Эльмира Нетесова - Закон Тайга Страница 52

Тимофей, не глядя на предостережение, хотел встать. Но не получилось. От боли снова сознание потерял. Очнулся уже под вечер.

Дед напоил его настоем зверобоя и пообещал, что,.если Ти­моха не станет дергаться, посумерничает с ним. Тимоха слово дал. И дед решил порадовать его:

—  Знаешь, сколько ты заработал в тайге? Две тыщи рублей. За соболей и норок. А еще и горностаи, лисы, белки, зайцы - тоже сотни на три потянут, - глянул дед на напарника и не узнал его. Лицо Тимофея перекосило, словно от нечеловечьей боли. - Что с тобой? - подскочил старик, испугавшись.

—  Иди ты, старый хрен! Знаешь куда? Погоди, дай встану, - заскрипел зубами в ярости и сказал, захлебываясь злобой: - И за какие грехи черт тебя на мою голову свалил? Иль просил тебя сдавать мой пушняк? Сам сумел бы им распорядиться! Кто позво­лил в карман лезть? Да я и не собирался сдавать пушняк! Вся зима, считай, пропала. И все из-за облезлого мудака! Неужель ты думаешь, что из-за твоих сраных баек да этих двух кусков примо­рил бы себя в тайге фартовый? - орал Тимоха на растерявшегося Притыкина.

Николай Федорович слушал его как оглушенный. Не враз дошло, за что его поливает Тимка. Когда понял, ли- лц, цом посерел. Сел напротив, скрипнув стулом, и заговорил, бледнея, срываясь на крик, незнакомым доселе ледя­ным тоном:

—   Сдалось мне, что человека в зимовье своем пригрел. С обмороженной судьбой. Решил хозяина заимки из тебя сделать. В человеки воротить. Чтоб жил по добру, как все люди. Заместо сына меньшого тебя признал. А ты! Ворюгой был, им и остался! Кто ж наживается на тайге? Да как провез бы ты пушняк на материк, коль твой багаж проверили б насквозь и тут же взяли бы за задницу и вместе с тобой, скотиной, меня в воры записа­ли? Им это - за понюшку табаку. Да и куда б девал мех, не меченный клеймом? Кто решится купить его? Кому жизнь не дорога? Да тут же заложили б...

—  Не твоего ума дело, как провез, кому продал. Твоего совета не спросил бы. Нынче обобрал, старый дуралей! Пусть бы своим распорядился! - вопил Тимоха, суча кулаками по одеялу.

—  Я никого не обобрал. За свою жизнь чужой копейки не взял. Лишь помогал. Не всегда впрок была моя помощь. И нынче, чую, зря старался. Видать, медведь в людях лучше разбирался. Ну, коль так, позову врача. Пусть забирает тебя в больницу. Там выходят. И иди, куда твоя тропа выведет. А на заимку не приходи боле! Не жду тебя! - пошел к двери старик.

—  А деньгу? Зажилить решил? - остановил Тимка.

—  В госпромхозе они. У кассира получишь. Сам. Там же и за остальную пушнину. Я твоих денег не получал, - вышел Притыкин из дома, а вскоре вернулся с врачом и двумя сани­тарками.

Тимоха не поверил угрозе деда, но, увидев его с врачом, умолк, стих. Его быстро вынесли во двор. Закутанного в оде­яло уложили в сани и повезли в больницу. В ногах Тимофея топорщился рюкзак с пожитками и медвежья шкура первого, а может, и последнего серьезного зверя, увиденного Тимо- хой в тайге.

Вскоре он уже лежал в палате. Один. В Трудовом не любили болеть. А если и случалось такое, старались обходиться без боль­ницы.

И Тимофей, оглядевшись, чуть не взвыл от досады.

Притыкин тем временем навесил замок на дверь. И, заки­нув ружье за плечо, встал на лыжи. Коротко взвизгнул снег, и вскоре село осталось далеко по­зади. Охотник снова уходил на заимку один.

Он ругал себя последними словами за доверчивость и жа­лость, за потраченное впустую время. За очередной синяк на душе, полученный незаслуженно.

«Так тебе и надо, старый пень. Коль свои отвороти­лись, разве сыщешь тепло в чужом сердце? Чего захотел?

Сына сделать из бандюги? Эх-х, дурак малахольный! Нашел кому доверить зимовье!» - кипятился Притыкин, торопясь скорее уйти подальше в тайгу.

Только она понимала его и берегла. Никогда не высмеива­ла, не предавала. Она была его домом и родней.

Николай Федорович никогда не спешил уходить из тайги в село. Он сторонился людей, разучился общаться с ними. И бы­стро уставал от непривычной жизни среди селян.

Может, потому в Трудовом его почти не знали. А кто был знаком с охотником, называл его отшельником.

О Притыкине в селе ходили легенды. Может, оттого, что никому из селян ничего доподлинно не было известно о его жизни в тайге, которой боялись бабы и дети. И новые поселен­цы поодиночке не рисковали заходить в глухомань.

Всякого наслышались о ней от старожилов и стереглись те­перь ее уже на всякий случай даже летом.

Ишь как кричат в чащобах лешаки! Перекликаются дур­ными скрипучими голосами. И стонут, и охают, как люди. Будто на помощь зовут. А попробуй приди. Защекочут до по­синения, замотают в еловые седые бороды, осыпят инеем и поставят на краю болота вместо снежной бабы лешачий дом сторожить. Так все бабки рассказывали. А они впустую ниче­го не говорят. Не зря - старые. Знать, все своими глазами видели. Неспроста на всякий таежный звук крестятся. Нечи­стую силу от себя отгоняют.

Николай Федорович растопил печурку. Огонь горел ярко. Но почему-то не грел.

Теперь бы глоток чая, чтобы отдышаться. Но для себя од­ного разучился это делать. Руки не слушались. Падали, как лоп­нувшие ремни, обвисали устало.

Тимофей в это время думал о своем. Всю ночь не мог ус­нуть. Сказалось потрясение.

Ведь все время, прожитое в тайге, он словно бродил в сказ­ке. Каждый день прибавлялся пушняк в мешке. Потом, когда их стало три, набитых до отказа соболями, норками, куницами, он грезил по ночам.

Мечтал, как заживет на материке. Нет, он не дурак, он не загнал бы мех оптом спекулянтам, перекупщикам иль барухам. Не отдал бы его в общак «малине». Он продавал бы мех по шкурке, чтобы надолго хватило. На годы...

Поначалу намеревался он снять комнату. Нет. Лучше от­дельную квартиру. Так безопаснее: никто не сунет к нему лю­бопытный нос. Не обшмонает. Потом, оглядевшись, толкнет несколько шкурок на барахолке.

Клеймо? Чепуха! Да он из картошки любое вырежет. Гербовики получались отменные. Любые печати

умел подделать с детства. Тому сызмальства был обучен. Выре­занную картошку окунул в чернила, вот тебе и печать. Лучше и четче настоящей. Ни один легавый не прикопается. Да и кто на барахолке на печати смотрит? Главное - мех. Он всегда был в цене. За него платили бешеные деньги.

Недаром ушлые воры любили трясти меховые магазины. Они средь воров на уровне банков ценились.

В мехах Тимку научили разбираться законники, махровые воры.

Те с закрытыми глазами, на ощупь определяли, что за мех держат в руках, чем, когда и как он выделан, его сорт и цену.

Всякий мех имел свой запах, блеск, подпушку, мездру. Воры определяли все его достоинства с первого взгляда.

Ни один эксперт, товаровед, приемщик меха и охотник не разбирались в этом деле так, как воры. Они легко определяли подделку дешевого меха под дорогой, знали, сколько будет слу­жить любой воротник, шапка, шуба.

Воров нельзя было провести, потому что им ошибка могла стоить очень дорого.

А потому и Тимка знал меха, разбирался в них лучше, чем в самом себе.

Крепко вбили ему знания кенты. Еще тогда, когда в Хаба­ровске сделали налет фартовые на меховой магазин.

Воры снимали меха с витрин. А Тимка бросился в склад. Нащупал мягкое, приятное. Насовал в мешки.

О, как он радовался тогда редкому везению. Он понял, что любит мех. Он ласкал его руки, воображение. Он предвкушал, как обрадуются кенты его добавке в общак.

Он выскочил из магазина вместе со всеми. Фартовые, ухо­дя, уводили и его. Тимка торопился. А когда пришли на хазу и меха были развешаны там во всей красе, Тимофей приволок свой навар.

Фартовые кинулись к мешкам. Вытряхнули на пол и глазам не поверили... Бросились на Тимоху с кулаками. Били долго, больно, чтоб надолго и накрепко запомнил, что кроличьи шап­ки ворует только шпана, а не фартовые. Они не стоят риска, усилий, даже взгляда фартовых.

Это была его первая и последняя ошибка. Урок запомнился на всю жизнь.

В сельмаге Трудового тоже продавался мех. Шкурки черно­бурок, огневок висели пышными гирляндами. Их не разреша­лось трогать руками. Их можно было купить, а даром - только глазеть, что и делали все. На покупку не было денег. Стоили дорого. А спереть - фартовый закон не позволял. Где живешь, там не срешь, говорилось в нем. И законники, помня это, Тяжело вздохнув, отводили взгляды от мехов, разве­шанных на верхних вешалках.

Тимка не был исключением. И тоже не без содрогания смот­рел на меха. Но боялся даже подумать о том, чтобы спереть их отсюда. Знал, его тут же посадят на перо свои же кенты. Ведь дураку понятно, что милиция стала бы трясти в первую очередь фартовых. Сколько горя было бы, найди они хоть одну шкуру. Из собственной не одного вора вытрясли бы. А скольких вер­нули бы в зоны, в долгие-долгие ходки!

Даже подумать жутко. Уж лучше зубы на полку, чем снова попасть под запретку.

Тимоха съежился от таких мыслей. Стало холодно. По ста­рой привычке влез под одеяло с головой. Так недавно в бараке спал. И не он один Особо когда побитые по бухой сявки не могли подняться и натопить печки. Тогда в бараках стоял коло­тун, от которого иней блестел даже на шконках.