Александр Бондарь - На развалинах Старой Крепости

Александр Бондарь

На развалинах Старой Крепости

Из-за какой-то неприятности поезд два часа простоял на полустанке и пришёл в Москву только в три с половиной. Это огорчило Натку Шегалову, потому что адлерский скорый уходил ровно в пять, и у неё не оставалось времени, чтобы зайти к дяде.

Тогда по телефону-автомату, набрав знакомый номер, она попросила кабинет начальника — Шегалова.

— Дядя, — крикнула опечаленная Натка, — я в Москве!.. Ну да: я, Натка. Дядя, поезд уходит в пять, и мне очень, очень жаль, что я так и не смогу тебя увидеть.

В ответ, очевидно, Натку выругали, потому что она быстро затараторила свои оправдания. Но потом сказали ей что-то такое, из-за чего она сразу обрадовалась и заулыбалась.

Выбравшись из телефонной будки, Натка поправила чёрную кепку и вскинула на плечи не очень-то тугой рюкзачок.

Ждать ей пришлось недолго. Вскоре рявкнул гудок, у подъезда вокзала остановился автомобиль, и крепкий пожилой мужчина в кожаной куртке распахнул перед Наткой дверцу.

— И что за горячка? — сказал он сердито. — Ну, поехала бы завтра. А то «дядя», «жалко»… «поезд в пять часов»…

— Дядя, — виновато и весело заговорила Натка, — хорошо тебе — «завтра». А я и так на трое суток опоздала. То билетов нет, то вдруг мать попросила: «завтра». А тут ещё поезд на два часа… Тебе сколько лет? Уже больше пятидесяти, а мне двадцать три. А ты — «завтра», «завтра»…

— Ой, Натка! — почти испуганно ответил Шегалов, сбитый её бестолковым, шумным натиском. — Ой, Натка, и до чего же ты на мою Машку похожа!

— А ты постарел, дядя, — продолжала Натка. — Я тебя ещё знаешь каким помню? В военной форме. Сбоку у тебя кобура с пистолетом. Полуботинки: грох, грох. Ты откуда к нам приезжал? Из Чечни? У тебя рука была прострелена. Вот однажды ты лёг спать, а я и ещё одна девчонка — Светка — потихоньку вытащили твой пистолет, спрятались под кровать и рассматриваем. А мать увидела и закричала на нас. Мы обиделись. А ты утром спрашиваешь у матери: «Даша, а почему девчонки такие невесёлые?» — «Да они, дуры, твой пистолет вытащили. Ещё перестреляют друг друга». А ты засмеялся: «Даша, успокойся. Это я был бы дурак, если б заряженный пистолет в кобуре оставил. Не трогай их, пусть смотрят». Ты помнишь это, дядя?

— Нет, не помню, Натка, — улыбнулся Шегалов. — Давно это было. Ещё в девяносто четвёртом или в девяносто пятом. Я тогда из-под Грозного приезжал.

Машина медленно продвигалась по Университетскому проспекту. Это был час пик и люди возвращались с работы. Без умолку гремели грузовики и трамваи. Но всё это нравилось Натке — и людской поток, и пыльные автобусы, и звенящие трамваи, которые то сходились, то разбегались своими путаными дорогами к каким-то далёким и неизвестным ей окраинам Москвы — к тем улицам, которые она, Натка, знает только по названиям.

А, когда, свернув на одну такую, неизвестную Натке улицу, шофёр увеличил скорость, и машина с лёгким, упругим жужжанием понеслась по асфальтовой мостовой, широкой и серой, как туго растянутое суконное одеяло, Натка открыла окно и скинула кепку, чтобы ветер сильней бил в лицо и трепал, как хочет, её светлые, золотистого цвета волосы.

В ожидании поезда они расположились на тенистой террасе вокзального буфета. Отсюда были видны железнодорожные пути, яркие семафоры и крутые асфальтовые платформы, по которым спешили люди на дачные поезда.

Здесь Шегалов взял два шашлыка, бутылку пива и мороженое.

— Дядя, — задумчиво сказала Натка, — в детстве я мечтала работать в милиции. Или служить в спецвойсках. Начала с того, что пыталась поступить на юрфак. Не взяли. Там надо на лапу дать. Идут туда не те, кто хочет охранять общество, а те, кто надеется за счёт этого общества жить. Работала — то там, то здесь. И получилось так, что прошлым летом мне пришлось пойти работать в детский лагерь. Сначала я думала — ненадолго. Но, вот, уже второй летний сезон… А я всё там же. Опять еду в тот самый лагерь — в лагерь, в котором я провела прошлое лето. Опять — общаться с малолетними недоумками, наркоманами и ворьём.

Натка отодвинула шашлык, взяла блюдечко с розовым, быстро тающим мороженым и посмотрела на Шегалова так, как будто она ожидала ответа на сказанное.

Но Шегалов выпил стакан пива, вытер ладонью жёсткие усы и ждал, что она скажет дальше.

— Вот так, — кивнула Натка. — И похвалиться нечем. Если бы мне разрешили надеть милицейскую форму, я бы чувствовала себя по другому. А теперь… Светка — это та самая, с которой мы вытащили твой пистолет, — учится в МГУ, через год получит диплом экономиста. Хоть это — и не моё, но я ей завидую. Завидую, потому, что она знает, куда идёт в жизни. А я — нет, я не знаю. Меня занесло на обочину.

Шегалов пожал плечами.

— Что тут сказать? Ты не любишь эту работу — замечательно. Бросай её. Я понимаю, ты боишься, что другую найти будет непросто. Но если ты будешь вечно держаться за неё, то так никогда ничего не изменится.

— Не люблю, — подтвердила Натка. — Мне и самой даже иногда стыдно. Я думаю о том, что не все же там недоумки и выродки. Есть много хороших ребят. И им должен кто-то помочь в жизни. И если я не помогу, то кто тогда поможет?

Шегалов опять пожал плечами:

— Ну, что я могу тебе посоветовать? Я ведь никогда в детском лагере не работал. Ты у меня или у себя совета спрашиваешь?..

Натка доела мороженое и отодвинула в сторону пустую вазочку с чайной ложкой. Потом сказала:

— Не знаю… Не знаю, у кого. Но для себя я решила, что этот сезон отработаю — и всё на этом. Всё. Пусть оно это крутится как-нибудь без меня. Пусть.

— Эх, Натка! — покивал Шегалов. — Смотрю я на тебя… ну, до чего же ты, Натка, на мою Машку похожа!.. Тоже всё хотела приносить пользу другим! — с грустной улыбкой закончил он и посмотрел в окно.

…Шашлык был съеден, и диктор по радио объявил адлерский поезд.

До платформы шли молча.

— Будешь назад ехать — звони, — говорил ей на прощание Шегалов. — Будет время — приеду встречать, нет — так кого-нибудь пришлю. Погостишь два-три дня. Посмотришь Шурку. Ты её теперь не узнаешь. Ну давай, до встречи!

Он любил Натку, потому что очень она напоминала ему старшую дочь, служившую в спецотряде МВД и погибшую в Чечне как раз тогда, когда и сам Шегалов усмирял вместе со своими бойцами поверженный в руины, пылающий Грозный.

Утром Натка пошла в вагон-ресторан. Там было пусто. Сидел высокий мужчина и сосредоточенно жевал бифштекс. Две девушки пили кофе.

Натка заказала себе бифштекс, салат и чашку кофе. Ожидая, пока кофе остынет, она вынула из-за цветка позабытый кем-то журнал. Журнал оказался четырёхлетней давности.

«Ну да… всё старое: „Бомбовые удары по Белграду“, „Американцы готовятся к высадке в Косово“, „Президент Клинтон грозит Ираку“. — она перевернула страничку и прищурилась. — И вот это… Это тоже уже прошлое». Перед ней лежала фотография, обведённая чёрной, как будто бы даже траурной каёмкой: это была двадцатидевятилетняя сербка Мария Караджич. Однофамилица легендарного героя сербского сопротивления, она возглавила партизанский отряд и сражалась в Боснии в девяносто втором году. Её объявил в розыск гаагский трибунал. Несколько лет Мария Караджич скрывалась, но американцы всё-таки захватили её. Гаагские судьи уже в возбуждении потирали руки, но каким-то чудом ей удалось бежать. Однако через четыре года Мария была вновь схвачена натовцами и убита в мрачных тёмных подвалах американской военной тюрьмы.

Смуглое лицо с мягкими, не очень правильными чертами. Густые, немного растрёпанные, длинные волосы и глядящие в упор яркие, спокойные глаза.

Вот такой, наверно, и стояла она; так, наверно, и глядела она, когда привели её для первого допроса к наглым американским офицерам или сотрудникам беспощадной военной разведки.

…Мария Караджич.

Натка закрыла журнал и положила его на прежнее место.

Погода менялась. Дул ветер, и с горизонта надвигались стремительные, тяжёлые облака. Натка долго смотрела, как они сходятся, чернеют, потом движутся вместе и в то же время как бы скользят одно сквозь другое, упрямо собираясь в грозовые тучи.

Поезд круто затормозил перед небольшой станцией. В вагон вошли ещё двое: высокий, сероглазый, в костюмных брюках, в белой рубашке, с крестообразным шрамом ниже левого виска, а с ним четырнадцатилетняя смуглая девочка, с глазами тёмными и весёлыми.

— Сюда, — сказала девочка, указывая на свободный столик.

Она быстро уселась на стул и двумя руками подвинула к себе стеклянную вазу.

— Папа, не возражаешь… — попросила она, указывая пальцем на большое красное яблоко.

— Хорошо, но потом, — ответил отец.

— Ладно, потом, — согласилась смуглая девочка и, взяв яблоко, положила его рядом с тарелкой.