Михаил Литов - Улита

Литов Михаил

Улита

Михаил Литов

У Л И Т А

Улита была таинственным созданием. Я случайно познакомился с ней на улице, и случилось так, что она поселилась вместе со мной. От родителей мне достался большой дом, в два этажа, даже с какими-то башенками и балкончиками на своем внушительном деревянном теле, к тому же в живописной местности. Собственно говоря, дом достался не только мне, но и брату, однако у того была квартира в городе, где он и предпочитал обретаться. Я долго вел рассеянный образ жизни, и дом пришел в унылое запустение. Одинокий прежде, до знакомства с Улитой, я жил как бы зверьком, скребся и томился в паутине, в пыли. Улита с замечательной ловкостью навела в доме чистоту и придала всему укрепленный, вообще жилой вид. Деньги у нее были, мы хорошо питались, ну и куда же стремиться от чистоты и благосостояния? Красивая Улита на подносе приносила мне еду в комнату, в особенности так обстояло с завтраками, и я скоро привык не вставать с постели, дожидаясь стука в дверь и ее нежного голоса, спрашивающего, можно ли войти. А обед она устраивала в гостиной, и за обедом мы беседовали, я с некоторой рассеянностью отвечал на ее вопросы. Правду сказать, я чувствовал себя немножко барином. Но я видел, что Улита своими хлопотами вокруг моей персоны вовсе не отрабатывает безвозмездное поселение у меня, отнюдь не склонна считать меня этаким небывалым благодетелем и потакать моим прихотям, в ее поведении не было и намека на приниженность. Манипуляции с подносом и торжественным устройством обедов не исключали элемент шутовства, но мне было тепло даже под насмешками Улиты, и я быстро приспособился жить и играть в их мирном, каком-то даже обывательском шелесте.

Не скажу, что мне были до конца понятны наши отношения. Улита не стала ни моей любовницей, ни какой-нибудь там домоправительницей, ни хотя бы только квартиранткой. Она оставалась загадочной красавицей, которая почему-то встретилась мне однажды вечером на улице и в тот же вечер поселилась под одной крышей со мной, не спрашивая, на каких условиях подобное возможно. Но как я за два-три дня привык к насмешливым услугам Улиты, так мне пришлось на исходе недели нашей милой совместности подчиниться ее довольно строгим требованиям, чтобы не потерять эту славную особу. Она заявила, что мне пора вспомнить о своем мужском долге, приискать себе работу и носить в дом, в нашу приличную и отрадную коммуну, посильную лепту. Подобные рассуждения в устах какого-нибудь другого женского персонажа привели бы меня в недоумение, в смех над глупой бедностью жизни, но говорила Улита, говорила как человек, появившийся ниоткуда, поселившийся в моем доме и не показывающий намерения уходить, и я выслушал ее внимательно, без тени улыбки. Мне и в голову не пришло ослушаться. Идея какого-то нового, трудового существования даже захватила меня. Все правильно, я дожил до минуты, когда должен вспомнить о своих мужских обязанностях, и она, Улита, помогла мне в этом. И если сегодня я еще валяюсь на диване, жду завтрака или обеда и даже не смею гадать, что думает Улита обо мне по ночам в своей комнатке на втором этаже, то завтра, обретя облик кормильца, я обрету и право постучать в ее дверь, скрасить ее ночное одиночество.

Делать что-нибудь действительно необходимое и серьезное я ничего не умел, не знал ремесла, а дух предприимчивости не владел мной. Один деятельный субъект, организатор, на которого я вышел, по живому и умному блеску моих глаз заключил, что я пригоден к значительному индивидуальному развитию, даже поинтересовался, почему раньше я никак не проявил себя, и посулил мне прекрасное будущее, пост, кресло, звание, в общем, блестящую карьеру. Но я поостерегся дать твердый ответ, сказал, что хочу осмотреться в его фирме, проверить себя, и он, покачав головой, записал меня в толпу, в бросовую ватагу, которую лишь в наши просвещенные времена могли называть бригадой. Это были потертые, хмельные, падшие люди. Их бросали с места на место, а ко времени моего присовокупления к ним они осваивали труды на мясном комбинате. Первый же день этих трудов так согнул меня, что на следующее утро лишь упрямство и гордыня заставили мое покореженное тело выкарабкаться из-под одеяла и по утренней росе заковылять в бригаду. За неделю, впрочем, я привык и почувствовал себя сильным. Улита кормила меня, приготовляла мне постель, вставала ни свет ни заря, чтобы поднести завтрак, и ни о чем не спрашивала. Она не сомневалась, что я должен делать то, что делал, и в первые дни это оскорбляло мою усталость и память о недавних беззаботных временах. На восьмой день я решил устроить себе выходной, и она спросила меня:

- Тебе трудно, Женя?

- Трудно и ужасно, - ответил я.

- Почему?

- Труд черный, неблагодарный...

- Не ходи туда больше, - перебила Улита.

- Пойду. Я мужчина. Этим все сказано.

- Расскажи мне подробнее обо всем, чем вы там занимаетесь.

Я опрокинул в рот ложку супа, а Улита вытерла салфеткой губы, сложила изящные руки на столе и приготовилась слушать. Благопристойность обстановки была поразительной после того, что я повидал на комбинате.

- Работаем до ломоты в спине, - повел я обстоятельный рассказ. Представь себе огромные замороженные мясные туши... Вообще представь себе просторное тусклое заснеженное помещение холодильника, где до потолка громоздятся эти самые туши бывших живых существ... красное мерзлое мясо, в котором только воображением угадаешь какую-то пропавшую жизнь. Этим кормят. Мы, плотоядные, это едим. Но в бывшей корове, в бывшей овце или свинье чувствуешь не питательного друга, а коварного и жестокого врага, который очень тяжел при переноске и который вроде бы спокойно лежит в штабеле, а если вывернется и полетит оттуда, может зашибить тебя насмерть. К тому же их очень много. Много и начальников, а они, знаешь ли, создают атмосферу делового безразличия в этом водовороте мертвечины. Не до философии. Слишком много тупого, изнуряющего физического труда. Все происходит словно в пещере. Кристалики льда на потолках и стенах, тусклый свет, и только бегло успеваешь подумать, что так же безнадежно и смирно лежат где-нибудь, наверное, и потерявшиеся люди.

Улита обвела рукой новоявленную красоту моего дома, напоминая мне, что я жив и хорошо устроен.

- Верно, - подхватил я. - Но если отвлечься от причин и следствий беспрерывного и беспримерного производства мяса, то возникает вопрос о творцах этого грандиозного морга, о живом народе, о толпе, о том, что мы, интеллигентные люди, коротающие вечера в уютном домике, способны подумать о наших современниках, соплеменниках и единоверцах. Допустим, хорошие люди всех мечтают сделать хорошими, но можно ли, позволь мне спросить, тупых сделать умными? Улита, между нами, я не уверен, что тебя хоть сколько-нибудь интересует, чем живет простой русский человек, ты, похоже, стоишь вне этого. Но твой друг, твой покорный слуга трудится бок о бок с ними, с этими простыми и глупыми человеками, у которых не получилось ни диктатуры, ни завоевания мира, ни хотя бы удовлетворения первейших нужд, и твоему другу нетерпится молвить о них словечко. Ну, физиономии там прямиком с полотен Брейгеля, все сплошь пьяницы, самцы, тузящие своих самок в пьяных драках и продающие их друг другу за бутылку водки.

- Тебе ничто не мешает не обращать на них внимания, держаться особняком, - веско заметила Улита.

- Разумеется. Я и держусь особняком, помалкиваю, не вмешиваюсь, я не собираюсь утверждать, будто меня волнует их судьба. Но в порядке анекдота, Улита, выслушай... вот мы в обеденный перерыв собираемся в убогой комнатенке, грязными руками суем некую пищу в рот, жуем, и коллеги мои тараторят, а я слушаю глупые, пошлые шуточки да истории о том великом пьянстве, что произошло вчера. Я и сам в недавнем прошлом питал известную слабость к вину, для меня это предмет не чуждый, вполне объяснимый... но скажи, как можно женщину, с которой делишь ложе, вдруг взять и продать за бутылку водки? А они это делают и еще похваляются. У них на женщину свой самобытный, очень специфический взгляд, видишь ли, вот толкуют они о женщинах в самых разнузданный выражениях, а потом кто-нибудь из них со вздохом и улыбкой говорит: да, как сказал Альфред Мюссе... и выдает наизусть высказывание Альфреда Мюссе о слабом поле и находит у Альфреда Мюссе достойное подкрепление собственным соображениям. После этого они все пускаются вообще в литературную беседу, сравнивают Доде с Томасом Манном, Бальзака с Толстым... пока опять не свернут на нужды обыденности. Такие извивы, Улита, они все равно что абсурд или мистификация. Но как правда они непостижимы.

Улита выслушала мою исповедь тяжкого труда и несоответствия житейской грубости, но не смогла мне предложить ничего, что внедрило бы в меня твердое мнение о народе, и принялась убирать посуду со стола. Но я так взволновался своим терпеливым и сильным рассказом, что не сразу ушел из гостиной, сидел за столом и думал, что теперь-то уж точно дорога ведет меня в спальню Улиты. Как же иначе? после такого-то рассказа? после таких трудов? после таких проявления с моей стороны мужества и усердия?