Леонид Словин - Пауки Страница 59

Вскоре под окнами раздался звук подъезжавшей машины.

Сработал первый вариант.

Вторая дверь внезапно отворилась, теперь уже водящим был тот, кто вошел. Вспыхнул свет.

«Окунь!»

Мускулистый, с крепкой спиной и крутым крепким задом, он приближался. На нем был джинсовый костюм, мягкие кроссовки. В руке он держал пистолет.

«Это конец!..»

Но в ту же секунду в дверях возник еще один человек…

Я видел, как над головой Окуня взлетел короткий ломик.

Раздался треск. Президент «Алькада» словно переломился пополам, всем телом тяжело рухнул на пол. Ноги его несколько раз судорожно дернулись. Он замер.

До меня донеслось:

—Сваливай через двор кафе…

Человек, вырубивший Окуня, скрылся в коридоре, откуда только что появился. Через секунду мне предстояло пройти по тому же коридору…

Я двинулся вперед очень медленно, в любую секунду готовый получить свое…

Впереди была лестница черного хода. Я заглянул за перила. Наружная дверь внизу открыта…

После убийства начальника кредитного управления и помощницы президента банка нам объявили войну на уничтожение. Мы словно вступили на минное поле, где могли взлететь в воздух в любую минуту…

Но банк выстоял.

Мы обратились к знакомым и незнакомым банкирам. Наша участь могла стать их завтрашней моделью существования. Мы просили пролонгации займов и новых кредитов. Про наше противоборство с О'Брайеном, про жертвы, которые мы понесли ввойне к р ы ш, стало широко известно.

«Парадокс!..»

В прекрасном итальянском фильме о войне именно жулик от имени генерала Делла Ровере призвал народ к сопротивлению и стал его знаменем!

А Джамшит был уголовником. И, как ни странно, ему поверили. Нам пошли навстречу!

В конце ноября, перед отъездом в Израиль, я появился у себя в Химках довольно поздно. Жена после работы заехала к родителям. Дома был только сын.

— Пап! — Он скучал по отцу. — А тебя тут по телевизору показывали…

— Как по телевизору?

Словно кто-то невидимый внезапно ударил меня сзади под колени, но я удержался на ногах. Застыл с пальто в руках.

—В вечерней передаче. Ну, ты знаешь…

У него была виноватая милая улыбка.

— Будто ты в камере. Изолятор временного содержания. Ты чего, пап? Не знал?

— Нет.

— Ты был в костюме. Я тебя сразу узнал. Потом звонила мама. Она тоже…

— И все?

—Еще кто-то. Он сказал, что перезвонит…

«Пастор?..»

— Лиц не показали. Кто тебя не знает, тот никогда не догадается, что это ты. Что-то не так, пап?

— Так…

— А тот — другой мужик — высокий… В пиджаке. Новый русский. В камере вы были как два киллера…

В голосе прозвучала плохо скрываемая гордость.

Я вспомнил:

«На второй день, при новой смене, когда мы с Пастором сидели на нарах, кинокамера действительно стрекотала…»

—Погоди, я должен позвонить…

Я сделал несколько звонков. Вскоре узнал, что произошло. К очку камеры приблизилась кинокамера известного репортера. Кому-то из смены подкинули за это баксы.

Что-то изменилось в моем лице, потому что сын замолчал. Дети внутренне растут в час испытаний. «ДДТ» и телевизор тоже сразу умолкли.

— Как называлась передача? — спросил я.

— Вот в программе…

Я прочитал: «Секретный агент уголовного розыска. Разведчик или предатель?»

Мне предстояли новые разборки, разбирательства, вызов в инстанции. Очные ставки с Николаевым, с начальником ИВС, с Пастором… Если у меня прежде были сомнения — принять или нет предложение Джамшита, то теперь они мгновенно испарились.

— Вот что, — сказал я сыну. — Мне, пожалуй, самый раз съездить по своим делам…

— Не надолго, пап?

— Хочу надеяться.

Я бросил в кейс документы, какую-то мелочь, несколько фотографий. Потом в "Израиле я рассмотрел свою добычу. Серебряные фигурки — персонажи китайского театра теней. Кусок тысячелетней чинары из Ургута. Диплом об окончании университета моей бабкой. Свидетельство о смерти деда: «1938-й. Возраст 33 года. Причина смерти — расстрел»…

Мужики в моем роду не умирали своей смертью.

Я пошел к дверям. Жена могла вернуться в любую минуту. У меня не было сил видеть ее…

Мы гнали в Шереметьево на машине «Лайнса». С Рембо за рулем… Перед тем ненадолго заехали на Котляковское кладбище, поставили свечку. Витькина могила была еще вся в венках. «От друзей!», «От Московского уголовного розыски», «От банка „Независимость“. На снегу стоял Витькин портрет под стеклом. Горели свечи.

Рембо вспомнил:

—Мы тогда еще в операх ходили в МУРе. Летом, и жару, принес он бутылку спирта. Тишина! В кабинете только свои. Взял графин со стола, половину — и окно. Влил спирт…

Я знал эту историю.

Только собрались выпить, в дверях — Батя, начальник отдела. Витька поставил графин, с ходу нырнул за стол. В бумаги. Пережидали. Батя шел от начальника МУРа. Разгоряченный. С него сняли стружку. Тут еще жара.

—…Батя, ни слова не говоря, к графину на Витькином столе. Налил стакан. Мы голов не поднимаем. Витька — тише всех! Батя, тот вообще не пил. Над ним даже посмеивались за это. Тут хватанул, не чувствуя…

В истории важен конец. В зависимости от него она либо умирает, либо передается от одного слушателя к другому. Как эта, ставшая легендой среди муровских сыщиков.

Батя поставил стакан. Повернулся к Витьке: «X… разводишь!» — и вышел.

Когда мы с Рембо шли к воротам, навстречу показалась высокая крашеная блондинка, худая, в странной широкой шляпе, яркой куртке.

— Узнаешь? — Мы были уже близко.

— Вера! Черт возьми!

Это была Витькина первая жена, когда-то симпатичная смешливая девчонка. Витька привез ее из Ярославля. Вера была поддата, выглядела старо. Я бы ее не узнал, если бы не пристрастие Веры к широченным мексиканским головным уборам…

«Такие приколы в жизни!»

Витька никогда не рассказывал о ее дальнейшей судьбе.

Вид жалкой спившейся супружницы кричал о Витьке, о всех нас…

Нас оставалось не так уж много.

«Мент, — говорил Рембо, — это состояние души…»

Мы подчинялись внутреннему нравственному закону, независимо от того, кем потом становились те, кому мы присягали…

Какая, положа руку на сердце, разница, командует ли тобой Щелоков, Чурбанов, Станкевич или вор в законе Сильвестр, Захар, другой авторитет?!

Мы разыскивали убийц и воров, защищали от разбоев, краж.

Мы требовали выполнения древних заповедей: «Не убий!», «Не укради!»…

Москва убегала назад. Мелькали перекрестки проспектов. Узорные ограды московских скверов. Мы гнали под прокопченными мостами. Все остававшееся позади было исполнено скрытого смысла. Затоптанный снег под ногами, мокрая мостовая. Брызги из-под колес.

Два пацана в огромных сапогах, намеренно тяжело шаркавших по обочине Ленинградки. Таксист-подсадчик в теплой шапке, в плаще с глубоко засунутыми в карманы руками. Какое-то голое, как у вареной курицы, лицо женщины при свете светофора: желтоватая кожа, тонкая и бледная.

Перед регистрацией Рембо дал мне визитную карточку адвоката Леа, номер своего контактного телефона.

—Напрямую связываться опасно…

Шла посадка… Харедимы с развевающимися бородами. Бархатные кепи и береты религиозных женщин, словно сошедших с иллюстраций, посвященных Польше прошлого века…

С выездом у меня не должно было быть проблем. Я выезжал по российскому паспорту. И предъявлял вместо въездной визы израильский внешний паспорт — «даркон». Я прошел «хомут». Не звенело. Никто не прошел по другую сторону металлоулавливателя. Я знал этот трюк. Когда хотят обыскать, кто-то проходит рядом с «хомутом» по другую сторону, и тот все равно звенит.

Через три с половиной часа я должен был приземлиться в аэропорту Бен-Гурион.

Рембо предупредил напоследок:

—Тебе поможет один человек! Я не буду называть… В трудную минуту он объявится сам! Бывший мент…

Тело Окуня валялось позади меня…

«Такова бандитская жизнь!»

Я не жалел его. Он стрелял в меня в Химках. Был одним из организаторов убийства в Кельне Камала Салахетдинова, в ресторане дискотеки — Жени Дашевского.

Пересекая коридор, тянувшийся вдоль этажа, я обернулся. Тот, кто пришел мне на помощь, удалялся по коридору. Борцовского вида кавказец, телохранитель О'Брайена и Ламма… «Бизнес-клуб», Шереметьево, Рехавия. Места наших встреч…

—Тебе надо сваливать из Израиля!

Кавказец меланхолично, не переставая, жевал. Я кивнул. Благодарность была неуместна. Более того — оскорбительна. На то, что он сейчас сделал, нельзя было ответить словом.

«Тебе надо сваливать из Израиля!»

Самому моему спасителю, похоже, сваливать было поздно.

Перебегая двор, я слышал переливчатые звуки полицейских машин, приближавшихся к вилле. Я снова сиганул через забор. Две женщины во дворе, по другую сторону мусорного танкера, были ошеломлены моим появлением. У меня был наготове вопрос: