Виктор Дан - Легенда о Макаре Страница 11

– Не грех повториться для меня, – вставил Манюня. – Подробности гибели отца помните?

– Тогда погибло семеро. Крепь была сделана небрежно, произошел обвал. Двое остались инвалидами, остальных, уже не помню, сколько человек, откопали через двое суток. Мать через год вышла замуж, а я окончил школу и поехал к морю вслед за своей соученицей.

– Когда это было?

– Летом 40-го года. Снял угол на Сартане и устроился грузчиком в ЦРМП, цех ремонта мартеновских печей. Ходил на курсы по подготовке в вуз и собирался поступать в металлургический институт. С девушкой у меня ничего не получилось, она быстро вышла замуж. Курсы закончил в мае с отличием и ждал июля, чтобы сдавать экзамены. А тут война. Уже 23 июня я пошел в военкомат. Мне дали анкету и черт меня дернул написать, что мой отец в 30-м году был раскулачен. На следующий день меня арестовали и доставили во внутреннюю тюрьму НКВД. С неделю ежедневно допрашивали, я все рассказал уже несколько раз, а потом словно забыли. Условия содержания были ужасные, но не смертельные. В тесной камере нас было восемь. На прогулку не водили, но по верхушкам деревьев, можно было догадаться, что пришла осень. Камешком оставлял царапины на стене. Так определил, что пришел октябрь. С конца сентября по ночам спать не давали крики. Мы догадывались, что это пытают заключенных. Потом установил точно, что это было 8 октября, нас утром не покормили. Выгнали всех во двор здания НКВД. Железные ворота закрылись за охраной. Мы оказались в каменном мешке между стенами здания и трехметровым каменным забором. Все недоумевали, зачем и что будет дальше. Вдруг через забор полетели гранаты. Еще до взрыва я упал на землю, кто-то свалился на меня, потом я потерял сознание. Вероятно, меня контузило взрывной волной. Очнулся от толчков. На меня что-то было навалено. Когда выбрался, то увидел, что еду в кузове полуторки на горе трупов. Тут машина замедлила ход и я не раздумывая выпрыгнул через задний борт на булыжную мостовую. Сильно ударился при падении, так как не смог устоять на ногах. Потом отполз в кювет и спрятался за кусты. Я узнал место, это был спуск к судоремонтному заводу через санаторный парк. Немного отошел и побрел по парку. Вся одежда и руки были в крови. Лицо и голова тоже липкие. В фонтане санатория помыл руки, лицо и насколько позволяла холодная вода, голову. Решил идти домой, нужно было переодеться, но когда из санаторной зоны попал в город, то понял, что город заняли или скоро займут немцы. Обезумевшие люди громили магазины. Ближе к восточной окраине города улицы были заполнены беженцами. Узлы и дети на подводах, ручных тележках и велосипедах. В разграбленном магазине одежды мне удалось разжиться рубашкой, пиджаком и фуражкой. Свою окровавленную рубашку пришлось выбросить. Нужно сказать, что тюремной одежды нам не выдавали. Держали в том, что было надето в момент ареста. Один мужик в нашей камере был в пижаме. Вид беженцев натолкнул на мысль, что дома делать мне нечего. Я пошел на восток в сторону Лебединского. Там работали в колхозе родственники моей матери. На пасху я был у них в гостях.

– А Вы не могли бы сказать, сколько было заключенных во дворе НКВД? – спросил прокурор.

– Естественно, я их не считал, но думаю больше двух десятков.

– Продолжайте!

– Родственники были удивлены моему появлению. Оказывается, квартирная хозяйка уже сообщила им о моем аресте. Они продали мои вещи и внесли долг за постой. Так я остался без денег, одежды и документов. Одно радовало, кроме шишки на голове и мелких ран, скорее порезов от осколков, у меня не было никаких повреждений. Когда были созданы оккупационные власти, мне нужно было оформить документы, удостоверяющие личность, хотя бы свидетельство о рождении. Так узнали, что сын кулака вернулся в родное село. Мне предложили работать в полиции в обмен на легализацию. Я подумал и согласился. Во-вторых, нужно было на что-то жить, в-третьих, лучше я, чем какой-нибудь садист. Не думал я, что полиция будет заниматься арестами партийцев и советских чиновников, то есть политической местью. Отец много раз меня просил, чтобы я не хранил зла на людей, которые превратили нас из зажиточных людей в пролетариев. Он учил различать Родину и власть. Он считал величайшей ошибкой и трагедией, что Сталин расколол народ и обезглавил армию и промышленность накануне угрозы фашистского вторжения.

– Вы участвовали в арестах?

– Мне удалось избежать этого, хотя у меня нет, и не может быть доказательств.

– Что было дальше?

– Было много людей, желающих использовать оккупационную власть для сведения счетов или простого обогащения. Если такие доносы попадали мне в руки, я старался предупредить худший исход. Иногда помогало запугивание доносчика, иногда – предупреждение того, на кого донесли. Однажды пришел донос, что в селе Коньково у родственников прячется бывший председатель сельсовета, коммунист, фамилию, к сожалению, забыл, но можно установить. Меня пытались включить в команду, которая должна была направиться туда, а это за 45 километров , чтобы арестовать коммуниста. Мне удалось предупредить его сына, который жил в нашем селе. Когда мы на следующий день на санях добрались в Коньково, то председателя сельсовета не застали к великой моей радости. И тут я понял, что нужно бежать через линию фронта к нашим. Наступление немцев остановилось, фронт стабилизировался, поэтому такой план выглядел осуществимым. Документы полицая помогли мне приблизиться к линии фронта и перейти ее. Конечно, перед этим я переоделся в гражданскую одежду.

– Что Вам известно об аресте и казни знаменитого сталевара Макара Мазаева?

Лицо Писаренкова исказила гримаса.

– Это была последняя капля, после чего я под предлогом, что нужно срочно проведать заболевшую мать уехал в Горловку. Но перед этим завернул в Талаковку, которая как раз была по пути к станции Сартана, где я должен был сесть на поезд до Юзовки (Сталино, а теперь Донецк). Это было рискованно, так как обычно ездили более короткой дорогой, но возницей был мой родственник. Он не знал, почему я попросил ехать через Талаковку и сделать там остановку. Я застал Макара навеселе, он отмахнулся и сказал, что у него свояк служит в полиции и договорится, с кем нужно. Я не подозревал, что делом Макара уже занимается гестапо. Финал этой трагедии узнал после войны, в начале пятидесятых, из газет, когда одному поэту присвоили Сталинскую премию за поэму в честь Макара.

Писаренков замолчал.

– Это все? – спросил Манюня, когда пауза затянулась.

– Некоторое время жил у матери и изучал обстановку, а в начале апреля мне удалось перейти линию фронта.

– Мы пока не хотим привлекать стенографисток и машинисток, поэтому Вам придется это написать от руки и передать нам за Вашей подписью и сегодняшней датой.

– Что будет дальше?

– Работайте! Вопрос не простой. Нужно искать свидетелей, проверять факты и просто думать. Мы еще не один раз встретимся, пока ваше дело станет на процедурные рельсы.

– Тогда до свидания! – замдиректора кивнул и покинул кабинет.

– Заметь, он не рискнул подать руку на прощание. Не захотел себя и нас ставить в неловкое положение, – произнес Манюня, когда дверь кабинета захлопнулась за Писаренковым.

– Неоднозначная история, как любили говорить в начале перестройки, – заговорил Михаил.

– Да! Его историю можно толковать, как тщательно проработанную легенду для засылки агента абвера в Красную Армию. И знаешь, что подло в таких историях. Чем эффективнее работает человек на наше государство, чем успешнее карьеру он сделал, тем больше его будут подозревать, что он шпион и старался, чтобы забраться повыше и навредить побольше.

– Такие запутанные узлы нужно рубить. Поверить, и конец неоднозначности.

– Сначала нужно проверить факты, какие только сможем.

– Есть мысль! – воскликнул Михаил и стал листать бумаги в своей папке. – Помните, я показывал Вам акт о зверствах фашистов в городе?

– Помню! И какая мысль?

– В расстрельном списке 28 фамилий, немцы якобы нашли в подвале НКВД тоже 28 человек, а на территории судоремонтного завода немцы расстреляли 27 человек.

– Получается, что только в этом месте акта точные цифры, а в других в основном расплывчатые сотни, тысячи и другие неопределенные величины: «буквально все еврейское население», «все цыганское население». Кто-то посчитал трупы на судоремонтном заводе и отчитался за 27 человек, другой знал, что в расстрельном списке 28 человек. Жертвы в замурованном подвале никто не считал. Разница между 28 и 27 и есть наш Писаренков. Нужно сочно просеять всех жителей Лебединского и Талаковки, кому в 41-м году было больше четырнадцати лет и кто оставался здесь во время оккупации. Таких будет много. Вдруг кто-то из них вспомнит важные факты о тех временах и о полицае Писаренко. После обеда займись этим. Встретимся, когда будут новые факты.