Корнелл Вулрич - Чёрный занавес Страница 11

Нельзя, понятно, пренебрегать ни одной из возможностей, какой бы призрачный результат она ни сулила. Даже признаки самого поверхностного знакомства могут быть полезны в его положении, могут стать началом, некой точкой отсчета. Он перестанет пребывать в полном вакууме, как сейчас.

Таунсенд вышел на улицу, сдвинул шляпу на затылок и направился к Монмут-стрит, что находилась в трех кварталах от закусочной. Он шел очень медленно, словно в полусне, и потому любой — будь то мужчина, женщина или ребенок — без труда обгоняли его. У всякого, кто бросит на него взгляд и вдруг увидит в нем хорошего знакомого, будет достаточно времени, чтобы рассмотреть его получше.

Во всяком случае ему не приходилось прилагать много усилий, чтобы двигаться неспешно, как пришлось бы в другой части города, ибо, чтобы быстро идти по многолюдной Тиллари-стрит, надо было обладать поистине обезьяньей ловкостью. Покупатели и зеваки, толпившиеся у лотков на колесах, занимали большую часть отнюдь не широкого тротуара. Кроме того, там и тут собирались любители почесать языком, прохаживались бездельники-зазывалы у дверей, толкались покупатели, выходившие из магазинов и разглядывавшие покупки при дневном свете. Пешеходы шли по узкой полосе между этим людом и мостовой, но и здесь каждый лез куда заблагорассудится, усиливая общую сумятицу. Единственное, что отчасти примиряло с толчеей, так это невозмутимая незлобивость местных жителей по сравнению с обитателями верхнего города. Толчок локтем, отдавленная нога оставались незамеченными, не вызывали ни гневных восклицаний, ни свирепого взгляда. Так же вели себя провинившийся и пострадавший, если они менялись местами. Просьбой об извинении здесь обычно служил виноватый или понимающий взгляд.

Хотя Таунсенд не следил за временем, его прогулка вдоль трех кварталов заняла не меньше получаса. Оказавшись у Монмут-стрит, он пересек Тиллари-стрит и не спеша пошел обратно по другой стороне улицы.

Солнце начало клониться к закату, небо приобрело багровый оттенок. В непрерывной череде лотков там и тут стали появляться зияющие пустоты — это покидали свои места либо самые удачливые торговцы, распродавшие товар без остатка, либо самые нетерпеливые, потерявшие надежду на успех. Из окон верхних этажей высовывались женщины и громогласно звали домой детей, шнырявших в толпе народа. Их зов как по волшебству достигал именно тех ушей, которым предназначался, и вызывал если не мгновенное повиновение, то хотя бы ответные не менее громкие вопли.

Когда Таунсенд вновь оказался возле Деграсс-стрит, толпа на улице заметно поредела, хотя людей было еще более чем достаточно. Этот перекресток, казалось, не пустовал ни днем ни ночью. Он снова перешел на другую сторону, которую, после уплаты двух с половиной долларов за комнату, называл своей. Выбрал место и решил попытать судьбу, замерев в неподвижности.

От непривычно медленной ходьбы гудели ноги в запыленных ботинках — такая прогулка изматывала больше, чем быстрый и энергичный шаг. Прогуливаясь, он поймал на себе несколько удивленных взглядов, но они явно не требовали ответа; по всей видимости, обращала на себя внимание необычная для этих мест манера одеваться. Даже после перипетий прошлой ночи он выделялся в окружавшей его толпе, хотя ни покрой костюма, ни материал не отличались оригинальностью. Надо было попытаться исправить положение. Фрэнк стоял и приглядывался к снующим взад и вперед мужчинам, стараясь выявить типичные черты их внешнего облика. Различия заключались в мелочах, но в совокупности эти мелочи сильно меняли внешность. Фрэнк расстегнул пиджак, сдвинул узел галстука и чуть выпустил сорочку из-под пояса. Правда, костюм выглядел слишком свежим, но ничего, день-другой — и все будет «в порядке».

Стемнело, и на Тиллари-стрит стали зажигаться огни. Большинство окон испускало бледный зеленоватый свет газовых ламп, зато в витринах магазинов не было недостатка в больших ярких фонарях, которые размещались на уровне пола, шипели и трещали, как разозленные драконы. Кое-кто из упрямых лоточников, намеренных торговать до ночи, зажег керосиновые лампы. Улицу озарила едва ли не праздничная иллюминация. На первый, не слишком внимательный взгляд все, казалось, искрится весельем.

Таунсенд решил еще немного подождать, в надежде, что вечернее время принесет больше удачи, чем светлый день. Он стоял, словно нищий, пытаясь выпросить милостыню у своей памяти. Но пелена, окутывавшая прошлое, делалась от этого еще гуще.

Наконец он повернулся и пошел к дому, поднялся по лестнице к своей комнате и поднял занавеску на окне. Хотя комната находилась высоко над землей, огни улицы бросили на потолок и верхнюю часть стены светлый прямоугольник. Фрэнк долго сидел на краю кровати. Мужество внезапно его покинуло, и он в бессилии опустил голову на руки. Темная согбенная фигура. Ни дать ни взять кадр из сентиментальной мелодрамы.

Впрочем, он скоро справился с отчаянием и запретил себе поддаваться слабости. Черт побери, нелегко в тридцать два года начинать жизнь заново, особенно если она уже была отмечена роком до рождения, а конец наступит без дополнительного объявления.

Отсвет на потолке внезапно исчез; ночь наконец осилила уличную торговлю. Можно было бы зажечь газовый рожок, но тут ничто не тешило взора и свет не доставил бы радости.

Он снял ботинки, лег и натянул на себя нечто напоминающее грубую мешковину. Тиллари-стрит погрузилась в сон, погасла, как картинка волшебного фонаря.

Первый день, проведенный в прошлом, ничего не дал. Таунсенд застрял в самом начале, заблудившись среди измерений.

Глава 8

Заблудившись в измерениях

Потрясение, от которого чуть не лопнуло сердце, он испытал на следующий день. Таунсенд уже в третий раз одолевал привычный маршрут; сутолока достигла апогея в три часа пополудни. Судя по тьме-тьмущей народа на тротуарах и обочинах, дома вообще никого не осталось. Он с трудом пробирался сквозь толпу — как усталый пловец, которому едва хватает сил бороться с прибоем, — и вдруг кто-то хлопнул его сзади по плечу и воскликнул с грубой фамильярностью:

— Старик, сколько лет, сколько зим!

Он в эту минуту смотрел в сторону, и когда повернул голову, неизвестный, обратившийся к нему с приветствием, успел раствориться в толпе. Глядя на мелькающие перед ним головы и спины, Таунсенд не мог определить, кто это был. Никто не обернулся, не подождал ответа. По шлепку в правое плечо он безошибочно определил, что человек шел в одном с ним направлении, хотя и более быстрым шагом, и искать его надо впереди, а не сзади. Больше никаких подсказок. Таунсенд ругал себя, что не сумел ответить сразу, задержать на себе внимание прохожего на секунду-другую. Но он просто опешил от неожиданности.

У него появилась возможность вступить в контакт, случилось то, на что он надеялся и о чем молил судьбу. И опять удача, которая едва ли повторится, ускользнула. Он бросился вперед, хватая в отчаянии прохожих за рукав и обращаясь к каждому с одним и тем же вопросом:

— Скажите, это не вы? Не вы только что хлопнули меня по плечу?

В ответ доставались непонимающий взгляд и удивленное пожатие плечами. Но ведь кто-то же сделал это! Шлепок был твердый и отнюдь не случайный. Таунсенд уже потерял надежду, когда четвертый мужчина, которого он остановил, ответил извиняющимся тоном:

— Простите, я принял вас за другого. Со спины мне показалось, что вы один мой приятель.

Он выдернул рукав из судорожно сжатых пальцев Таунсенда и был таков.

Таунсенд стоял как вкопанный, не обращая внимания на толчки прохожих. Неудача лишила его последних сил.

Здесь, на Тиллари-стрит, он появился на рассвете в понедельник. Миновали вторник и среда; потом прошли четверг, пятница и суббота. События первых дней четко отпечатались в памяти. Но затем все стало терять первоначальную яркость, становилось все труднее отличить один день от другого. Причина, понятно, в том, что у него не было работы, и убивала монотонность существования, на которое он себя обрек. Наконец наступил день, когда хозяин встретил его внизу у лестницы, и Таунсенд сообразил, что прошла неделя.

Все это время он питался скудно и нерегулярно, но теперь, когда пришло время платить за комнату, в кармане обнаружились всего две долларовые бумажки. Он протянул их старику и сказал:

— Остальное я принесу вечером или завтра.

Правда, он и сам не знал, где раздобудет деньги. Но к ночи все же отдал хозяину пятьдесят центов. Протянул на ладони, красной и распаренной от воды: весь день он мыл посуду в закусочной, где побывал в первый день своего здесь пребывания. К счастью, там были нужны временные работники. Заработка хватило, чтобы протянуть день-два, но он дал зарок — как бы ни складывались дела, никогда в жизни не подходить к раковине с грязной посудой. Он долго не мог избавиться от запаха грязной пены, покрывавшей руки до самых локтей.