Валериан Скворцов - Укради у мертвого смерть Страница 58

— Да обычным. Позвони по телефону. Домой. Ведь это будет стопроцентная победа, Рутер. И ничего другого, мой верный паршивец! Бруно заказал кофе.

Начальник пребывал в оптимистическом настрое.

Рутера не обидело шутливое обращение. Как и он, Бруно Лябасти был католиком. Прошел огненную купель в Ино­странном легионе в мангровых болотистых джунглях дельты Меконга и камбоджийского взморья вместе с отцом Рутера. В одном отделении.

—     Могу я сказать кое-что, сэр, не по делу? — спросил Батуйгас.

—   Скажи, Рутер.

—    Мне нравится, сэр, когда вы называете меня как-ни- будь так...

—   Когда у твоего почтенного отца случалось хорошее на­строение, он окликал меня и похуже... Скажем, ржавый на­пильник...

—  А знаете, как вас называют за глаза ребята из «Деловых советов и защиты»? Я имею в виду серьезных ребят, не тех­ническую шушеру...

—  Старый ночной горшок... Как сержантов третьего срока в Легионе... Я знаю, Рутер.

Предполагалось, что Бруно выборочно прослушивает магнитофонные записи телефонных бесед и радиоперегово­ров своих сотрудников для контроля. Разговоры под горячую руку случаются всякие, и начальство называют по-всякому. По-всякому, но — с опаской и уважением.

Оба, Бруно и Рутер, одновременно подумали об этом и улыбнулись.

Бруно резко спросил:

—   Основная заповедь сотрудника «Деловых советов и за­щиты»? Быстро!

—       Осмотрительность, невидимость, внезапность и на­дежно подготовленный отход, сэр!

—   Допивай пиво и ступай, Рутер. Поступай, как и сказал. Удачного дня!

Кофе, который принес подавальщик, оказался горячим и вкусным.

Последний в этом месте? Чертовски грустно расставать­ся с жизнью, которой существовал сорок лет. А эта жизнь, конечно, без остановки покатится и дальше, будто он, Бруно Лябасти, он, Дитер Пфлаум, и не появлялся на грешной сингапурской землице.

И как сложится судьба Барбары? Необыкновенная, нео­быкновенная...

Любил ли он Рене? Как странно, что жена оказалась фран­цуженкой и их ребенок, его сын, который бы должен с гордо­стью носить добрую прусскую фамилию Пфлаумов, фран­цуз. Сколько же лет было папаше Пагановска тогда в Берлине, перед разгромом? Теперь и не вспомнить. Пастор Лекшейдт казался древним стариком, а ведь и он, Бруно, теперь почти в таком же возрасте.

Страшно и трагично, подумал он, на закате жизни пере­жить крушение, которое выпало на долю Пагановска и Лекшейдта вместе со всей Германией. И судьбы миллионов ока­зались перечеркнутыми и списанными, безвозвратно изгаженными и объявлены позорными... Сожалея об этих людях из далекого прошлого, он, однако, не чувствовал себя их соотечественником, немцем. Это казалось ему странным, но объяснения не искал...

Потом он подумал, что венец его жизни — любовь к Бар­баре. Под занавес королевский подарок судьбы. Чувство, ко­торое бывает мертворожденным даже у молодых, так остро и свежо в нем. А может, запоздало именно потому, что оно — расплата за выбранную судьбу?

—  Старость — это возраст, когда мы становимся самими собой, — сказал Бруно по-немецки официанту, убиравшему стакан Рутера.

—   Простите, сэр... Не понял.

—   Вкусно сваренный кофе, я говорю, мой друг...

—     Вас, кажется, вызывают по телефону, сэр, — сказал официант. — Бармен подает на этот счет знаки... Ну, да, так и есть. Я сейчас принесу трубку.

—   Это Рутер, сэр, — прозвучал в телефонной трубке с ан­тенной голос филиппинца. — Я звоню из автомата... Воз­можно, то, что я сейчас сообщу, несущественно, но в любом случае — необычно... Вчера я и Барбара Чунг обедали в «Ройял холидей инн» с русским журналистом Бэзилом Шем... Шкм... Шемкингом. Вроде такое имя. Она свела с ним зна­комство в Бангкоке. Парень спокойный, с расспросами не лез...

—   Тогда что же — необычного?

—     Во-первых, русский, сэр, во-вторых, она... Барбара... она...

—   Влюбилась в коммуниста?

—  Мне кажется, в этом духе, сэр. Но это — личные наблю­дения. Не считайте это донесением.

—   Я и не придавал значения. Просто решил высказаться, сэр. Подумал, вдруг потом окажется существенным...

—   Спасибо, Рутер. Все в порядке. Выкинь из головы...

Помяни черта, подумал Бруно, а он за спиной.

Кто это сообщил ему о возвращении в Сингапур этого молчаливого бюрократа Севастьянова, подручного умерше­го Васильева? Кажется, Джефри Пиватски... На месте Сева­стьянова он, Бруно, тянул бы и тянул нитку, связанную на обрывах узелками, именуемыми Амос Доуви, Ли Тео Ленг, Клео Сурапато и Бруно Лябасти...

Впрочем, русский пигмей стоит перед тремя непреодоли­мыми линиями обороны. «Ассошиэйтед мерчант бэнк» — первая. «Лин, Клео и Клео» — вторая. Третья — «Деловые советы и защита», оберегаемая электронным псом Джефри Пиватски. Непобедимая на вечные времена империя, защи­щаемая Сетью, полностью отошедшей к Бруно после розыг­рыша дурака Нугана Ханга, слишком уверовавшего в собст­венную непогрешимость.

Даже если предположить невозможное... Даже если пред­положить, что возвращение молчаливого русского бюрокра­та не случайно? Психологически тонко рассчитанная на­чальством Севастьянова комбинация? Ставка именно на человека, отличного от Васильева неспеленутостью инструк­циями и предписаниями банковских московских комисса­ров?

Ну нет. В психологических расчетах они выказывали сла­бость всегда... Рассчитывали на бумаге, докладывали высше­му комиссару, утверждали план и ставили отметки о выпол­нении, даже если ничего не добивались. Вместо потерянных денег предъявлялась бумага с объяснением, почему денег не осталось.

Ну нет... Тут — надежно. Пусть Севастьянов преодолевает, как муравей кручу, правила собственного финансового ис­теблишмента, если действительно намерен заняться возвра­том потерянных Васильевым денег... Бруно почувствовал со­чувствие к бедолаге. Как к захваченному русскому танкисту, застреленному в затылок рыжим эсэсовцем на Кюрштрассе в Берлине.

Внутренняя уверенность в успехе грандиозной, как вагнеровская опера, операции, завершающей его жизнь, не поки­дала. Рассчитано и спланировано все. Машина запущена. Остается лишь посетить на бирже этого жалкого Фэня. И — новая жизнь...

На двенадцатом этаже бетонной этажерки, где парковали автомобили служащие международного центра торговли на Телок Блангах-роуд, Сы Фэнь появился в униформе бирже­вого маклера. На спине, лацкане и рукавах голубого пиджака выделялись оранжевые номера. Вольно гулявший над ма­шинами порывистый бриз забросил красный галстук в бе­лый горошек через плечо.

Пахло расплавившимся от жары асфальтом, жженой ав­торезиной и прогорклым оливковым маслом, на котором готовил рыбу охранник этажом ниже.

Море открывалось с трех сторон широкой панорамой.

Над проходной порта растягивали полотнище с над­писью — «Тут ты не только работаешь, тут проходит треть твоей жизни».

Бруно поправил на маклере галстук. Стряхнул с рукава пылинку.

—  Хочешь долго жить и умереть в старости богатым, По­слеполуденный Фэнь?

—   Конечно, — сказал, нагло улыбнувшись, маклер.

Бруно сжал в кулаке концы его галстука, резко дернул их вниз. Фэнь как бы отвесил поклон и застыл полусогнутым.

—   Но мне не нравится ваша манера приветствовать дру­зей, господин Лябасти...

Бруно отодрал с нагрудного кармана китайца матерча­тый квадрат с фирменным знаком «Индо-Австралийского банка». Плюнул в кусок рваной ткани и сунул его в полуотк­рытый от неожиданности рот Послеполуденного Фэня.

—     Подавишься и ты, собака, и твой Крот моим банком! Двадцать два процента акций хотели иметь? Как это Крот брякнул тебе... Если нужно обворовать банк, я сначала его приобретаю... Так, сволочь? Не двадцать два процента акций вы получите от меня. Двадцать две пули! И знаешь — куда?