Наталья Троицкая - Сиверсия Страница 5

Настырный стук в дверь. Непрошенный гость. Недовольное «не заперто».

Что тут было запирать? Бревенчатая изба – четыре стены, убогое убранство. Деревянный стол, из тех, что в старину терли песком и скребли скребками, пара самодельных табуретов да скрипучая кровать, с кое-как залатанной проволокой сеткой-матрацем.

Хабаров даже не обернулся к двери, точно тот, кто пришел, был ему абсолютно не интересен. Он ел нечищеную вареную картошку, время от времени приправляя ее куском рыбы, взятым из полупустой консервной банки.

– Здрасьте вам.

Потоптавшись у двери, но так и не дождавшись приглашения, гость подошел к Хабарову.

– Вечеряешь? – приветливо осведомился он.

Хабаров не ответил. Все также безразлично он продолжал жевать.

– Ну-ну. Вечеряй, раз такое дело, – покладисто кивнул гость и сел за стол. – Меня Лёхой звать. Братан я Вовки-то Ларина. Вот… – выдохнул Лёха.

Хабаров мельком глянул на мужика. В свои сорок – сорок пять он был человеком-призраком, как и все неуёмно пьющие люди.

– Я тут покумекал, – заерзал на стуле Лёха, – может, примем по маленькой за то, чтобы Вовка-то поскорее поправился? Уважь.

Хабаров перевел медленный тяжелый взгляд на мужика и безразлично сказал:

– У меня пусто.

– А я принес. Предусмотрел, так сказать! – обрадовался Лёха и, извернувшись ужом, извлек откуда-то из-под пиджака поллитру и полпачки соли.

Здесь, в поселке, это считалось особым шиком – носить пиджак. Пусть и пиджак, и брюки, чаще последние, были вида непотребного и надевались и на вспашку огорода, и на чистку сортира, и на праздник, но традицию свято чтили. Раз мужик, изволь быть в брюках и при пиджаке – и точка.

Соль из пачки Лёха аккуратно пересыпал в бутылку с надписью «Коньяк армянский», заполненную на три четверти какой-то едко-пахучей жидкостью, и несколько раз любовно встряхнул.

– Ща, отстоится, и – тяпнем! – истекая слюнками, вожделенно поглядывая на бутылку, пообещал он. – Политура – высший класс! Это тебе не балованная водка. Тут всё просто: что всплыло, то и пей.

Учуяв, что «процесс пошел», Лёха плеснул зелья в граненые стаканы. Отвратный запах защекотал ноздри.

– Ну, будем! – с замиранием сердца произнес он.

Чокнулись. Леха двумя пальцами зажал нос и профессионально кинул содержимое стакана в рот. Хабаров, не притронувшись, свой стакан отодвинул.

– Чего ты? Пей! – осипшим от крепости напитка голосом произнес гость и влез двумя пальцами, как клешней краба, в хабаровскую консервную банку. – Всё ж по науке. Метод адсорбции, кажись. Коли слово не перепутал.

Хабаров усмехнулся, подвинул консервы Ларину.

– А ты, значитца, тута живешь, да? – задал гость риторический вопрос. – Не густо… – заключил гость, оглядев унылый интерьер. – Главное, телевизору нету. Ну, давай по второй? Чтобы на двух ногах! – он живо налил себе, потянулся к стакану Хабарова, но тот остановил. – Подновить! Хоть капельку, – растаял в улыбке Лёха. – Это ж святое! – и снова выпил.

Хабарова он уже не ждал.

– Хорошо сидим…

Лицо Лёхи раскраснелось. Нос потек. Он то и дело вытирал его рукавом.

– Скучно живешь, Хабаров. Телевизору нету, так хоть бабу заведи. Хотя, разобраться, какая баба к тебе пойдет? Бородища-то – вона, в половину лица. Лица не видать. Волосья, как у нашего попа Прошки. Да и оденься путью. Все в робе да в робе… Пиджак-то у тебя есть? – Лёха попыхтел, удобнее усаживаясь, и продолжил: – Баба, она ведь тоже человек, если разобраться, конечно. Вот моя Нюся. Она меня за что полюбила? Полюбила она меня за пиджак мой синий. Выйду, бывало, пуговицы ясные, на солнце горят, на лацкане комсомольский значок. Ну, чики-чики! Все девки, бывало, мои. Какую в клубе, какую на ферме жарну. А какая и сама домой ведет! Да-а… – заностальгировал Лёха. – Только пиджаком и брал. Ну, а уж когда с Нюськой, тут уж ни-ни. Рука у ней больно тяжелая. Но я Нюсеньку свою люблю. А как без любви-то? Ну?! – толкнул Хабарова в бок словоохотливый Лёха. – Ты чё молчишь-то? Не скучно тебе тут?

Хабаров пожал плечами.

– Устал я от тесной компании. Сейчас мне хорошо одному.

Он закурил первую за этот вечер сигарету. Лёха тут же потянулся к пачке.

– Опробую, – пояснил он. – Дорогие куришь. Я-то к «Приме» привык. А-то и самокруточку могу засобачить.

Затянувшись пару раз, он с недоумением поглядел на сигарету, помял ее в пальцах, понюхал и оторвал фильтр.

– Дрянь, – поморщился он. – Слабая чегой-то. Не продирает. И без фильтра не продирает.

– Извини.

– Вот, смотрю я на тебя и думаю, – попыхивая сигаретой, Лёха сделал многозначительную паузу, – неужели правду говорят, что ты человека убить мог?

– Трёх.

– Чего? – не понял тот.

– Трёх человек, говорю. Но двоих, правда, не доказали.

– О-на!

Лёха присвистнул, с опаской поглядел на Хабарова. Желание убраться из такой компании боролось в нем с желанием опорожнить тару. Все же победили желание выпить и разухабистое «Это мы еще посмотрим – кто кого. Поглядим!»

– Слушай, а правду говорят, что ты собаку соседа, Погодкина, шампунем моешь? Ты чего, дурак? Погодкин, как напьется, солдатским ремнем ее лупит, а ты моешь! Умора!

Лёху забавляла очевидная нелепость. Чтобы проникнуть в суть, он выпил до донышка очередной стакан, зажевал напиток картошкой и надолго затянул «Степь да степь кругом…» В том месте, где поется про замерзающего ямщика, Лёха едва не пустил слезу. Спев, он тупым мутным взглядом уставился на Хабарова.

– Слушай, – наконец сказал он, – смотрю я на тебя, бесполезный ты человек. Сброд! А его у нас в поселке и без тебя хватает. Чего тебе тут надо? Чего ты нам воду мутить приехал? А-а?!

Хабаров не ответил. Очень внимательно он следил, как тонкими извилистыми струйками дым от сигареты тянется к потолку.

– Молчишь, да? – Лёха сердито стукнул кулаком по столу. – Молчишь! Оно конечно. Мы же чего, рабочий класс! Быдло! Чего с нами-то?! Мы все стерпим! Прав был Вовка: все вы, москвичи – чмошники. Неработь! А вот Россия, она ведь на таких, как я, как братан мой, как наши мужики, на таких вот простых русских людях держится. Она, Россия-то, здесь! Да только тебе этого не понять. Мозги у тебя от московской колбасы жиром заплыли. А ты вкуси нашей жизни, прочувствуй! Нечищеную картошку жрешь… В Москве-то не стал бы. Вовка не любил тебя, суку. Не можешь ты, как все, по-простому. Дуешься, как мышь на крупу. Все в две дырки сопишь, сам с собой. А нахрена?! – все громче декламировал Леха. – Я хотел тебе спасибо сказать, мол, Вовку спас. А теперь не буду! – он пьяно прищурился. – Не достоин. Во! – и он сунул под нос Хабарову конфигурацию. – Чтобы я перед тобой унижался?! – и он добавил пару слов без падежей.

– Ты зачем пришел-то?

– Я?! – Лёху удивил вопрос. – Выпить с тобой пришел.

– Выпил?

– Ну.

– Уходи.

– Не могу я. Там слесарь. Отопление чинит. Нюська моя… – замялся Лёха. – Ну, она мне «не мешайся», говорит. Иди, мол… – он прижал руку к сердцу. – Давай еще посидим. Ведь у нас все культурно. Общаемся.

Ларин с надеждой смотрел на Хабарова.

– А пиджак твой синий, с пуговицами, где? – спросил тот.

– Пиджак-то? Так… Нету. Износился … – мужик досадливо развел руками.

– Тогда давай посидим, – Хабаров усмехнулся, – культурно…

Но «культурно» посидеть, как и следовало ожидать, не удалось. Окончательно захмелевший Лёха нес нахальную дребедень, и Хабаров счел за благо проводить его прямо домой, в надежные руки раскрасневшейся от починки отопления Нюськи.

Возвращения Хабарова ждали.

Едва он подошел к крыльцу, из кустов показался рыжий соседский пес, огромный и лохматый, как результат дьявольского кровосмешения, наверное, всех окрестных собак. Важно ступая, степенно помахивая длинным пушистым хвостом, он подошел к Хабарову и деликатно тявкнул.

– Пришел, обормот! – он присел на корточки и погладил собачью морду.

Польщенная таким вниманием псина положила голову ему на колени и от удовольствия закрыла глаза.

– Странное ты существо, – ласково растягивая слова, почесывая за ухом псу, сказал Хабаров. – Плодишь собак, а никого, кроме людей, любить не можешь. Отчего так?

Пес вскинул черные глаза и пристально посмотрел на Хабарова, точно размышлял над столь несуразным положением вещей.

– Сейчас тебе поесть принесу.

Человек ушел в дом, а собака легла у первой ступеньки и, нетерпеливо постукивая хвостом, стала ждать. Он вернулся с банкой консервов, ножом и миской.

– Вот и славно. Вот и молодец… – приговаривал он, с улыбкой наблюдая, как стремительно миска пустеет. – Завтра тебе треску в масле принесу. Ты ведь больше треску любишь. А сегодня, брат, извини. Но это все-таки лучше, чем хозяйские отруби[4]. Как считаешь?

Если с человеком Хабаров едва ли проронил пару фраз, то с безродной, не видавшей ни ласки, ни сытости псиной, он был рад сомнительной возможности поговорить.

Утром в упаковочном цехе, среди гор пустых и затаренных коробок его отыскала бригадир Мария Николаевна. Как всегда бесцеремонная и прямая, Боцман хлопнула Хабарова по спине, сунула под нос красное налитое яблоко.