Тайна Леонардо - Воронин Андрей Николаевич Страница 57

Выходя из сарая, он едва не споткнулся о валявшуюся поперек дороги лопату. Участковый, бормоча что-то укоризненное по поводу хозяев, которые, уходя из дома, забывают запереть дверь, наклонился, поднял лопату с земли и прислонил к стене. Потом, неожиданно чем-то заинтересовавшись, снова взял ее в руки, перевернул, поднеся почти к самому лицу испачканный землей штык, и зачем-то поковырял указательным пальцем присохшие, крошащиеся комья.

– А земля свежая, – сказал он, возвращая лопату на место, к стене. – Странно...

– Что тебе странно? – гадая, что все это может означать, рассеянно спросил Глеб. – Грязной лопаты не видел? Огород кругом! Грядку, наверное, перекапывал, а может, кусты пересаживал...

– Где? – закуривая новую сигарету, спросил участковый.

– Что "где"? – не понял Глеб.

– Где он копал-то? Ты видишь? Я, например, не вижу, хоть убей. Грядки он точно не трогал, да и по кустам не видать, чтобы их пересаживали...

Глеб наконец понял.

– Ты на что намекаешь? – спросил он.

– А ни на что, – лениво ответил участковый. Вид у него сделался такой, словно он из последних сил боролся со сном, но прищуренные глаза так и бегали по сторонам, ощупывая каждый квадратный метр участка, и взгляд этих глаз показался Глебу неожиданно цепким. – Просто не люблю, когда непонятно. Ладно, физику-химию всякую я не понимаю – черт с ней, не моего ума дело. А вот когда дверь нараспашку, в доме никого, грядки не тронуты, а на лопате свежая земля – вот тут, извини-подвинься, подумать надо. Может, конечно, он этой лопатой где-нибудь в лесу или, скажем, на соседнем участке червей накопал и на рыбалку пошел, не знаю. Рыбалки-то в эту пору, считай, никакой, но он же доктор, что он в рыбе-то понимает? Запросто мог взять удочку и на ручей пойти – есть тут неподалеку такой, форель в нем встречается, да... А только я бы все равно здесь как следует осмотрелся – если, конечно, ты не против.

Глеб, конечно, был не против.

– А ты молоток, старлей, – сказал он. – Глаз-алмаз!

– Так ведь это вы там, у себя, в облаках парите, как горные орлы, – ответил участковый. – А я-то по грешной земле ногами хожу, вот и вижу то, чего вы сверху не замечаете. Земля, участок – для мента самая лучшая школа. Вот только засиживаться в ней не стоит, это я тебе авторитетно заявляю...

Осмотр участка и хозпостроек ничего не дал. Через полчаса они вернулись в дом – участковый предположил, что в доме может быть подпол и что копать могли там. Глебу ничего не надо было предполагать – живя здесь весной, он неоднократно спускался в упомянутый подпол за маринованными огурцами, солеными груздями и прочими украшениями стола, заготовленными мадам Мансуровой в количестве достаточном, чтобы пережить три голодные зимы. Сообщать об этом участковому он, естественно, не стал, предоставив тому самостоятельно искать люк, спрятанный под полосатым половичком в кухне. Разговаривать ему не хотелось: с того момента, как Глеб осознал, что может означать свежая земля на штыке найденной в сарае лопаты, все странности, с которыми они тут столкнулись, перестали казаться таковыми. Открытые двери, продукты в холодильнике, собранные в кучу листья, теплая зола в камине и обнаруженная почти в сотне километров от этого места хозяйская машина – все стало на свои места, всему нашлось простое, логичное, непротиворечивое объяснение, и оно очень не нравилось Глебу.

Увы, его мнением по этому поводу забыли поинтересоваться. Все шло по задуманному кем-то другим сценарию – незатейливому, простенькому, который теперь уже был понятен до конца, вплоть до финальной сцены. Глеб словно присутствовал на демонстрации скверного кинофильма – и скучно, и тошно, и все уже известно наперед, а изменить ничего нельзя. У него прямо как в кинотеатре имелся только один способ повлиять на ход событий: встать, повернуться и уйти, не досмотрев эту бодягу до конца. Однако воспользоваться этим способом он, увы, не имел права.

Поэтому все шло как шло, и Глеб нисколько не удивился, когда, спустившись в подвал и подняв дощатый настил, они увидели на земляном полу у себя под ногами прямоугольный участок старательно утрамбованной, но предательски темной от не успевшей высохнуть влаги почвы.

Участковый присел на корточки, потыкал в землю пальцем и сказал:

– Мягкая. Тут копали, даже к бабке не ходи. А размерчик-то подходящий, – мрачно и многозначительно добавил он, еще раз окинув темный прямоугольник оценивающим взглядом.

Глеб не стал спрашивать, для чего, по мнению участкового, могла подходить лежавшая у их ног старательно замаскированная яма – все было ясно без слов. Он открыл рот, намереваясь отправить старлея Серегина на поиски понятых, но тут над их головами послышался какой-то шум.

Оба вздрогнули от неожиданности и, схватившись за оружие, посмотрели наверх. Там, наверху, в светлом квадрате открытого люка вдруг возникла вислоухая, брылястая голова с печальными и мудрыми, как у очень пожилого философа, темно-карими глазами.

– Тьфу на тебя! – с огромным облегчением произнес участковый и объяснил, обращаясь к Глебу: – Это Андреича псина. Альма! – позвал он. – Ты зачем, скотина, в чужой дом забралась? Альма, Альма!

Альма посмотрела на него сверху вниз долгим печальным взглядом, а потом вдруг уселась на краю люка, задрала морду к подбитому сосновыми досками потолку кухни, и по пустому дачному поселку полетел протяжный, тоскливый вой, от которого у Глеба по спине зябкой волной пробежали мурашки.

– Вот такие пироги, Ирина Константиновна, – сказал генерал Потапчук и очень аккуратно, без малейшего стука, положил на край стола мобильник, по которому только что перестал разговаривать.

Генерал разговаривал с Сиверовым, и то, что он услышал, ему очень не понравилось. Если, войдя в квартиру, Федор Филиппович выглядел просто озабоченным и изрядно уставшим, то сейчас он будто разом постарел на добрый десяток лет. У него даже движения стали какие-то стариковские – медленные, осторожные, словно ему приходилось преодолевать слабость отмирающих мышц, не забывая при этом о хрупкости старых, ломких, как сухой хворост, костей.

– Что-нибудь случилось? – встревожилась Ирина.

Некоторое время Федор Филиппович молчал, никак не реагируя на ее вопрос. Лицо у него было бледное и осунувшееся, взгляд – отрешенный, словно повернутый внутрь. Ирина попыталась вспомнить, есть ли в доме валидол, нитроглицерин или еще что-нибудь в этом же роде, но тут Федор Филиппович, будто очнувшись, провел по лицу ладонью, сел ровнее и посмотрел на нее вполне осмысленным, разве что немного печальным взглядом.

– Да, – сказал он, пару раз кивнув головой, – случилось. У нас все время что-нибудь случается – такая работа... Знали бы вы, как мне это осточертело! – добавил он с внезапно прорвавшимся чувством. – Ей-богу, бросить бы все и уйти на пенсию!

– Что же вам мешает? – мягко спросила Ирина.

Федор Филиппович немного подвигал лицом, словно оно затекло и нуждалось в разминке, а потом негромко процитировал – Ирина даже не сразу поняла, что это именно цитата, и не просто цитата, а какие-то стихи:

– "Россия нас не балует ни славой, ни чинами, но мы – ее последние солдаты..." Забыл, как там дальше, – со смущенной улыбкой добавил он. – В общем, смысл такой, что, раз так, стоять нам до последнего, и никаких гвоздей.

– Россия? – переспросила Ирина. – А вам не кажется, что это чересчур широкое и где-то даже расплывчатое понятие – Россия?

– Отчего же? – возразил генерал. Он откинулся на спинку дивана и на некоторое время устало прикрыл глаза. – Понятие вполне определенное. Есть четко обозначенные границы, есть язык, культура, нация... Что же тут расплывчато?

– Так называемые национальные интересы, которые вы намерены защищать до последнего, – сказала Ирина.

– Интересы, в том числе и национальные, – штука преходящая, – сказал Потапчук. – Интересы пускай защищают те, кто... гм... словом, кому эти интересы интересны. А Россия – это Россия. Скажете, она не нуждается в защите? И при чем тут какие-то интересы?