Олег Приходько - Реквием для свидетеля Страница 9

По перрону прошел наряд милиции. Лохматые, потные сержанты с дубинками пристали к женщине, продававшей семечки. Моцарт спрятался на всякий случай за угол, готовый исчезнуть с глаз долой в любую секунду: с этими и объясняться — все равно что воду в ступе толочь. Хорошо, если не изобьют, а уж не поверят — точно.

Ожидание кончилось. Пристроившись в середине потянувшейся к электричке толпы, он приободрился, и даже грязный жесткий вагон показался ему родным — как-никак он должен был привезти его домой.

Мысли словно споткнулись, застряли на добром и теплом понятии «дом». Шутка «У меня нет дома», которой он тешил себя и приятелей много лет, не принимая всерьез временных своих жилищных проблем, сразу испортила настроение, обернувшись сермяжной истиной: а ведь дома и впрямь не было. Считать ли домом тот, родительский, в Екатеринбурге, где остались нелюбимая жена и любимая дочь? Или квартиру в Глазовском переулке, которую он снимал второй год и которая не принадлежала ему, как не принадлежала ни одна из четырех комнат законной жены Алоизии на Лесной, где он был прописан?..

Но не философские измышления об очаге и не слезливая саможалость, которой неунывающий Моцарт был лишен от природы, повергли его в уныние: мысль о доме была предтечей обоснованной последними событиями догадки, в сравнении с которой страх перед контролером померк, как огонек промокшей зажигалки: «А ведь они знают, где я живу! Мне нельзя больше появляться в Глазовском!..»

Означало ли это, что ему суждено пожизненно скитаться — деньги, документы, наконец, туфли и носки, и сменное белье — все, все оставалось в наемном жилище, где появляться было нельзя, или то, что теперь уж несомненно придется идти в милицию и описывать Террориста, его подельников и место своего заточения?.. На всякий случай он стал продумывать план действий, в котором на первое место выступил поиск сто двадцать шестой специализированной бригады — Авдеича и Антонины, ибо, не заручившись их свидетельством, он будет выглядеть идиотом, начитавшимся детективных романов.

Контролеры появились перед самым Дмитровой. Они шли навстречу друг другу из противоположных концов вагона, пощелкивая компостерами. Моцарт решил притвориться спящим — авось, не станут будить? Но мерзкий тип в железнодорожной фуражке и футболке тряхнул его за плечо:

— Билетики предъявляем, гражданин!

— Нет у меня билета, — «продрав глаза», сообщил Моцарт упавшим голосом.

— Тогда платите штраф.

— И денег тоже нет.

— Предъявите документы.

— А вы что, милиция, чтоб документы спрашивать?

— Ты смотри! Он еще и законы знает? Ладно. Пойдем тогда в милицию, раз ты сам о ней вспомнил.

В законе по поводу обращения на «вы», понятно, ничего сказано не было, а мораль, как известно, вещь неосязаемая. Моцарт живо смекнул, что прийти в московскую милицию самому и быть доставленному в линейное отделение дмитровского вокзала за безбилетный проезд — вещи суть разные, поэтому на обострение не пошел, а покорно проследовал в тамбур.

Но то ли внешний вид его не обещал наживы, до которой падки контролеры всех мастей, в том числе и железнодорожные (иначе кто бы шел туда работать?), то ли готовность «зайца» следовать в любом направлении не оправдала расчетов на скандал скуки ради, они высадили бродягу в Дмитрове, крикнув напоследок: «Ты где ботинки-то пропил, ханурик?» — и этим решили ограничиться.

«Дать бы тебе, чтоб знал!» — ответно сверкнул Моцарт глазами, но, вспомнив о своем бесправном положении, сдержался.

Неожиданный выход подсказала вывеска с красным крестом.

Войдя в провонявший йодом и креазотом вокзальный здравпункт, он попросил разрешения позвонить в Москву.

— Телефон-автомат в здании вокзала, — окинула его презрительным взглядом пожилая медсестра в очках.

— Послушай, сестричка, я — ваш коллега, — вежливо обратился к ней Моцарт. — Я врач из Москвы, меня зовут Пер-шин Владимир Дмитриевич. Работаю в четырнадцатой больнице в хирургическом отделении. Я попал в неприятную историю. Меня ударили по голове, разули и забрали все — деньги, удостоверение, пиджак… понимаете?.. Я могу дать вам телефон больницы, там подтвердят, что я — Першин…

— Как это они подтвердят? — резонно усомнилась медсестра, но лед, похоже, начал таять: — Почему вы не обратились в милицию?

Моцарт нашелся не сразу. Как объяснить ей, что именно это он и собирался сделать, но в Москве, а не в Дмитрове, и заявить не о вымышленном ограблении, а обо всем, что ему и самому казалось теперь неправдоподобным?..

— А вы верите, что они будут искать какие-то четырнадцать тысяч рублей или выдадут мне казенные туфли?.. Пожалуйста, разрешите мне позвонить. Я займу ровно одну минуту… нет, тридцать секунд, не больше, обещаю вам!

Не столько профессиональная солидарность, сколько заискивающий тон и очевидная трезвость просителя возымели действие.

— Звоните, — заговорщицки покосившись на входную дверь, придвинула к нему телефон сестра. — Только быстро!

Моцарт набрал номер, с замиранием сердца стал пережидать гудки. Теперь все зависело от того, кто возьмет трубку: если Сухоруков — пиши пропало. Но трубку взяла Констанца. Кажется, это было единственным подарком судьбы за последнее время, не считая того, что его не застрелили, он не утонул в болоте и не попал под поезд.

— Алло!..

— Вера, это я…

— Кто?

— Я, Владимир.

— Боже! Ты где?

— Потом, потом… Слушай меня внимательно. Раздобудь мне туфли и носки, садись в ближайшую электричку и поезжай в Дмитров. Я встречу тебя здесь на перроне. Возьми денег на двоих на обратную дорогу… Ты ко мне заходила?

— Нет, ждала твоего звонка…

— Не заходи ко мне! Поезжай сейчас же на Савеловский!

— Да что случилось-то?

— Я сказал, потом объясню. Туфли, носки, деньги и сигареты. Я на вокзале в Дмитрове. Все!

Он положил трубку, поймал на себе сочувствующий взгляд медсестры.

— Не знаю, как вас благодарить.

— Не стоит. Может, обратиться все-таки в милицию?

— Нет, нет. Если чем-нибудь смогу — Першин я, Владимир Дмитриевич… — Моцарт хотел было оставить ей адрес, но вовремя остановился и, откланявшись, вышел.

Сигарета, которую он, презрев стыд, попросил у не слишком любезного молодого человека, оказалась именно тем, чего ему не хватало все это время. Не рискнув заходить в вокзал, он присмотрел ломаную скамью в дальнем углу сквера и, жадно затягиваясь дымом, принялся рассчитывать время своего спасения.

«Возьмет частника и доедет до Савеловского — это полчаса; электричка пойдет еще через полчаса — это час; еще час — в пути. Итого — два, два с половиной часа…» Догоревшая сигарета ожгла пальцы.

Вера приехала в двадцать три сорок.

9

Рассказ Моцарта о его злоключениях уложился в один перегон калязинского поезда. В вагоне было темно, лишь изредка в промельке придорожных фонарей и вагонов встречных электричек он видел большие темные глаза Веры, исполненные тревоги и любопытства. Вопреки своей молодости и журналистской нахрапистости, забрасывать Моцарта вопросами она не спешила.

Он взял ее руку, с благодарной нежностью провел по щеке кончиками пальцев.

— Хорошо, что мы с тобою поцапались в четверг, — сказал полушутя-полусерьезно. — Иначе бы тебя постигла участь заложницы.

— Дурак вы, ваше степенство! Теперь не надейся, что я тебя оставлю даже на минуту.

— Этого мне только не хватало! — воскликнул Моцарт. — В ближайшее время нам вообще нельзя появляться вместе.

— Хочешь опять поссориться?

— Хочу. Мне от тебя нужны были только туфли, носки и деньги.

— Да?! Тогда снимай! Снимай, говорю, а то закричу! Зная ее взбалмошность, он почувствовал: закричит ведь.

— Хорошо, успокойся, мы будем вместе. До тех пор, пока не протрутся подметки.

— Ах, так?.. Значит, я нужна тебе из-за туфель?

— Не только. Еще чтобы стирать сухоруковские носки. Страстный поцелуй заткнул ему рот…

Рассказу своему Моцарт придал легкость забавного приключения, опустив все, что не относилось к оправданию его отсутствия. Ни пугать, ни даже настораживать Веру он не хотел, опасаясь, что возможное продолжение этой истории коснется ее. Но «логика чувств», которой она отдавала предпочтение в их отношениях, на профессиональной хватке не отразилась.

— Выходим на Тимирязевской, — сказала Вера повелительным тоном, как только поезд отчалил от платформы Бескудниково.

— Это еще зачем?

— Затем, что в Глазовский тебе соваться ни к чему. По крайней мере, ночью.

— И что мы будем делать ночью на Тимирязевке?

— Переночуем у Нонны. Утром ты пойдешь в МУР и все расскажешь. Потом явишься с охраной домой, заберешь вещи. А я тем временем подыщу конуру с двуспальной кроватью.