Михаил Литов - Улита Страница 2

Потом был ужин. После ужина я попал на диван, Улита же какое-то время возилась за стеной в кухне, затем ее шаги удалились вглубь дома, стройные шаги поднялись на второй этаж, скрылись за дверью. Спустя несколько минут я потрогал рукой эту дверь. Заперто. И что же? Я с удовольствием засмеялся перед запертой дверью. Очень хорошо! Повоюем, поиграем.

- Улита, - произнес я, весьма уже охваченный нежной воинственностью, Улита, милая, открой. Я пришел. Жажду твоей близости, твоей пылкой взаимности.

Открой, веселился я. Она интригующе так, притягательно пошевелилась, и всего-то в нескольких неосуществимых шагах от меня.

- Кто там?

- Ну, не надо, тебе отлично известно, что это я.

- Нет, нет, - откликнулась Улита поспешно, словно лишь теперь узнав меня, - уходи, ты зря это... ничего не выйдет! Ты неверно истолковал мое согласие жить здесь.

Я в простых словах растолковал ей:

- Улита, перестань, я знаю, ты хорошая и веселая девушка, но я отнюдь не убежден в твоем неколебимом целомудрии...

- Не смей! - Дверь накалилась ее гневом. - Что ты знаешь обо мне!

- Ты девственна, Улита?

- Не собираюсь с тобой откровенничать.

Отнюдь не удрученный, я рассмеялся и, как расшалившийся ребенок, захлопал себя по бедрам.

- Ах, моя славная девственница... но это легко исправить, поверь. Доверься мне, Улита.

- Ты пошлый и назойливый.

- Открой, или я выломаю дверь!

Тут она нарисовала мне занимательную и дающую пищу для размышлений картинку:

- Тронешь дверь - я подниму на ноги всю округу. Иди спать, и пусть тебе не снятся разные непотребства. Успокойся, если не хочешь неприятностей. Запомни, отныне эта дверь неприкосновенна для тебя. Теперь за ней живу я. В настоящий момент отдыхаю, лежу в постели. И я красива. Да, я лежу поверх одеяла, голая и прекрасная. У меня в ногах, если тебе это любопытно знать, прикорнул лучик лунного света, это красиво, правда? Но тебе этого не видать, как своих ушей.

Я столь свежо и взволнованно принял все, что она рисовала, и прикорнувший лунный свет тоже, что застонал, завыл в тоске по недоступной красоте. А Улита расхохоталась, я бы сказал, бесшабашно расхохоталась. Тогда я спустился в свою комнату и уснул. Утром отправился на комбинат. Вечером, вернувшись домой, я был безопасен, как олененок, кротко рассыпался перед Улитой в извинениях и горячо клялся, что впредь никогда не нарушу ее ночной покой. Эта бестия, для виду поприветствовав мои заверения и будто бы даже прослезившись от умиления, на ночь поставила в коридоре капкан. Я, естественно, и предположить не мог ничего подобного. Я вообще полагал, что не в ее правилах с узколобой серьезностью защищать свою девичью честь и что все ее построения самозащиты на самом деле сродни кокетливым уловкам любовной игры. Однако она поставила капкан. Почему же я не овладел ею до того, как она сделала это, например, вечером, когда вернулся с работы? Да как-то так повелось, что днем мои мысли уносились в какие-то необозримые и неведомые дали, а о ней, Улите, я вспоминал по ночам. В том капкане я бессильно и бестолково ворочался до утра. На рассвете, возникнув в коридоре, умытая и жизнерадостная, моя мучительница обронила:

- Ты получил хороший урок, Женя.

Она разомкнула ключиком тиски капкана, я наспех привел себя в порядок, и мы сели завтракать. Как ни странно, пострадавшая нога у меня совсем не разболелась. Мысленно я посыпал Улиту пеплом проклятий. Жестокая, бессердечная, бездушная. Но какая доброта чудилась мне в ее ладном теле, какая беспредельная ласка! Нет, она не защищалась с узколобым упорством, а смеялась, шутила, баловала, и я, не скрою, от души радовался ее успехам, ее капканам, ее словам, потешающимся надо мной. Я подумал быстрой мыслью, что она нисколько не боится меня, ей и в голову не приходит, что я в силах проучить ее за проклятый капкан; смело сидит она за столом напротив меня и смело смотрит мне в глаза, что и говорить, невинно смотрит. Был день, но я внезапно забыл унестись грезами в заоблачные миры. Кипятком, кипящей смолой брызнуло мне в голову безумие. Чем объясняется ее смелость? Она либо механическая кукла, либо переодетый мужчина. Эти гипотезы не показались мне совершенно фантастическими. Я как бы невзначай прикоснулся к ее руке: теплая рука, отнюдь не механическая. И я спросил напрямик:

- Ты мужчина, Улита?

Поверите ли, она не рассмеялась и не ужаснулась, не единая тень не прошла по ее безмятежному лицу. Может быть, именно в эту минуту я уверился, что она совсем не только та беспечная шалунья, за которую выдавала себя.

- А у тебя возникли сомнения на мой счет? - спросила она.

- Да... то есть в смысле твоего происхождения...

- Ты скоро получишь возможность избавиться от них.

Я вскрикнул:

- Каким образом?

- Потерпи. - И она загадочно усмехнулась; и вдруг засмеялась, когда я осторожно пододвинул руку к ее руке, а затем сказала: - Да ты наберись терпения, Женя. - Руку свою она отдернула.

Ее "скоро" наступило сразу вслед за падением очередного дня нашей жизни, ночью, когда я с величайшими предосторожностями, ощупывая и осматривая с помощью свечи каждый сантиметр пола, миновал коридор и вошел в ее комнату. Да, вошел, потому как на этот раз она не заперла дверь. Свечу, едва я переступил порог, задул порыв ветра из открытого окна, и пришлось ее отбросить. Скучно ночью без тебя, Улиты, прошептал я в темноту. Она не ответила. Не подала руку бедному пришельцу. Обещанного лунного света в ногах не было, она, кажется, задернула штору. Хоть глаза выколи. Я душевно позвал: Улита, Улита. Я сделал шаг в кромешной тьме, и тогда с громким предостерегающим стуком захлопнулась за моей спиной дверь, я сделал еще шаг - и мою шею нестерпимо, чудовищно охватил металл. Красным оком вспыхнул во тьме свет ночника. Улита сидела на кровати, подобрав под себя ноги, в ватном халате (это душной-то ночью!), скромная и тихая, как богобоязненная юница. Мою шею сдавливал ошейник, я в удивлении и ярости рванулся, но цепь держала крепко.

- Улита, - закричал я, - ты понимаешь, что это уже слишком?

Я не мог до нее дотянуться, она все предусмотрела. Попробовал выдернуть цепь из стены, да куда там!

- Сейчас ты убедишься, что я женщина, - сообщила Улита.

Она быстро скинула с себя халатец, тапочки и легла, голая, поверх одеяла. Я затаил дыхание, собственно говоря, я едва не задохнулся, большая сила потащила мой язык куда-то вниз, и он что-то говорил, но там, внизу, где открылся бред.

- Видишь, Женя? - спросила Улита, блестящими от смеха глазами указывая на свое бронзовое тело.

Конечно же, я видел. Восхитительное тело, шея, грудь, ноги, она подняла над кроватью ногу, изящно изогнув ее в колене, - показать мне, и я в бессилии опустился на пол от такого ее беснования.

В горле клокотали слова, хулящие ее, негодующие, жалующиеся, при возможности я бы сказал ей, что она мучит меня, а я не заслужил такого обращения, что я стараюсь и хорошо исполняю свои обязанности, а она только измывается надо мной, заявил бы, что она ведет себя недостойно, нагло, оскорбительно. Но возможности сказать не получалось, в горле образовался заслон, я стал бороться с ним, и мне пришло на ум, что она, Улита, слишком многое себе позволяет и я слишком многое ей позволяю и негоже мне тут находиться перед ней на цепи, пищать, жаловаться, возмущаться, а следует радикально переменить ситуацию. Тогда я остепенился, встал на ноги, заслон рухнул. Возможно, она решила продержать меня на цепи всю ночь, но этого я допустить не мог. Может быть, то, в чем другие идут не дальше помыслов, у нас делалось наяву. Может быть, кокетничая, как обычно поступают все женщины, Улита, вольно или невольно, погружала меня в самые пучины подлинной сущности кокетства, и любовная игра - у других забавная, павлинья - у нас приобрела свой истинный натуралистический облик. Но не стану во всех подробностях описывать свои страдания. Я сказал ледяным тоном:

- Довольно. Немедленно отпусти меня. Я ухожу. Конец игре!

Она повиновалась, и я все-таки не отвернулся, а украдкой проследил за ней в тот момент, когда она снимала с меня ошейник. Я ждал, что она посерьезнеет, поймет, что я уже не шучу, а действительно уязвлен и намерен от нее отвернуться, и она это, конечно, поняла, но она не сосредоточилась, не накинула халатик, не приняла извиняющееся выражение, она, положим, не сделалась еще развязнее, но она явно считала, что я и сейчас продолжаю волноваться и изучать ее горячую близость. Я, что греха таить, волновался и отчасти действительно изучал, подсматривал, и был момент, когда я знал, что, подавив обиду и прильнув к ней, даже попросту грубовато схватив ее близкое тело, я добьюсь-таки своего, но я превозмог это знание и свои желания, повернулся и вышел, не пожелав ей доброй ночи.

Странно было, что после подобных возбуждений я вовсе не ворочался в постели в липкой, потной бессонице, а мгновенно засыпал, словно неведомая сила забирала меня в другую жизнь и так нужно было для того, чтобы я сохранял собственные силы и терпение. Этой ночью я уснул с мыслью, что должен серьезно поговорить с Улитой.