Михаил Литов - Московский гость Страница 10

Катя возлежала в просторном красном халате - под стать обивке дивана. Она не сомневалась, что красное ей к лицу, и вечно ослепляла и дурманила всех не то словно бы потоками брызнувшей из открывшейся раны крови, не то как бы последней ужасной вспышкой садящегося за горизонт солнца. Перед ней стояла на треноге вместительная колба, постоянно подогревавшаяся крошечным огоньком спиртовки, а внутри колбы кипела кашица из каких-то темных разбухших уродливых трав. Испарения этой кашицы и вдыхала Катя, время от времени прикладываясь к длинной резиновой трубочке. Делать это в присутствии гостей, доводя себя до легкого головокружения, она считала высшим шиком.

Катю Ознобкину, при такой ее нехитрой изысканности и утонченности, вовсе не следовало подозревать в глупости. Она, разумеется, не обладала безупречным умом, но между тем с проницательностью змеи закрадывалась во внутренние покои своих гостей, например и этих, что сидели у нее за столом в этот роковой вечер, и постигала не только их полупрезрительное отношение к ней самой и любовь к ее осетрине, но и все конфликты, раздиравшие их тесно связанную идеологическими играми компанию.

Все было доступно ее разумению в этих главных ратоборцах, игравших мускулами на беловодской политической арене. Без них уже не мыслилась жизнь, но то, что сами они выдавали за свои мысли, стоило разве что поскорее увековечить под видом догм, чтобы можно было и сунуть поскорее эти перлы в музейные запасники. Так полагала, тешась своей женской мудростью, вдовушка. Но живость, с какой лидер правых и лидер левых поглощали блюда, называвшиеся заливными, и с какой присматривались к сменам блюд, поглощая между делом разные копчености, опрокидывала ее мечту распотешиться превращением этих трибунов в некие восковые фигуры. Антон Петрович Мягкотелов, вождь правых, и обгладывая косточки загадочных существ из озера Громкого оставался ратующим за создание демократического государства, в котором будут соблюдаться все права и свободы граждан, предварительно хорошо накормленных. Не ограничиваясь такой заботой о пока еще нищем, полуголодном и практически бесправном народе, он весьма горячо вызывал на диспут Москву, намереваясь доказать, что у нее с самого начала повелось во всем нехорошо поступать с Беловодском. Как только Москва осознает эту горькую правду, уверял Антон Петрович, а осознав, оставит наконец бедный Беловодск в покое, жизнь здесь преобразится в мгновение ока. Леонид Егорович прочно стоял в оппозиции разнузданной болтовне беловодского демократа: сепаратизм, воспеваемый Антоном Петровичем, не улучшит нашу жизнь, а приведет нас всех к краху! Леонид Егорович Коршунов был левым, верным приверженцем оболганного и оплеванного учения. Он посещал родильные дома, детские садики и школы, инициируя младенцев и прочую мелюзгу повязыванием красных галстуков, которых у него было все равно что у фокусника носовых платков. Не все посвященные плелись после этого в хвосте у энергичного товарища, навязавшегося им в духовные отцы, но Леонид Егорович не унывал и даже не снисходил до того, чтобы подсчитывать потери. Москву же левый Леонид Егорович любил, хотя и грозился ей нынче походом народного ополчения, по типу мининского, которое сотрет с лица земли тамошних мягкотеловых, предателей и торгашей. Москва, выходило по Коршунову, если и поступала иной раз жестко, то всегда так или иначе преследовала благую цель единения страны, ее экономического, научно-культурного и духовного развития. Коршунов, хотя и называл себя народным трибуном, предпочитал апеллировать все же к простым трудящимся, а не к народу в целом, поскольку при чрезмерной громогласности под его опеку могли ненароком попасть и зажравшиеся, обнаглевшие за годы мягкотеловской риторики проходимцы и ловкачи.

- Наш народ способен проморгать собственное благо, - резко заявил правый Мягкотелов между сменами блюд - с заливными осетровыми было покончено, наступал черед запеченных. - Он не только не понимает, что ему необходимо, но и не знает, чего хочет. Поэтому народу надо указывать. И мы указываем. Мы говорим: необходимо строить правовое государство. Другого пути нет. Я говорю вот что: другого пути нет ни у нас, демократов, ни у народа, который имеет о демократии самое смутное представление. Поэтому мы должны указывать народу, каким путем следовать, а народ должен следовать указанным нами путем. Только так можно победить мракобесие, вековую отсталость, тиранию, бездуховность, политическую и социальную апатию, пьянство, нищету и прочие незавидные явления нашей действительности. Свобода существует, потому что существует декларация прав и свобод граждан. И мы должны достичь ее.

Коршунов вскинулся, вздернул острые плечики, заученно побледнел на эти тонкоголосые речи опившегося белым вином вдовы врага. Все в Леониде Егоровиче было пронизано чуточку даже манерной нервозностью, ибо он хотел выступать перед людьми знатоком тонкого, деликатного обхождения, но враги постоянно напрашивались на грубую и беспощадную расправу, и ему приходилось идти против собственной совести и натуры, обрушивая на них потоки грязной брани и чудовищных угроз.

- Другой путь есть, - выразил он вполне простую и бесспорную мысль; но дело было не в ней, а в том высшем презрении, каким он обдал Мягкотелова, гордо повернувшись к нему на стуле всей своей наружностью надевшего очки лиса. - Нашу перманентную революцию вы, Антон Петрович, не задумываясь о последствиях, решили победить своей гнусной шоковой контрреволюцией. И посмотрите, что получилось. Государство, территориальная целостность, экономика, промышленность, наука, культура, пенсия, образование, женщины, старики и дети и, кстати, деторождаемость - все на грани развала. И если мы, левые, не будем содействовать повышению уровня благосостояния народа, то кто же сделает это вместо нас? Нет такого доброго дяди, который бы разделил с нами наши убеждения, раздавая при этом свое имение в пользу простых трудящихся. А если вы ищите этого дядю за океаном, то почему бы вам, Антон Петрович, не отправиться туда и не устраивать свои губительные эксперименты в более подходящих для них краях?

Мягкотелов поднял короткие руки и загородился пухлыми ладошками от аргументов, перешедших в отвратительные намеки.

- Я патриотичен, - возразил он. - Не менее, чем вы, Леонид Егорович. Я навсегда пустил корни в Беловодске.

- Ваш патриотизм, - тонко усмехнулся большевик, - внушает нам неодолимые сомнения. Мы скорее поверили бы в искренность ваших чувств, если бы вы ностальгировали по родине, пожирая бананы и попивая кокосовый сок где-нибудь в африканском зное.

Отрывистые, сухо потрескивающие мысли Мягкотелова выскакивали непосредственно из его большой круглой головы, в которой несомненно был установлен специальный счетчик. Иногда что-то механическое, иллюминаторно отражающее плавание этого счетчика-корабля в просторном сером веществе, мерцало в выпуклых глазах вождя беловодской демократии. Не в пример высокому и тощему Коршунову, катающийся мячиком короткий, весьма коротконогий Мягкотелов отрастил себе внушительный животик, который выдавался вперед наподобие боксерской груши, и все же только большая голова на поразительно тонкой, стебельковой шее выглядела во всей его внешности чем-то отдельным и исключительным, неким оазисом в пустыне народной бездумности. Иначе дело обстояло у издателя Плинтуса, сидевшего рядом с прославленным беловодским демократом: то, что Лев Исаевич мог назвать своими мыслями, а в высшем смысле и теориями, гениальными прозрениями и догадками, вырабатывалось где-то в жировых складках его необъятного и мягкого, как подгнивший помидор, тела.

Писатель Греховников был не без тайного умысла усажен вдовой напротив его мучителя Плинтуса. Он окидывал изнемогающим от вожделения взглядом уставленный яствами стол. Бедный Питирим Николаевич хорошо питался только у вдовы Ознобкиной, куда его изредка приглашали. Правда, приглашали его не более чем для усугубления смехотворности издателя, державшейся на рыхлой толщине того, но писатель, которому жизнь на литературной стезе не давала повода для гордости собой, довольствовался и этим, кстати подкрепляя осетриной свои неуклонно падавшие физические силы.

- Наш народ живет в бедности, и за это его следует пожалеть, - с огорчением сказал Лев Исаевич; в его плутовато глядевших черными точечками заплывших глазках исхитрялась прочно гнездиться неизбывная меланхолия все на свете повидавшего и испытавшего человека. Он продолжил: - С другой стороны, я согласен с утверждением уважаемого Антона Петровича, что этот живущий в бедности народ еще к тому же и беден на мысль, на аналитические процессы, возникающие в развитом уме. Не будем чрезмерно концентрировать внимание на дикости этого всесторонне бедного народа, который наш почтенный Леонид Егорович изо всех сил старается отправить в коммунизм, но и совсем обойти этот вопрос стороной тоже никак нельзя. Однако тут же оговорюсь, я против учительства и наставлений, тем более суровых, с палкой в руках. Лучше пряник. Нужно уметь быть медоточивым, разумеется, в меру и к месту. А не то что палкой, но и простыми, доходчивыми разъяснениями, предназначенными в первую очередь для слабоумных, уже никого и ничему не научишь, господа. Я сочувствующий, и вижу, что народ, в силу перечисленных причин, вдвойне достоин жалости, а значит, и утешения. И я даю ему это утешение в виде быстро изданных и относительно дешевых книжек не слишком хитрого содержания... Тут вам и всякие любовные душещипательные драмы, и криминальная бормотуха, и поучительные, хотя и вымышленные историйки из нашего исторического прошлого, - читая такого пошиба литературу, легко отвлекаешься от тягот натуральной жизни и забываешься как бы легким, приятным сном.