Людмила Бояджиева - Золотая рыбка

Мила Бояджиева

ЗОЛОТАЯ РЫБКА

Моей свекрови — Нине Федоровне

Глава 1

Едва вынырнув из сна, Полина вспомнила все и блаженно зажмурилась. Ощущение такое, будто прямо на одеяло и подушку, изящно упакованные в лазурный шелк, высыпали охапку свежих ландышей. Пьянящий восторг, томная нега во всем теле — от макушки с растрепанными прядями блестящих пепельных волос, недавно подстриженных у первоклассного мастера, до кончиков пальцев длинной ноги, касающейся резного дерева королевской кровати. Это чувство нельзя комкать: вскакивать, бежать под душ, хвататься за телефон, или прицепиться мыслями к чему-нибудь деловому, серьезному.

Надо медленно дегустировать наслаждение, плавно перебираясь от мелких объектов удовольствия к центру — главному предмету всеобъемлющего торжества. Делать это необходимо очень осторожно, вдумчиво, стараясь не расплескать ни капельки.

«В замке был веселый бал,Музыканты пели.Ветерок в саду качалЛегкие качели.В замке, в сладостном бреду,Пела, пела скрипка.А в саду была в прудуЗолотая рыбка…»,

звенела в голове детская песенка. И дальше, дальше, под тоненькое пиликанье скрипки. Не важно, что её слова сочинил сын русского помещика Константин Бальмонт, умерший в эмигрантской нищете где-то под Парижем. А гитарный аккомпанемент, наигранный отцом, похож на считалочку — весел, прост и привязчив. Главное:

«Взор ко взору шепчет «Жду!»Так светло и зыбко.Оттого, что там в прудуЗолотая рыбка…»

«Это я, я… Это — моя жизнь» — Полина медленно оглядела спальню. Сквозь голубовато-перламутровый узор трехслойных занавесей в комнату проникал таинственный глубоководный свет. У самого стекла сильно присборенная дымка полупрозрачного шелка, над ней — плотный в серебряных «французских» лилиях штоф, прихваченный по краям тяжелыми кистями, а сверху — синяя атласная драпировка ламбрекенов. — Потрясное окно! Смотреть на него и смотреть. Композиция занавесей составлена по принципу большого туалета от роскошного к интимному, от чувственного полумрака до яркого света праздника.

Не стоит огорчаться, что солнца сегодня нет и что до весны почти три месяца. Надо просто лежать и смотреть, слегка лаская ладонями приятную прохладу постельного белья, безукоризненно стильного и соответствующего облачению окна, вдыхать аромат гиацинтов, призрачно белеющих в корзине на туалетном столике.

Сам столик, вазу, флакончики, обои, массивные очертания гардероба с озерной гладью зеркала, прозрачный хрусталь люстры тоже надлежит разглядывать долго, осторожно, словно вытаскивая из коробки с подарками всяческие очаровательные сюрпризы.

«Я всегда хотел, чтобы у меня было все самое лучшее», — сказал Полине Глеб, приведя её в свой дом, и посмотрел строго и значительно. Стало ясно это не комплимент, не пустяшное хвастовство. Это — смысл жизни, за который он будет сражаться с бульдожьей яростью, до последнего дыхания.

Полина сладко потянулась, провела руками от плечей к бедрам… Сегодня она спала одна и могла побаловать себя ночной сорочкой. Даже сквозь сон чувствовались кружева на груди, ласкающее прикосновение английского батиста — невесомого, нежного и совершенно не мнущегося.

Что толку в этих занавесях на окне хрущобы, нужен ли английский батист на заплатанных простынях? Как выглядит золотая рыбка в эмалированном ведре? Глупости! Глеб прав — человек должен стремиться к комфорту, к окружению первоклассных вещей. Они дают уверенность в себе, ощущение силы и радости, наделяют милосердием и любовью ко всему сущему.

«Мне двадцать пять, — думала Полина. — Если надо, могу выглядеть как старшеклассница. Рост 170, с весом все в порядке без диеты и шейпинга. Глаза фантастические. Волосы так и хочется перебирать — плотные и шелковистые. Ни одного прыща, ни единого больного зуба, и все анализы в полном порядке. Впереди длинная, расцветающая с пышной щедростью жизнь, впереди такие удовольствия, что хочется орать во все горло: «Спа-си-бо!»

Разве можно поверить, что всего полгода назад длинная, нескладная, она чувствовала себя затравленным зверенышем, взирая на окружающее с угрюмой недоверчивостью. Полина не верила ни себе, ни другим. Упоминание самого слова «счастье» вызывало тошнотворную реакцию, вроде лозунгов разнообразных культовых сект, обещающих блаженство и просветление.

«И почему всегда уверяют, что полное счастье недостижимо? Да вот оно тут — полное! Если, конечно, постараться не думать о голодных пенсионерах, брошенных детях, обитателях больниц и психушек… Если сосредоточиться только на себе — то лучше не бывает. Взаимная любовь с человеком уважаемым, щедрым, холостым, готовым бросить мир к твоим ногам и, между прочим, вкалывающим без продыха для того, чтобы гражданам его многострадальной родины жилось лучше, — тем же старухам и сиротам… И богатство это — не ворованное, полученное в трудах и заботах», — Полина поднялась, вытянулась на цыпочках перед высоким окном, ощущая мягкость ковра босыми ступнями, хвойную свежесть пропущенного через кондиционер воздуха и краем глаза ловя вереницу своих отражений, разбегающихся в зеркалах.

«Это я. Я! Полина, Поленька, Лина. — Произнесла она строго, словно заклинание, отпугивая подкрадывающиеся со всех сторон сомнения. — Я счастлива, счастлива, счастлива…»

Теперь душ в новенькой кабине, подсвеченной розовыми лампочками. Так задумал Глеб. В ванной комнате сумрачно от коричневого с золотыми прожилками кафеля, но спрятанные светильники насыщают воздух теплой, солнечной негой. Ничего общего с холодной белизной лабораторий или анатомичек, которые всегда мерещились Рите в отблесках мертвенного неона на голубоватой или белой плитке.

Мурлыча под частыми упругими струями песенку о золотой рыбке, Полина жмурилась от наслаждения, потом, в банном халате вдумчиво обошла свои владения — просторную трехкомнатную квартиру, сохранившую запах недавнего евроремонта. Все здесь дорогое, с иголочки, но не напыщенно-барское, вопиющее о затраченных средствах и желании произвести броский эффект, а сдержанно-стильное, отличающаяся хорошим вкусом. С такими вещами хочется сосуществовать в закадычной дружбе, разделяя их приятнейшую компанию.

На светлом мраморном полу кухни лежат пестрые пятна от витражей, напоминая о карнавалах, празднествах в венецианских палаццо. В холодильнике, устроенном так умно, словно он был мыслящим существом, старающимся услужить хозяйке, комфортабельно располагались продукты, приготовленные для вечера. Для интимного ужина на две персоны.

Вот оно, главное, — Глеб! Марго тихонько взвизгнула от радостного предвкушения: через несколько часов он обнимет её. Полное счастье войдет в ослепительно-блаженную фазу.

Полина давно придумала, чем блеснет вечером. Глеба не было целых десять дней. Целых десять дней он перехватывал что попало в ресторанах и на банкетах у гостеприимных французов, где под оригинальным соусом можно проглотить все, что угодно — улиток, устриц, петушиные гребни и прочие экзотические выверты. Не так уж приятно для человека, предпочитающего кусок натуральной вырезки без всяких сухарей, достаточно толстый и мягкий, чтобы из-под ножа вытекал розовый сок. Полина любила смотреть, как Глеб ест никогда не впопыхах, никогда не кое-как. Солидно, основательно, со смаком.

Наверное, из всех людских недостатков этого молодого мужчину больше всего возмущала небрежность. Небрежность и необязательность он воспринимал как ненадежность, как опасный, вредный порок. И от таких сотрудников, не раздумывая, избавлялся. Конечно, Полина немного подтрунивала над его педантичной привычкой соблюдать строгую иерархию во всем — в делах, в удовольствиях, в ношении белья и домашних пижам. Она сама, по определению Глеба, отличалась неисправимой безалаберностью, слишком легко поддавалась эмоциям и не умела по-деловому планировать свое будущее. Насчет неисправимости Глеб, конечно, преувеличивал. Поселившись здесь, Полина подняла самодисциплину на высоту, следя за порядком в доме, личными вещами и даже своей речью, в которой все реже проскакивали выражения «что будет, то будет», «гори оно все синим пламенем», «что ни делается — к лучшему» или «потом подсчитаем, не занудничай, дорогой».

Глебу недавно стукнуло тридцать пять и то, как он сумел преуспеть в нынешней сумасшедшей действительности, целиком свидетельствовало в пользу его жизненной философии, держащейся на трех китах: ответственность, дисциплина, разумный эгоизм. Два первых пункта касались без исключения всех работавших с Глебом Сарычевым. Последний относился «к себе, любимому», и означал способ пользования добытыми в самоограничении и неусыпных трудах благами.