Дмитрий Вересов - Мой бедный Йорик Страница 11

— Хорошо, я буду называть тебя Тюбиком. Устраивает? А могу банально, как все, — Зайкой, Котиком, Солнцем. Солнце — это очень модно. Солнце мое, тебе сварить кофе?

— Я от кофе засыпаю.

— Интересно. Все люди от кофе бодрствуют, а ты засыпаешь?

— А я засыпаю. Потому что я — не все, — сказал Иероним с угрожающим спокойствием в голосе.

Значит, он — не все, она — не все. Если опросить каждого, то выяснится, что всех вообще не существует. Кто же тогда «все»? Откуда они берутся и как они умудряются диктовать свою волю, влиять на происходящее, если их фактически не существует?

Иероним ссутулился, как бы прячась от ее невысказанных вопросов. Как только у него получается заворачиваться в свои худенькие плечи, прятать в них голову, словно птица?

— А может, тебе и надо поспать? Сегодня такой важный день. Тебе надо быть в форме, — не успокаивалась Анна.

— Ты имеешь в виду слет стервятников? Дележ отцовского наследства? Так моя доля наследства давно получена. Это талант художника! Пусть они сравнят мои работы и Никишки Фасонова! Был бы жив отец, он бы признал, что за последнее время я сделал качественный скачок…

Что же произошло с Иеронимом? Вот — гамлетовский вопрос. В голову Ане лезли банальнейшие истории подруг о том, как их галантные кавалеры, пылкие любовники, после свадьбы быстро превращались в мирно похрапывающие тюфячки или в путешественников Конюховых, бороздящих вдали от дома чужие постели и ночные клубы, как просторы мирового океана. Неужели и с ее суженым происходит та же история?

Как быстро, прямо на глазах, из неординарного, пусть немного чудаковатого, но талантливого не только в работе, но и в жизни, общении с людьми, и, в первую очередь, с ней, он превратился в зануду, мелочного скандалиста, ничтожество… Нет, она не может так думать про него. Потому что это все случайное, наносное, это пройдет, как насморк. Ей ли не знать, какой он на самом деле?

После смерти отца Иероним сделался раздражительным, нетерпимым, позволил себе несколько раз прикрикнуть на жену. Она его простила, как великовозрастного, но все-таки сироту, из простого человеческого сочувствия. Но попреки и грубости постепенно вошли у него в привычку. Вот и сейчас он продолжал что-то выкрикивать, будто хотел до кого-то докричаться.

— Я поднялся, наконец, над стилями, школами, формами, условностями. Что мне еще нужно? Что может быть выше этого?

Произнося эти возвышенные слова, Иероним соскочил с высокого табурета и забегал кругами по мастерской. Анна поняла, что сейчас он начнет работать — швырять на холст краску, одинаково встречая удачи и промахи нецензурной бранью. Анна тихо, как вошла, так и вышла из мастерской и отправилась бродить по особняку.

Со старым домом у нее установились непростые отношения. Анна выросла в небольшом поселке, который был не менее зеленым и живописным, чем Комарово, но из-за удаленности от города считался дырой и захолустьем. Шум проезжающего автомобиля или звон электропилы уже были для поселка событиями с тех пор, как остановился завод ЖБИ и заглохла пилорама. Вся жизнь его была теперь связана с железнодорожной станцией. Здесь был единственный поселковый магазин. Под навесом на платформе собиралась местная молодежь, кучковалась, если так можно сказать про двух-трех ребят.

Вся жизнь поселка отмерялась не по часам, а по двум поездам — полуденному и шестичасовому. Ходили по грибы рано, «чтобы вернуться до полуденного». Прибирались по дому, «чтобы успеть к вечернему». Правда, последнее время большую конкуренцию поездам в регламентации поселковой жизни стали составлять южно-американские сериалы. Железная дорога, будто обидевшись, отменила остановку одного из поездов. Теперь только полуденный ненадолго останавливался здесь, выпуская на платформу одинокую старуху с неподъемным мешком. А вечерний гордо проносился мимо, замечая разве что полную тетку в желтом выцветшем жилете с флажком в руке. Это была мать лучшей подруги Ритки.

Под горку от станции стоял железнодорожный дом, где жила Ритка с матерью, котельная, пекарня в здании старой бани, финская кирха и тихий тупичок, занавешенный черемухой и сиренью, где спрятался ветхий домик с двумя крылечками, на две семьи. Общая стена с соседями, да еще огородик на четыре грядки и три смородиновых куста. Кругом раскинулись на многие километры хвойные леса, исчерченные реками и просеками, клюквенные болота, неровные, холмистые выпасы, озера с каменистыми берегами… А люди, живущие среди всех этих богатств и просторов, почему-то ютились на общих кухнях, соприкасались стенами, натыкались друг на друга, оттирались боками, как утлые лодки бортами, привязанные к одному столбу в грязной бухточке на краю огромного и богатого моря.

Старый дом Лонгиных поначалу поразил Аню. Он смело заграбастал под свою крышу окружающее пространство вширь и ввысь. Дом показал ей, как надо жить, объяснил, что по жилью можно ходить, даже прогуливаться, не встречая других людей. Оказалось, что дом бывает больше похож на музей, а люди могут в повседневной жизни соседствовать с ценными и красивыми вещами, а не с пьяницами и дебоширами. Вот только счастливы ли они от этого? Может быть, им надо время от времени приезжать на захолустную станцию без улиц, посидеть на общей кухне, послушать старушечьи разговоры о поездах и скандал за стенкой и под окном, чтобы потом почувствовать себя счастливыми?…

Ане казалось, что старый дом сразу принял ее, как родную. Ведь она обошла все закоулки, облазала все пристройки, забралась даже на шаткие, покосившиеся бельведеры, спугнув каких-то серых, хохлатых птиц. Ей даже почудилось, что она нравится деревянному старику как женщина, что он услужлив и обходителен с нею: не скрипит, не ворчит на нее, не выставляет в темноте острые углы.

Но как-то под вечер она оступилась на крутой лестнице, на той самой, на которой спустя полгода упал Василий Иванович. Аня тогда сломала ногу, причем очень неудачно, пропустила сессию в университете, а после сессии еще и практику, первый раз поругалась с женихом, которому не нравилось, что у нее есть еще какая-то жизнь. В конце концов нога зажила, а Аня перевелась на заочное отделение.

С домом она теперь была холодно вежлива и не реагировала на его знаки внимания, когда он украдкой касался ее оконной занавеской или дул теплым сквозняком в затылок. У Ани тоже был характер, как у старого дома, покойного свекра, Иеронима, его мачехи, как у всех. Но она не позволяла себе срываться на крик — срываться с петель. Конечно, она в этот день нервничала меньше других представителей семейства Лонгиных.

— Ты же сам художник — зачем тебе чужие картины? — как-то ляпнула она Иерониму, не подумав.

— Что ты несешь! — вспыхнул он. — Это же мировые шедевры! Огромное состояние, бешеные деньги!

Аня давно привыкла к тому, что ее муж сегодня мог доказывать с горящими глазами одно, а назавтра — с пеной у рта прямо противоположное.

— Ты их продашь? — она опять наивно захлопала глазами.

— Кто их здесь купит?! Кто может дать настоящую цену?! Здесь не дадут цены! — закричал он точь-в-точь как старик Паниковский из «Золотого теленка».

— А за границей? — Аня махнула рукой в сторону железнодорожной станции.

— Ты знаешь способ, как перевезти через границу художественные ценности?

— Но это же твоя частная собственность!

Иероним выпучил глаза и постучал острыми костяшками кулака себя по лбу, отчего на коже возникли два красных пятнышка, которые не исчезали до конца разговора.

— Как вообще можно об этом думать?! — он вскинул руки вверх, как заклинатель, обращающийся к небу за дождем. — Как можно расстаться с Кайботтом, Шагалом, Тицианом?

— А здесь и Тициан есть?

— Это я так, к слову. Тициана здесь, конечно, нет.

Муж опять стал горячиться, видимо, от обиды, что Тициана в коллекции нет.

— Как можно творчество, полет человеческого духа переводить в деньги? По какому курсу можно пересчитать вдохновение, озарение?! Оцени воду, воздух, солнечный свет. Иди оцени, Нюра! Тебе говорят! Иди! Что стоишь, Нюра?!

Когда он так таращил глазами и обидно называл ее Нюрой, Аня впадала в какой-то ступор. Она совершенно терялась и глупо хлопала глазами.

— Порождение торгашеского века… Продажная душа… Потребитель рекламной продукции… Купчина толстопузая…

Аня чуть не расплакалась. Это она-то толстопузая! Завтра же наденет топик, несмотря на погоду! Пусть полюбуется на ее плоский животик. На единственную плоскость ее тела…

— А потом еще неизвестно, что окажется в завещании, — резко погрузился в задумчивость Иероним. — Может, все уйдет мачехе? Последний раз она была поразительно спокойна, будто все ей известно наперед. Может, она все уже обтяпала… Пускай! — опять словно вынырнул он. — Мне ничего от них не надо! Пусть оставят меня в покое! Мне нужно только работать, работать и ничего больше. Самое главное мое наследство — это талант. Талант отца унаследовал я, а не какой-то там Никита Фасонов. Еще неизвестно, кто будет спокоен! Еще ничего неизвестно…