Леонид Влодавец - Змеиный клубок Страница 46

— Чего там делал?

— По грибы ходили. С другом.

— Как друга зовут? Быстро! — и Севку еще раз хлобыстнули по щеке.

— Леха его зовут.

— Фамилия? — и опять: хлысь-хлысь! — по обеим щекам.

— Коровин его фамилия, — сказал Буркин, уже в открытую плача.

— Врешь! — рявкнул Котел и коротко двинул Буркина под дых. Не очень сильно. Но Севка согнулся и рот открыл — дыхалку перехватило.

— Добавить, — распорядился Котел с ленцой в голосе, — но культурно. Не по морде и без переломов.

И трое остальных стали Севку культурно бить. Пинать и долбить кулаками с разных сторон. Почти что играючи, заметно сдерживая удары, но тем не менее легко сшибли Севку с ног. Минуты две катали его ногами по полу.

— Стоп! — остановил Котел. — Прервались. Как, говоришь, друга зовут?

— Коровин Алексей, — выстонал Севка.

— Отчество?

— Иванович.

Котел достал паспорт и потряс перед носом Севки.

— Где остальное?

— Чего остальное?

— Корочки, бумажки разные. Ты нас кинуть хотел, поганка? Кинуть?! Котел одной оплеухой отшвырнул Севку на пару метров назад, к Стасу. Тот ладонью хлестнул его по правому уху, Севка отлетел

влево на тогда еще вполне живого Лопату. «Стажер», кажется, больше других был озабочен, чтоб показаться крутым перед более опытными братанами. Так мазнул, что Севка слетел с копыт и заполучил пинок в копчик от Мосла.

Котел вновь поставил Севку на ноги и выдернул из-под куртки пистолет. Приставил дуло прямо к середине лба:

— Где остальное? У Лехи?

— Да! У Лехи-и… — взвыл Севка.

— Точно? Мозги вышибу, если соврал!

Холодная сталь была совсем не сильно придавлена к голове. Так, чуток касалась, не больше. Но оттуда вот-вот, даже совершенно случайно, могла мгновенно вылететь СМЕРТЬ. Расколоть Севкину голову, разбросать его кровь и мозги с кусками черепушки по полу, начисто прекратить то, что, несмотря на всю свою паршивость и незадачливость, Севке еще не надоело — ЖИЗНЬ. Жизнь, в которой было много глупого, скучного, зряшного, но было и немало доброго. Ирка, например, с которой Севка хоть и ругался, но жил, потому что знал — ни одна другая стерва его так любить не сможет. Санька еще был — хоть и туповатый, все больше огрызающийся пацан, но все-таки — сын. Связь какая-никакая с будущим. Надежда, что, может, у этого каким-то чудом все по-людски получится… Ну и, конечно, Леха в этой жизни был — друг-портянка, корешок закадычный. Сколько выпито с ним, сколько переговорено, грибов собрано, рыбы выужено! Еще много всего было, хорошего-плохого-разного — и все это было Севкой Буркиным. А теперь могильно холодит лоб вороненая сталь, и будет ли в этой самой жизни завтрашний день или она закончится через секунду, зависит только от того, нажмет ли палец этого жлоба на спусковой крючок или нет. Страх уже сверлил Севке голову, хотя пуле из патрона, досланного в пистолетный ствол, была суждена другая судьба.

Этой самой пулей на квартире у Митрохиной Леха застрелил Мосла. Стоял себе Мосел, скалился, глядя на то, как трясется от страха Севка, а того не знал, что в этом стволе его завтрашняя смерть сидит. У Мосла своя жизнь была. Тоже, наверно, с чем-то хорошим и плохим, поганым и приятным, но так или иначе ему лично нужным.

Ясно, что Буркин об этом не знал. Ведь это тогда еще было будущим. А у него тогда, как ему, Севке, казалось, будущего не имелось. То есть он не верил в то, что ему его оставят.

И от отчаяния, от ужаса, что вот-вот — и все, Севка заорал, забормотал, заговорил… Тогда ни стыда, ни совести не чуял. Паника обуяла. Но потом, то есть сейчас вспоминать не хотелось. Позорище одно.

Валил все на Леху. И будто паспорт Митрохина Леха не случайно нашел, и будто Коровин специально подсматривал за тем, как Котел, Мосел и Лопата паспорт искали, и даже в город его, Севку, этот самый злодей насильно послал…

— Вот это нормально! — похвалил Севку Котел. — В гости пригласишь? Очень хотел бы с твоим корешком поговорить…

Но тут из темноты подземного гаража вышел еще один человек. Крупный, поматерей других, хотя ростом, может, и не выше. Густой, сочный и рокочущий бас Барона — в миру господина Аркадия Антонова — Севка услышал на полсуток раньше, чем Леха. Причем если Леха познакомился только с голосом, сидя в печке, замаскированной стенным шкафом, то Севка Барона сподобился и увидеть. С одним только «но». О том, что этот матерый и есть Барон, он не узнал. Ни один из парней, допрашивавших Севку, такой клички не произносил.

— Так, — сказал Барон, появившись на месте допроса, — этого чудака пока заприте. А насчет того, чтоб в эту деревеньку съездить и с его друганом познакомиться — погодите. Сперва надо посоветоваться кое с кем.

Севку взяли под руки и утащили в какой-то пустой подвал, где он и провел целых полтора суток. Кормежкой не баловали. Пару раз дали какую-то пшенку на воде, без масла, с несколькими ломтями хлеба да кружку чуть-чуть желтоватого чая с тремя кусочками растворимого сахара. Ни о чем больше не спрашивали и не били. Сидел покорно, ни разу в дверь не постучался. Для нужды парашу поставили — ведерко, на воздух не выводили. Спал на стружках, для тепла дали какую-то рваную телогрейку, промасленную, типа тех, какими когда-то шофера в морозы капоты утепляли.

А потом вдруг вытащили, запихнули в закрытый фургончик, посадили на пол, приставив к затылку пистолет и приказав глядеть себе в коленки. Откуда увозили, как везли — так и не усек. Высадили на пустынном шоссе в шестом часу утра, вернули мотоцикл и даже шлем. Встряхнули как следует и сказали, чтоб валил побыстрее в родное село и запомнил, что надо на всю жизнь позабыть о том, как весело проводил время в городе.

После того, что Севка узнал, появившись дома, то есть о наезде, угрозах Ирке, о втором наезде с перестрелкой и прочих веселых делах, то ему и вовсе захотелось язык откусить, чтоб, упаси Господь, не проболтаться невзначай. Даже пить, на радость Ирке, почти прекратил. И с Санькой обращался так, будто сын у него круглым отличником стал.

Только сейчас, на девятины Ивана Петровича, Севка, что называется, разговелся. Выпил немало, но пьяным не был.

В России поминки можно отличить от свадьбы только в течение первых двух-трех часов. Особенно если поминают не чьего-то конкретного родственника, а просто общего знакомого и хорошего человека. Если поначалу все идет по-чинному, с серьезными лицами, поминальными речами и выпивкой без чоканья, то после того, как несколько рюмок подряд уже пропущено, настроение постепенно меняется. Поскольку на похоронах только что вернувшаяся с кладбища публика еще хранит в памяти мрачноватую и напоминающую о собственной бренности церемонию, то начинает веселеть заметно позже, чем на девятинах. И уж совсем поздно по сравнению с сороковинами.

Сперва кто-нибудь из выступающих, вспоминая усопшего, расскажет народу что-нибудь веселое, связанное с его жизнью и деятельностью. Потом другой товарищ расскажет некую притчу на божественную тему, которую слышал от бабушки или дедушки, и эта притча по первости может быть каким-то образом связана с темой поминок. Следующая скорее всего будет связана чисто символически, а та, что пойдет за ней, уже никак не связана. Еще через чуток времени кто-нибудь припомнит, что покойный любил, скажем, песню «Ой вы кони, вы кони стальные…» или «Кличут трубы молодого казака…», и предложит ее спеть. Те, кто петь любит, запоют, а те, кто не умеет, начнут анекдоты рассказывать. Общество поминающих помаленьку начнет оживляться, распадаться на группы по интересам и склонностям, глядишь, появится гармошка, а то и магнитофон. Признаком того, что народ дошел до кондиции, будет служить начало танцев. Небось какой-нибудь специалист по истории российской начал бы рассуждать, что нечто похожее бывало на Руси в языческие времена, когда после похорон проводились тризны с песнями и плясками.

Севка про это не знал. Он от пяти стопок веселым не стал, а, наоборот, затосковал. В таком настроении он обычно садился с Лехой курить где-нибудь на крылечке или на завалинке и отводил душу, излагая другу свои проблемные вопросы жизни и от души перемежая их матерком. Но Лехи сейчас не было. Конечно, другие мужики тоже поговорить бы не отказались. Однако это другой коленкор. Деды, каким за и под семьдесят, начнут вспоминать, как Родину защищали, по десять раз одно и то же пересказывая. Более молодые, 50 — 60-летние, начнут охать и вздыхать про свои болячки, поскольку в отличие от ветеранов к ним еще не привыкли. Те, которые помоложе Севки с Лехой, будут про баб и пьянки, про танцы и драки языки чесать, обсуждать, кто лучше морды бьет, Брюс Ли или Чак Норрис, а может — у кого сиськи красивей: у Мадонны или у Чиччолины. Ровесники же, тот же Ванька Ерохин например, в большинстве знали только одну тему: деньги, работа, где, чего и сколько стоит, как чего выбрать…