Ника Шахова - Смерть умеет улыбаться

Ника ШАХОВА        

Смерть умеет улыбаться

В темноте, слабо разбавленной матовым лунным свечением, вздыхал и кряхтел старый сад. С другой стороны, от ближайших соседей, доносились невнятные обрывки теленовостей. Где-то вдалеке, почитай, за шелкоткацкой фабрикой, а это на другом берегу мелкой и извилистой речки Тьмаки,беззлобно перебрехивались собаки. Чуть ближе, возле павильона с вывеской "Пиво-воды лтп" (в оригинале, без подчисток - лтд, насколько я понимаю), тарахтел мопед, раздавались оживленные голоса и взрывы женского смеха. Да поверх всего цикады ткали свой извечный мотив как паутину. Словом, все вокруг приветствовало прохладу, спустившуюся на Озерск после долгого, нестерпимо жаркого дня.

А старый дом, будь он трижды неладен, не издавал ни звука. В этот поздний час темная махина, оседлавшая высокий пригорок, выглядела угрюмой.Черные проемы окон смотрели на меня настороженно.

Этого я, честно говоря, не ожидала. Куда все делись? И где,спрашивается, Нюся?Посигналив, я вышла из машины. Но мой отчаянный призыв канул в безответной тишине.

Ни звука, ни движения навстречу.

"Неужели придется ночевать в машине?" - тоскливо думала я,вглядываясь в темные окна.

Внезапно в одном из них, расположенном на втором этаже, вспыхнула красная точка и, плавно описав полукруг, погасла. Ва-ау!

Лично я считаю, что в каждом приличном старом доме обязаны водиться две (лучше, разумеется, три) вещи. Во-первых - фамильное столовое серебро,и непременно чтоб с вензелем, во-вторых - фамильные призраки благородного происхождения, и в-третьих, о чем несложно догадаться, - фамильные драгоценности.

Последнее, правда, не столь обязательно для соблюдения приличий, сколь желательно для наследников.

Прискорбно, что приличные дома ветшают, драгоценности мельчают, а серебро обесценивается. Да и призраки нынче - приходится признать с сожалением, - совсем не те, что были раньше: они не гремят кандалами, не воют в каминную трубу и не оставляют кровавых следов на паркете, напоминая слабонервным домочадцам о страшном родовом проклятии. Как и все вокруг, фамильные призраки сильно изменились. И до них добрался прогресс. Однако не до такой степени он добрался, чтобы привидения могли вот так запросто, почти в наглую курить.

А это значит, что у меня есть шанс - есть! - заснуть не в пропахшей бензином машине, а в мягкой постельке, на чистых и хрустящих простынях. Я подхватила тяжелые сумки и радостно потрусила к крыльцу.

Навалившись плечом на дверь, которая поддалась сразу и беззвучно, я кубарем ввалилась в сумрачную тишину, божественно благоухающую квашеной капустой и пирогами. Нектар и амброзия... Пища богов в виртуозном исполнении Нюси... Сглотнув тягучую слюну, я осторожно поставила на пол большую дорожную сумку, из которой тут же выпрыгнул Сем Семыч и, блеснув бесноватыми глазами, умчался в сторону кухни.

Что ж, - одобрила я, - Правильным путем идете, товарищ!

Небрежно скинув с плеча вторую сумку и стянув кроссовки, я потянулась к выключателю. Вспыхнул нестерпимо яркий свет, отраженный сотней хрустальных подвесок, и я зажмурилась.

Дядино жилище, снаружи законспирированное под неопрятные развалины(чтобы не выделяться), изнутри выглядело на безумную (по моим понятиям) прорву денег.

Благодаря Нюсе здесь царил идеальный порядок, излишне строгие пропорции которого то тут то там были умело затушеваны легкими штрихами нарочитой небрежности: с зеркала свешивался шелковый шарфик, вздымающийся при малейшем сквозняке, на стуле лежал забытый букетик ромашек, а под ним, на полу, - тонкая гипюровая перчатка.

Ухоженный паркетный пол прикрывал пушистый темно-вишневый ковер. Пять на пять, - никак не меньше. Наверху, под потолком, сиял и переливался хрустальный каскад. На стене справа висело помутневшее от благородной старости зеркало в массивной резной оправе, вокруг которого кучковались легкомысленные разноцветные лампочки. Рядом стояли легкие стулья а-ля техно, а в углу - астматичный Бэн, скупо отсчитывающий время третье столетие подряд. Слева располагались стойка для зонтов и тростей, викторианская рухлядь, в просторечии именуемая старым шкафом, и ультрасовременная полка для обуви.

Прямо передо мной начиналась широкая лестница с вытертыми до блеска темно-вишневыми перилами.

Примерно на середине лестницы возвышалась монументальная фигура, облаченная в черный бархат.

Я бы сразу узнала тетю Лизу - по растерянному выражению круглого лица и по свисающей до пупка нитке крупного жемчуга, если бы не два обстоятельства. Во-первых, фигура нетвердо стояла на ногах и, во-вторых, сжимала в руке хрустальную рюмку.

Хотя в наше смутное время непреложные истины и не пользуются популярностью, однако все консервативное человечество, к каковому я имею честь относить и себя, по инерции придерживается твердых убеждений и принципов, которые зиждутся на трех основополагающих постулатах, как то: дважды два четыре, Волга впадает в Каспийское море, моя тетушка не пьет спиртного. Она - несгибаемый оплот трезвости, законопослушности и прочей моральной, так сказать, нравственности. Отныне, присно и вовеки веков.

- Ексель-моксель, тетя... ты ли это? - неуверенно окликнула я угрожающе покачивающийся оплот.

Тетя очнулась, встрепенулась, от чего многочисленные выпуклости и складки ее фигуры пришли в хаотичное движение, а нитка жемчуга, словно обезумевшая, заметалась поверх бархата. Тетя двинулась вниз, но каждый шаг давался ей с неимоверным трудом... Случись что - не удержу. Как пить дать, не удержу! Силы небесные, сколько же она выпила?!

- Ник-ка, деточк-ка... - заикаясь, проговорила тетушка и протянула мне рюмку, - Т-ты... ик... только не волнуйся... - совершенно машинально я вынула рюмку из ее трясущейся руки и поднесла к губам, - Но м-мы... ик... убили Павлик-ка.

И я захлебнулась валерьянкой.

- Не говори ерунды, мама, - в полутемную гостиную, куда отвела меня тетя Лиза, беспрерывно твердившая на разные лады одно и то же: то "мы его убили" , то "его убили мы" , - в гостиную, пропахшую валерьянкой и отсыревшую от тетушкиных слез, влетел Макс.

И гостиная, и мой кузен стоят того, чтобы остановиться на них несколько подробнее. Начну, пожалуй, с гостиной.

Здесь семейство Приваловых обедало и ужинало. Здесь проходили тихие или буйные - в зависимости от дядиного настроения - семейные вечера. Здесь смотрели телевизор и играли в покер. Здесь встречали гостей французским шампанским и сладким испанским вином.

Центр гостиной занимал длинный овальный стол на двенадцать персон, вокруг которого стояли венские стулья. За легкой японской ширмой, отгораживающей угол, пряталось канапе. ("Места для поцелуев" , - говаривал дядюшка, азартно потирая пухлые ладошки и выразительно подмигивая.) За ним следовал шкафчик для настольных игр, к которому примыкал сервант для парадной посуды и клавесин, на крышке которого лежали раскрытые ноты.

Лицемерие и позерство. Древний инструмент безбожно гнусавил, поэтому играли на нем только по ну-очень-большим праздникам.

У противоположной стены стояли телевизор, диван, погребенный под ворохом мягких подушек, хрупкий инкрустированный столик на гнутых ножках и низкие кожаные кресла, в которых мы с тетей и устроились. А дальше, в самом углу, блестел бронзовым торсом атлант, согнувшийся под тяжестью пепельницы.

Кузен Макс, влетевший в гостиную, был необычайно длинным и невероятно худым молодым человеком. Нюсины старания в виде сдобных булочек, пирогов, расстегаев, кулебяк, тортов и шарлоток шли псу под хвост - как она ни билась, мой кузен не толстел. Состоящий из одних острых и на редкость вихлястых углов, Макс передвигался стремительно, резко меняя траекторию и сметая со своего извилистого пути замешкавшуюся мебель и нерасторопный фарфор почтенного возраста.

Его рыжеватые волосы, сколько их ни причесывай, торчали в разные стороны, а глаза излучали рассеянно-голубое сияние. Мечтая о солидности и респектабельности, он отрастил бороду. Разумеется, пегую и, безусловно, всклокоченную.

Надо добавить, что Макс был моим любимым кузеном, потому что место нелюбимого давно и прочно занял Павлик.

- Сестренка! - гаркнул любимый кузен, позабыв о культивируемой респектабельности. Он подскочил ко мне, саданул по хребту и стиснул в объятиях так, что я чуть ни лишилась парочки ребер. Превозмогая боль и одновременно загоняя сомнения на тему "прилично ли целовать убийцу" в самый что ни есть дальний и безусловно темный угол сознания, я чмокнула кузена в колючую щеку. Между тем он продолжал говорить, нещадно тиская принадлежащее мне бренное тело, - Ну куда же ты пропала? Мы тут с ног сбились...

И на работу звонили, и Петренко, и Ляльке... И нигде тебя нет, - в его голосе явственно слышалось отчаяние.

- Да, Ника, ты была... ик... нам так нужна-а-а... ик, - всхлипнула тетушка, вытащила из-за корсажа батистовый платочек не первой свежести и промакнула воспаленные глаза.