Филип Хоули - Клеймо

Филип Хоули

Клеймо

ГЛАВА 1

Чутье шофера подсказывало Кальдерону: этой ночью в международном аэропорту Лос-Анджелеса встречать умирающего мальчика будет он один.

На мониторе, расположенном над конвейерным транспортером для багажа, загорелась надпись о прибытии рейса № 888 из Гватемалы. Часы показывали 18:18. Самолет опоздал на полчаса, но Кальдерон, всегда безукоризненно точный в работе, был спокоен. Он на месте — и это главное.

Сунув палец за лацкан, он придирчиво осмотрел черный форменный пиджак. Никаких складок, ни единого пятнышка — хотя бы такого пустяка мальчик и его мама заслуживали. Пристально наблюдая за пассажирами, он оставил без внимания смрадный выхлоп проехавшего мимо автобуса. В зале выдачи багажа за стеклянной перегородкой поток туристов струился по эскалатору и обтекал клубок таксистов, которые нетерпеливо тянулись на цыпочках и нервно подпрыгивали. Как молокососы — ни сноровки, ни такта.

Кальдерон профессионал и своих пассажиров найдет сам — по описанию. Когда они пройдут таможенный контроль, он будет стоять неподалеку, ненавязчиво и почтительно выделяясь среди толпы. Мгновенно приспособится к их манерам и привычкам: если надо, будет общителен, если нет — молчалив и неприметен. Кальдерон знал, что словно создан для такой работы: мог легко распознать присущие людям черты характера, предвосхитить желания и поступки. Ремесло шофера раскрывало его способности в полной мере.

И обычно Кальдерой был доволен работой, но только не сегодня.

Мальчик и его мама вряд ли когда-либо выезжали за пределы родного дома. А на самолете — и подавно. После нескольких часов в странном крылатом цилиндре с незнакомыми людьми они в плотной толпе пройдут по узким коридорам, оглушенные громкими указаниями из репродуктора, многочисленными и порой несвязными, — поневоле им станет страшно.

В ответ на приветствия Кальдерона напуганная мать постарается спрятать усталость и тревогу за маской равнодушия. Она удивится и будет польщена, что в незнакомой стране их ждет водитель-гватемалец, но не посмеет признаться, что на душе полегчало. Он понимал: такими их сделала жизнь.

Кальдерон приободрит их рассказом о собственном переезде в Америку двадцать пять лет назад. Как они с матерью нелегально пересекали границу, втиснутые в набитый людьми отсек под днищем трейлера. Он и сейчас помнит все как наяву: грохот изношенной трансмиссии, от которой закладывало уши, пока он совсем не оглох, затхлый запах дюжины немытых тел и мать, задыхавшаяся от страха.

Усадив подопечных в машину, он подарит им дружескую улыбку, расправит плечи и с легким смешком укажет на сходство двух историй. Только так и попадают в Америку — в тесном жизненном пространстве, вместе с толпой чуждых тебе людей.

Наверное, мать пересилит желание улыбнуться, но оценит рассказ по достоинству. И на короткий миг расслабится, пока он отвлекает ее от сиюминутных забот.

Кальдерон посочувствует матери. Болезнь сына окутана врачебной тайной, но американские доктора разгадают секрет и поставят точный диагноз. Колоссальные материальные ценности Америки и передовые технологии приведены в боевую готовность ради четырехлетнего мальчика из крошечной деревушки в гватемальских дождевых лесах.

В Америке возможно все.

Хосе Чака и его мать не знали, что их будут встречать. И если надо, Кальдерон с готовностью объяснит, что это скромный знак внимания от Университетской детской больницы, которая принимает мальчика.

Миллионы детей на земном шаре стойко переносят болезни и увечья, потому что другой жизни им не дано. Хосе стал одним из немногих счастливчиков, избранных символом благородства Америки.

Резкий сигнал прозвучал в зоне выдачи багажа, зажегся красный свет, и транспортер с тяжелым скрипом пришел в движение.

Для Кальдерона, с той минуты как они с матерью приехали в Америку, мигающие красные огни олицетворяли врага. Огромные ресурсы страны постоянно угрожали им, подпитывая бесконечный страх матери перед депортацией. Нелегалы были безмерно счастливы, когда их оставляли в покое и не мешали хоть как-то сводить концы с концами. Кальдерон, здоровый и крепкий мальчик, уже в двенадцать лет был брошен на рынок иммигрантского труда, который безжалостно отбраковывал слабых.

Все чудесным образом переменилось, когда Кальдерону исполнилось восемнадцать лет и он получил гражданство. В тот же день его завербовали на военную службу. Жизнь начиналась заново.

Но мечтам не суждено было сбыться. Через семь лет армия вышвырнула его как мусор. Он вернулся домой к матери в полуразвалившуюся квартиру и всю ночь провел, уставившись в трухлявую дверь спальни, из которой доносились приглушенные рыдания. При воспоминаниях о той ночи живот сводило судорогой.

Ему казалось, что мать думала о его позоре всегда, даже спустя несколько месяцев, когда нортриджское землетрясение устроило ей западню под двухэтажной грудой камней. Чиновники-бюрократы могли ее спасти, но не шевельнули и пальцем, оставив умирать от удушья.

И вот теперь Америка, которая избавилась от них, как от шлака, та же Америка предлагала помощь и достаток другой женщине с ребенком. Хосе Чака и его мать, пусть и ненадолго, почувствуют вкус американской мечты.

Задача Кальдерона проста: мальчик не должен попасть в больницу. Новоприбывших Хосе Чаку вместе с матерью найдут позже, в каком-нибудь промозглом переулке. Мертвыми. Что поделаешь — случайные жертвы насилия одной из местных банд.

Задание неприятное, но из-за вольной трактовки вопросов безопасности клиентом Кальдерона неизбежное.

Зазвонил мобильный телефон. Мелодия звонка принадлежала мистеру Конгу, наблюдателю у выхода.

— Видишь их? — поинтересовался Кальдерон.

— У нас проблемы — озабоченно ответил Конг. — Что-то идет не по плану.

ГЛАВА 2

— У нее останутся шрамы? — спросила женщина.

— Да, но совсем незаметные, — солгал Люк Маккена. Он знал, что у девочки самый сложный вид травм, невидимых и труднодоступных для обработки. Такие раны гноятся и не заживают. — Будет маленький шрам вот здесь, за ухом. Через несколько лет от него не останется и следа.

— На следующей неделе у нее день рождения — четыре годика. Мы как раз обсуждали предстоящую вечеринку, когда…

Мамаша сдавленно всхлипнула. Маккена аккуратно приподнял край раны хирургическими щипцами.

— Когда что?

— Когда мы упали с лестницы.

— Мы?

— Я несла ее на руках. — Тяжелый вздох. — Было так темно. Боюсь, я не смотрела под ноги.

Люк искоса взглянул на собеседницу.

— Обо что она ударилась головой?

— Я не заметила. — Женщина нервно заерзала на стуле и чуть подалась вперед. — Вы уверены, что с ней будет все в порядке?

— Рана поверхностная, ей повезло. Могло быть гораздо хуже.

И в следующий раз так будет. Обязательно. В памяти всплыли буро-лиловые подтеки, которые он обнаружил на теле девочки, сняв блузку. Угасающее эхо насилия. Синяки не могли появиться несколько часов назад, и воображение подсказывало, что очертаниями они напоминали ладонь. Увесистую ладонь.

Больше Люк Маккена ни о чем не спрашивал. Скоро должен подойти сотрудник медико-социальной службы, и на бессмысленный обмен неуклюжей ложью времени не оставалось. Эта особа уже порядком ему надоела; внутри нарастали раздражение и досада на самого себя. Люк занялся ребенком.

Голову девочки покрывала хирургическая простыня. Помимо открытого участка вокруг раны за правым ухом, из-под стерильной простыни выбивался красный от крови завиток кудряшек. За последний час, проведенный в отделении неотложной помощи, девочка исчерпала силы и теперь тяжело и медленно дышала в полусне. Как и все дети, она яростно сопротивлялась, размахивала ручками, царапалась, и двум медсестрам стоило труда крепко спеленать воинствующее тельце в коляске с застежками-липучками.

Редкий, едва слышимый вздох стал для матери единственным свидетельством, что девочка под окровавленной простыней еще жива.

Люк поправил локтем верхнее освещение и взял в руки зажим.

— Как только я наложу все швы, мы отправим ее на рентген. Надо удостовериться, что у нее…

— Ей не нужен рентген!

Еще бы. Все продумано заранее. Конечно, никакого рентгена. Ни малейшего шанса обнаружить старые, полузажившие переломы.

Речь женщины была на удивление невнятной, но не от алкоголя или наркотиков. Говорить яснее мешала сильно распухшая нижняя губа. Маккена отложил инструменты и покосился на женщину. Ну и лицо! Как у боксера, которого лупили все двенадцать раундов. Щеки разукрашены ссадинами и ушибами, левый глаз почти заплыл, а нижняя губа раздулась до размеров небольшого грецкого ореха. На спутанных коротких волосах запеклась кровь. Вряд ли спустя месяц он узнал бы ее на улице. Боковым зрением Люк отметил мигающий на стене красный сигнал интеркома.