясова. С минуту она постояла у перрона, а потом бодро ринулась в ночь, оставив на белом снегу кутающихся в воротники шуб и пальто людей, тоже заспешивших, но домой, к уютному дачному теплу.

К вечеру становилось метельнее. Ветер бросал клочья колючей поземки прямо в лицо, нападал одновременно со всех сторон, и не было никакой возможности от него защититься. Тропинку замело, от нее осталась едва различимая ложбинка, идти приходилось, утопая почти по колено.

– Одно утешает, на машине не поехали, – сказал Скворцов. – Ей-ей увязли бы еще на повороте с шоссе…

Свет на даче Лаврикова горел во всех окнах. Это был просторный двухэтажный деревянный дом, со множеством комнат, построенный в духе дачных домов интеллигентов-шестидесятников: скромненько, но со вкусом.

В комнатах было еще прохладно, и хозяин суетился у двух изразцовых печей.

– Женька! Гостей принимай! – с порога крикнул Скворцов.

Лавриков заспешил к ним.

– Рад вас видеть, ребята! Проходите. Людочка, все хорошеешь!

Он помог Скворцовой снять шубу и шапку и тщательно стряхнул с них снег.

– Обожаю твой парфюм, Женечка! – Людмила с удовольствием втянула носом запах и обняла Лаврикова. – Ну, здравствуй, дорогой. Давно не видела тебя.

– Как у вас все запущено… – усмехнулся Скворцов и, безразлично махнув рукой, исчез на кухне.

На плите аппетитно булькали кастрюли, по просторной кухне ползли соблазнительные мясные запахи. На столе блестели фольгой горлышки бутылок шампанского, искрился хрусталь бокалов, мерцала глубиной бриллиантов налитая в графин водочка, ее оттеняли спокойным чайным цветом коньяк и бренди. Стол-тумба у окна был завален разноцветными упаковками, свертками, зеленью. Поверх всего этого лежала огромная круглая шапка из чернобурки, отороченная тремя роскошными лисьими хвостами.

– Жень, сегодня подстрелил?

Скворцов, с бутылкой коньяка в одной руке и наполненной до краев рюмкой в другой, в лисьей шапке Лаврикова вышел в гостиную.

– Ой! Прелесть какая! – захлопала в ладоши Людмила.

– Мне идет? Держи, – Скворцов подал жене рюмку коньяка. – Выпей, согреешься. Жень, это ты один успеваешь? – он кивнул в сторону кухни. – Четыре индейки в духовке, четыре кастрюльки на плите…

Лавриков улыбнулся загадочно и принялся шевелить дрова в печи.

– Ты хитрую морду-то не делай, – посоветовал Скворцов.

– Ребята, – он виновато улыбнулся, – кажется, я пропал!

Он оглянулся на лестницу, что вела на второй этаж, и перешел на шепот.

– Сейчас я вас кое с кем познакомлю.

– Я так и понял, – безапелляционно подытожил Скворцов. – Казанова – он и в Африке – Казанова!

Людмила счастливо, точно это она «пропала», воскликнула:

– Ой, Женечка! Я так за тебя рада! Ты прямо весь светишься!

– Тьфу-тьфу-тьфу! Не сглазить! – Лавриков сплюнул и постучал по березовым поленьям.

– По голове себе постучи! – посоветовал Скворцов. – Когда ты их менять успеваешь?

Лавриков сердито погрозил ему кулаком.

– Женечка, это он от зависти.

– Ничуть! – отрезал Скворцов. – Я, Людка, с тобой почему жил? Потому что у меня шапки, такой распрекрасной, не было. Но теперь жизнь налаживается!

Людмила поиграла лисьими хвостами.

– Жень, а хвосты зачем?

– Один к одной щечке, другой к другой. Так и перезимуем.

– А третий?

– А это чтоб ты спрашивала! – хохотнул Скворцов.

– Добрый вечер! – стройная красавица грациозно, походкой королевы, спускалась по лестнице из покоев второго этажа.

Смуглое открытое лицо, чуть вздернутый носик, черные, бархатные глаза в обрамлении пушистых ресниц, длинные каштановые волосы, убранные в косу, уложенную улиткой на затылке, белая тонкой вязки кофточка, черные вельветовые облегающие брюки, минимум косметики, максимум обаяния…

– Знакомьтесь. Это Алина. А это – мои друзья: Олег, Людмила.

Красавица приветливо улыбнулась.

– Что ж, я свой вклад в общее дело внесла…

– И немалый! – подчеркнул Лавриков.

– Теперь ваша очередь…

– Тогда мы с Людмилой на кухню. Олег, ты, как единственный в шапке, отправляйся в сарай, принеси дров.

Оказавшись на кухне с Лавриковым, Людмила всплеснула руками:

– Женечка! Мы тебя теряем!

Промерзшая за три месяца дача прогревалась медленно. Печи были раскалены, местами кафель даже потрескивал, но настоящего тепла пока не было.

Скворцов подбросил поленьев в топки печей на обоих этажах и, дипломатично миновав «королеву», вернулся на кухню.

– Позвонков все нет. Ей-ей, блудят… Мы от электрички еле дошли. Тропинки совсем не видно. Замерзнут…

– Не маленькие. Найдут.

– А шеф?

Лавриков поморщился.

– Не знаю. Наш шеф теперь не тот. Работа – дом, дом – работа. По нему Валька-диспетчерша сохнет. Девочка что надо! Я ему как-то говорю, пригласи девочку куда-нибудь. А он: «Чтоб с глазами она васильковыми только мне – не кому-нибудь – и словами и чувствами новыми успокоила сердце и грудь» [32] ? А потом оборачивается к Севе Гордееву и спокойно так говорит: «Сева, в выходные под землю махнем?»