Михаил Литов - Угличское дело

Литов Михаил

Угличское дело

Михаил Литов

Угличское дело

Краше кремля не знавал Павел Песков места для прогулок, там однажды он и разговорился с каким-то праздным на вид человеком и поведал ему о занятиях, внезапно ограничивших и истончивших его довольно-таки уже длинную жизнь. Вышли на берег Волги. Павлу было что порассказать. Ему представилась просторная улица, где он жил в двухэтажном деревянном доме, представился, собственно, сумрачный второй этаж, где он вырос в родительской квартире. Павел принялся об этом повествовать, как умел в художественности, может быть, на этот раз отчасти и преуспевая в ней. Конечно, не так уж велик дом, но и маленьким назвать его язык не повернется, а вокруг раскинулся как бы двор или попросту некое внушительных размеров пространство, не задействованное никакими архитекторами, так что хоть строй с каким угодно размахом, на все места хватило бы, и на конюшни, и на башни какие-нибудь исторические, и на целую благоустроенную усадьбу. Однако оставался пустырь. В детские годы Павел сильно и не без опаски примечал бабушку, не иначе как властвовавшую в их семье. Мощная, крепко шагавшая, вечно наступавшая на хвосты и лапы всякой домашней живности только писк и стон стоял у нее под ногами! - она не знала и минуты днем, когда б не крутилась по хозяйству, по ночам же храпела безбожно, однако, памятуя о своем этом свойстве, прежде чем лечь, всегда культурно уступала домочадцам право первыми отправиться на боковую, думая, что потом ей будет уже посвободнее и никому она не досадит своим чудовищным храпом. Бабушка, в то время она уже снабжалась от государства заслуженной пенсией, каждый день улучала часок-другой, чтобы с несгибаемой ученостью преподать Павлу азы математики и немецкого языка. Шла и шла ее жизнь, догорая в беспрестанных заботах, но порой она вдруг словно умалялась, сокращалась вся и, сгорбившись, исчезала из дому. Она отсутствовала, как правило, долго, и вокруг поговаривали, что старуха опять отправилась на богомолье. После ее смерти Павел, повзрослевший, интересовался, так ли это, т. е. насчет богомолья, и ему отвечали: а чего бы неправде тут быть? хаживала старушка и в Ростов, и к Сергию, и на самые Соловки! Но это разъяснение звучало как будто с оттенком шутливости, как если бы смерть бабушки освободила всех знавших ее от той серьезности, которой она постоянно при жизни сковывала окружающих.

Прежде прятались за ее широкую спину и в такой потаенности собственного существования делали что хотели, в сущности валяли дурака, и это было с каждым, даже с могучим натурой, суровым нравом, злым до дела отцом, а как она скрылась в вечности и памятником ей сделалась какая-то двусмысленная ухмылка потомков, всякий на свой лад вылез на первый план. И отец, похоже, стал приметнее, несколько значительнее усмехаться, оставшись, впрочем, немногословным и диковатым, человеком себе на уме, с пасмурной хитрецой. Павел поведал слушателю, что на первых ролях в ту эпоху освобождения от бабушкиного ига ни у кого ничего существенного не выходило. Мать тихо и без изумления сошла в могилу, не успев окрепнуть в настоящей зрелости лет. Отец, известный на всех городских торгах, продолжал вершить свои таинственные дела, а Павел, которого с младых лет если и любили, если и баловали, то отнюдь не до того, чтобы он в конце концов ощутил себя центром мироздания, после школы не пожелал продолжать учение, ни к какому ремеслу не пристрастился, работал кое-как, единственно ради добычи денег, а во всякое свободное время, которого у него было в достатке, отдавался чтению книг. О том, с каких томов начинал свое домашнее образование Павел, узнал его новый знакомец на берегу Волги с усмешкой, но ведь потом, гласил справедливо Павлов рассказ, пошли и серьезные сочинения, до самого даже Гегеля или, примерно сказать, Достоевского. Отец, неудержимый, угрюмо суетный, неистово пробегавший по квартире, иной раз, остановившись, с мрачной и по-своему пытливой, тревожной пристальностью вглядывался в сына. Он, будучи дневным, глубоко мирским и как бы разыгрывающим некую громоздкую клоунаду деловитости человеком, словно не сразу мог разглядеть отпрыска в полумраке отведенной тому клетушки, а, разглядев, мучительно старался, наверное, постичь, что означает эта сидящая на кровати и склонившаяся над книжкой унылая фигура.

Вот Павел словно невзначай достиг той поры в жизни многих провинциальных людей, не приставших накрепко ни к полям с лесами, холмами да речушками, ни к уточенной городской цивилизации, когда с трудом угадывается их истинный возраст, но нельзя ведь было не понять, что он человек уже не первой молодости, определенно упустивший свое золотое времечко, не женившийся, пропащий для благоустроенного быта, в своем особенном роде опустившийся и конченый, на все казавшееся ему лишним махнувший рукой. Он все продолжал читать, а о лучших книгах записывал в толстую тетрадь свои впечатления и размышления. Их надобность коренилась в мысли, что они в действительности никому не нужны и что сами понравившиеся ему, Павлу, книги прочтут, может быть, немногие, а потому следует быть гордым, иметь гордый ум и в этом уме выпестовать идею создания какого-то личного книгохранилища, своего рода книжного музея. Еще хотелось Павлу и как-либо иначе, куда монументальней, чем обычные торопливые записи в тетради, осуществить свою идею, но он не располагал для этого ни средствами, ни должными понятиями, так что она была обречена оставаться заключенной в пределах его памяти и сознания. Выходившая из-под его пера письменность была, впрочем, ясным свидетельством, что дело все-таки продвигается: его ум и становился заветным книгохранилищем, его память обретала статус музея. Тем временем отец состарился и заметно подусох, сделавшись в движениях судорожно и бессмысленно скачущей на волнах щепкой. Нередко он замирал и в задумчивости смотрел с берега в Волгу, как если бы почему-то вообразил, что на ее дне и найдет свою могилу. Если его и обуревали страсти, внешне он их ничем не выражал, а потому только представал чрезвычайно подвижным и вместе с тем плотно замкнутым, углубленным в себя человеком. Но однажды он пискнул как бы прорвавшейся сквозь плотно сжатые губы частичкой внутреннего душераздирающего визга, потом, одержимый, как-то странно, боком, словно его подкосила страшная невидимая сила, задвигался к своей кровати и, наконец, рухнул на нее, его лицо исказила гримаса боли и дикого вдохновения, и он, позвав сына, заговорил с неожиданным пылом. Он говорил, катая голову по подушке, широко раскрывая рот и тараща глаза, а сын стоял посреди залитой солнечным светом комнаты, смотрел себе под ноги и слушал его бредовую речь.

- Подо мной тут, в перину зашита бумага, по ней поймешь, где я спрятал деньги. Много денег, много!.. Для тебя копил, для тебя собирал... Тысячи! Много тысяч! Проживешь! - принялся выкрикивать отец. - Всю жизнь этому отдал... Но ты... ты не подведи, оправдай мои надежды, сынок... Ты, я думаю, много всего узнал, читая книжки, но не похорони знания в себе. Стань большим человеком, стань ученым... вот мечта моя! Исследуй что-нибудь и соверши открытие... Мы ведь в Угличе живем, а здесь столько всего, столько жизни! А денег тебе хватит. Но не мельчи, суетному в себе не давай воли... Думай о высоком... всегда, всегда думай... Бога не забывай, сын! Ах, Боже мой! - закричал вдруг умирающий, собравшись с силами. - Странно мне, неспокойно ухожу! Да оправдаешь ли ты мои надежды, подлец?

- Сам не мельчи, папа, не суетись... Я оправдаю... Я, то есть, буду стараться... - бормотал в ответ и с невесть откуда взявшейся заученностью твердил Павел.

Высказавшись, старик умер; только что испустил дух, как уже и достиг благообразия, приняв облик почившего святого, блаженного. Оказалось, что он и был свят: всю жизнь прожил белкой в колесе, а вот делались им собственная грубая скудость и никчемность исключительно ради блага сына, ради сыновнего восхождения к вершинам невиданной духовности. Не думал он о своей душе, о ее спасении, а только передал ее сыну в надежде на спасение его души. В первые мгновения после утраты Павел растерялся, вдруг обретшаяся свобода оглушила его. На похоронах он громко плакал и, странно огрубев, рвал на груди рубаху. Его никто толком не утешал, ибо умерший старик был огромен, а его оставшийся жить еще молодой отпрыск не выглядел сколько-нибудь значительно. Многим представлялось, что они вообще впервые видят этого малого, что это сумасшедший незнакомец пристроился к похоронной процессии или человек, которого почему-то всегда держали под замком, внезапно вышел из затвора. Что-то в те дни заработало в голове Павла не так, чтобы извилины его мозга оставались только бесконечными и темными проходами между книжными полками. Хочу разобраться, что ли, объяснялся он с самим собой. Хотя выяснилось, что близкие и не думали никогда угнетать его и вся его зависимость от них заключалась в их смиренном служении идее создания из него большого человека, которая теперь и досталась ему в наследство, в единоличное пользование, все же его не покидало ощущение какой-то подневольности, заданности его прошлой жизни. Теперь же он был предоставлен самому себе, был существенно богат и мог делать все, что ему заблагорассудится, не придавая серьезного значения последним словам отца, ибо и без того уже был, как ему представлялось, и большим человеком, и даже большим ученым. Несколько даже смешными показались ему назидания умиравшего. Ведь наставлял отец в том смысле, что сын должен стать ученым, неким первооткрывателем именно что в глазах окружающих, всего общества и даже всего мира, однако и в последнюю свою минуту не постиг старик того простого, в сущности, обстоятельства, что сын уже давно живет сознанием ненужности для других всего достигнутого, познанного и свершенного им. Следовательно, прежняя его подневольность и состояла в тех чарах, которые, пусть хотя бы всего лишь тайно, напускали на него ближние, мечтая выколдовать из него какого-то сказочного героя, а нынче он освободился и от этого, с чистым сердцем полагая, что практически исполнил их волю прежде, чем они об этом догадались, и больше на этот счет ему заботиться нечего.