Валериан Скворцов - Укради у мертвого смерть Страница 61

Он приставил солдатский кольт к основанию черепа туч­ного и выстрелил. Кажется, у китайца была вставная золотая челюсть. Блестящие осколки разлетелись вместе с кровью и мозгом из выходного отверстия.

Недоверчиво посасывая ус, европеец снова высунулся из окна. С противоположной стороны улицы на него смотрела гигантская лепная «гаруда» — птица буддийских мифов, взя­тая «Бангкок бэнк» в качестве фирменного знака. Она про­стирала крылья над банковским фронтоном, излучая граби­тельский «фэн шуй» в сторону окна, в котором стоял «фаранг».

Он обернулся к девушке, которая, положив подбородок на подтянутые колени, безучастно смотрела перед собой.

- Эй!

—   Что еще? — спросила она врастяжку.

—   Сейчас десять пятнадцать вечера. Запомни!

Европеец вытянул из жилетного кармана пластмассовое бревно радиотелефона. Выдвинул антенну, набрал номер. Сказал:

—   По графику.

Они аккуратно прикрыли решетку, потом дверь кварти­ры. Нажимая кнопку шестого этажа, чтобы снять на нем с засады третьего, европеец сказал:

—       Все-таки предрассудки, Тони, чудовищно нелепая вещь... Взять хотя бы это дурацкое зеркало.

Третий, входя, услышал конец фразы.

—    На Арабской улице в Сингапуре вешают над дверями стручки перца от дурного глаза...

Тони промолчал. В глубине души он верил в «фэн шуй», в отношении которого проявлял варварскую недооценку бе­лый. Зеркало просто оказалось недостаточно надежным. Не­удачнику следовало подвесить восьмиугольное... Он поду­мал, что после получения платы надо бы заказать цветную татуировку дракона на правую лопатку. И не скупиться на краски. Прикрытие со спины будет надежнее... И еще поду­мал с завистью: насколько ловки «фаранги» присваивать чу­жие «фэн шуй», деньги и жизни!

А фотограф пытался прикинуть, сколько же живет на свете китайцев, сделавшихся к концу двадцатого века, как сказали бы в университете в Беркли, крупнейшей на земле этнической группой... При этом наименее понимаемой дру­гими народами.

Развивая это положение, он решил, что главная причина тому, скрытность китайцев относительно собственной част­ной жизни, нежелание быть понятыми чужаками и стремле­нием утаивать чувства и мысли. Однажды он снимал теле­объективом китайскую старуху, ковылявшую на маленьких, изуродованных бинтованием ступнях, в Джорджтауне на ос­трове Пенанг в Малайзии. Ведьма заметила и смачно плю­нула под ноги. Не то чтобы прокляла, а отвратила паршивый «фэн шуй» заморского дьявола. Ну и, конечно, идеологиче­ский бамбуковый занавес, которым огородили большую страну коммунисты.

Про себя Ларри знал, что от рождения он немножечко шизоид. Иногда, полностью отрываясь от действительно­сти, принимается рассуждать о посторонних предметах, буд­то в его шкуре сидит вымышленный им персонаж, приду­манный человек, актер... Впрочем, кто с достоверностью знает, что же это такое — логично, последовательно рассмат­ривающий проблему ученый? Может, этот суеверный ганг­стер Тони?

Фотограф улыбнулся.

—   Оба свободны, — сказал он тайцам на улице.

Потоптался нерешительно на Силом-роуд.

Круто вильнул с проезжей части к выщербленному тротуару моторикша — «тук-тук». Лоб и глаза водителя трехколески мертвящим зеленым светом красили лампы расцве­чивания над ветровым стеклом.

— Нет, — сказал Ларри, непроизвольно сжав кольт в кар­мане жилета. — Нет...

Прибавив шагу, он почти побежал в сторону гостиницы «Дуситхани», где на двадцать втором этаже в клубе иностран­ных корреспондентов подавали свежайшее бочковое. Фор­мально Ларри работал фотокором на австралийские изда­ния. С американскими он порвал. Ему казалось, что его замучает совесть... В дельте Меконга, когда был рейнджером, брал у корреспондента Си-би-эс телекамеру, шел с ней в бой и снимал подряд — мельтешение сучьев па плечах и касках бегущих морских пехотинцев, оторванные миной ступни и гримасничающие лица, кровь из рваных артерий, разрывы гранат и раскуривание сигарет с марихуаной у трупов в пла­стиковых мешках с «молниями». Его имя стали обозначать в титрах.

От журналистского бара, где он намеревался выпить пи­ва, до места, где остался с прострелянной головой тучный китаец, было около километра, может, немного дальше. Лар­ри знал, что расследования или шума не будет ни этим поз­дним вечером, когда труп найдут, ни утром, ни долгие годы потом. Ларри подумал, что ему случалось пить пиво, правда, не бочковое свежее, а консервированное баночное, сидя в ногах у стонущих раненых, ожидающих вертолета... Пиво в компании умирающих. Такое название подошло бы к книге о себе.

«Ах ты, шиза! — ласково, ценя собственный несомнен­ный талант, сказал себе Ларри, представив суперобложку со своим снимком. Табачная крошка застряла на усах. Ларри предпочитал скручивать сигареты с трубочным табаком. Им приятно пахли пальцы. Вот как сейчас, когда он стирает с усов пивную пену.

Ближе к полуночи в кафе «Эдельвейс» возле паромного причала острова Сентоза, в полукилометре от Сингапура, коричневый бенгалец тоскливо смотрел на притушенные ог­ни города на другом берегу пролива. Звали его Мойенулл Алам. Он наслаждался мороженым «тутти-фрутти», которое запивал глоточками черного кофе.

Под столиком между длинных и косолапых ступней ко­собочилась клетчатая сумка с притороченным ковриком для молитвы. Бенгалец ревностно исполнял ритуал ежедневного пятикратного поклонения всемогущему, где бы ни находил­ся. Направление на Мекку определял по компасу. Это укреп­ляло дух и чувство собственного достоинства в среде, состоявшей в основном из неверных. Был он потомком каторжника из числа нескольких тысяч бенгальцев, которым сто с лишним лет назад британцы заменили каторгу на ро­дине рабским трудом в осваивавшемся Сингапуре.

Алам гордился собой. Несколько лет, как выбился на положение младшего Крота, добился синего фонаря на Сентозе. Как пчела, собирал свой нектар с музыкального фонта­на, причуды властей, поставивших на острове стационар из поливальной машины, цветных прожекторов, ритмично ме­няющих окрас струй под музыкуиз репродукторов. С «Эдельвейса» тоже. С музея морских моллюсков и раковин, киосков с сувенирами и книгами, с пляжей и игровых пло­щадок, монорельсовой дороги, автобусов, а теперь еще и паромов, капитаны которых рассудили за благо не проти­виться рэкету.

С закатом флаги мореходных компаний на мачтах у при­чала спускали, но колокольчики, подвешенные на топах, зве­нели, когда Алам шагнул на стальную палубу парома «Мор­ская драгоценность». Пахло соляром, уютно урчал дизель, ветерок продувал сквозь раздраенные иллюминаторы. Вда­ли, на стапелях «Кеппела», всполохами высвечивала куски ночи сварка.

Пять минут ходу, вольной короткой прогулки по морю после долгого рабочего дня.

На сингапурской пристани он подумал, что разумнее пе­ресчитать пачки с мелкими купюрами, переданными сбор­щиками «Бамбукового сада», с ночи. Утром ждали заботы уже завтрашние... Он привычно вписывался в лабиринт хро­мированных перил, установленных , чтобы в часы «пик» закручивать наседающую на паромы толпу в организован­ную спираль. Почему китайцы не соблюдают очередь и вла­стям приходиться загонять их в огороженные проходы?

С такими партнерами приходилось вырабатывать осо­бую линию поведения. С партнерами, которые ставят алтарь поклонения богам и предкам в супных, гаражах, банях и борделях, если это их бизнес. С партнерами, которые, покло­няясь богам и предкам, не возвеличивают их и не предаются их воле, а просят и просят всегда одно — больше богатства, больше богатства. В этом Алам их понимал. У эмигранта в чужой земле, даже если предки явились две сотни лет назад и никакого иного, кроме местного, языка не знаешь, деньги, золото — единственное средство выжить и подчинить окру­жение.

Как правоверному, никакая другая религия достойной Аламу не представлялась. Синий фонарь, однако, получал он в конфуцианской кумирне близ Северомостовой улицы. Единственный не китаец, удостоенный такого положения. Крот среднего ранга, ведший церемонию посвящения, като­лик Чан да Суза, владелец круизной джонки, взяв за руку, водил по просторному двору храма. Пояснял: серый и чер­ный цвета символизируют разруху и беду, зеленый — гармо­нию, желтый и золотистый — величие и славу, оранжевый и красный — праздник и торжество. Чан сохранял в семье обы­чаи предков, хотя посещал и церковь. Сознание двойствен­ности в верованиях капитана помогало Аламу преодолеть внутреннее отвращение к положению, в котором он оказался. Аллах должен был простить его. Ведь он явился на церемо­нию ради денег, не веры...