Анна и Сергей Литвиновы - Я тебя никогда не забуду Страница 12

И все равно мне кажется: если я вдруг повстречаю ее, то влюблюсь снова…

А может, напротив, до смерти разочаруюсь. И это, наверное, будет самым ужасным: я лишусь последнего утешения.

Однако в любом случае Наталья стала другой. Я с горечью увижу на ее лице и теле признаки увядания. (А она будет отыскивать их во мне!) И разочарования все равно не миновать…

Хотя сознаюсь: с тех пор, как появились социальные сети, я пытался через Интернет найти Наташу Рыжову. Я забивал ее имя-фамилию в поисковики. Никакого результата.

Вдобавок: кто только не заходил на мою страничку – я не скрывал своего настоящего имени. Явились едва ли не все одноклассники и институтские друзья, а также множество любопытствующего народу, о ком я знать ничего не знаю…

В конце концов, человек я достаточно известный. И если ОНА жива и я ей хоть сколько-нибудь интересен – сама бы меня отыскала.

Значит, думаю я, Наталье моя персона в любом качестве совершенно не нужна. Я успокаиваюсь и занимаюсь своими делами…

Но куда, спрашивается, девать воспоминания, которые порой наваливаются на меня вот в такие рассветные одинокие часы?..

1981, июнь – июль

Иван Гурьев, студент

и начинающий поэт и прозаик

Не было – как выясняется сейчас, постфактум, – в моей жизни столь счастливых дней, как та суббота с воскресеньем в конце июня восемьдесят первого. К сожалению, – как всегда бывает со счастливыми днями, часами, минутами – я понял это только много позже. А тогда мне казалось, что вся моя жизнь будет такой.

Дурацкое свойство счастья! Когда оно есть, считаешь его естественным, как дыхание. И только гораздо позже соображаешь, насколько тебе было хорошо в тот момент. И его уже не вернуть. Остается только вспоминать…

…Вечером в воскресенье (последовавшее за той субботой) ОНА запретила себя провожать. Только разве что от моей квартиры до метро:

– Зачем, дорогой, ну зачем тебе тащиться вместе со мной? Отдыхай!..

И я, идиот, согласился. Я и впрямь был тогда истомлен нашей любовью. Я мечтал рухнуть на тахту и уснуть.

Почему же я ее не проводил? Мы б еще хотя бы три часа провели вместе. Перед грядущей разлукой длиною, как оказалось, в целую вечность – это весьма существенный бонус.

И я последний раз поцеловал ее, в метро (куда уже валили с электрички дачники с сумками и цветами). Она опустила в автомат пятачок, прошла контроль, обернулась и помахала мне рукой.

Наталья ехала к своей толстой Наде на Тимирязевскую за вещами. («Здорово я в итоге у нее погостила!.. Лишь бы она маме моей ничего не рассказала!..») Затем Наташа отправится домой на своей электричке ленинградского направления. Я не волновался за нее. Я и думать не думал (как и все советские люди), что путешествие вечерним электропоездом может быть опасным.

И вот мы простились на станции, и я побрел домой, к своим унылым девятиэтажкам, которые тогда казались образцовым, почти шикарным жильем. Я чувствовал полное довольство собой. И опустошение. И счастье.

Я не вспоминал в тот момент о ней. Мне хватало собственных ощущений.

Я даже не задумывался тогда, как мало я о ней знаю. Она не рассказывала, а я, дурак, не интересовался. Секс с загадочной незнакомкой, подумать только! Я почти гордился этим. В голову почему-то лез рассказ Бунина «Легкое дыхание». Я даже готов был – вот дурак! – ограничиться одной этой встречей, настолько я был переполнен и удовлетворен ею.

И все, что я ведал о Наташе, было самым общим: живет в Подмосковье. Вуз закончила в этом году. Работает в НИИ. Ни адреса ее не знал, ни телефона. Домашнего, она сказала, не было. (Похоже на правду – за Кольцевой и нынче, тридцать лет спустя, с телефонизацией напряженка. Недавно я был на местном телефонном узле, соседка сказала, что в очереди числится уже тридцать восемь лет.)

– Дай тогда мне свой рабочий телефон, – попросил я Наталью.

– Без толку. Все равно меня не подзовут. Не положено.

Я немного поприкалывался, спрашивал, где же она трудится: в КГБ?.. надзирательницей в женской тюряге?.. в секретном бункере?

Я помню, как она сидела, завернувшись в простыню, на широкой тахте в спальне моих родителей и в ответ на мои шуточки хохотала… Когда это было? Утром, днем, ночью? А может, уже потихоньку опускался новый вечер? воскресный?..

Сутки – а точнее, около двадцати шести часов счастья, с того момента, как мы встретились у Пушкина и отправились в «Ленком», и до нашего расставания в метро «Ждановская» слились в моей памяти в один сверкающий, переливающийся всеми цветами радуги шар… И спаялись воедино воспоминания о нашей первой ночи – семнадцать часов разговоров, ласк и сна урывками…

У меня был крошечный сексуальный опыт. Ночь с Натальей оказалась первой ночью с девушкой, которую я действительно любил.

Я никогда не чурался в своих детективах постельных сцен. Даже, честно скажу, описывал их с удовольствием. Мне и самому, признаться, нравится все телесное. И читатели клубничку любят. Даже женщины. Даже те, кто сетует потом: фу, как пошло, как грубо!..

Но о том, как у нас было с Наташей, я вам не расскажу. Это слишком личное. Слишком родное. Слишком интимное.

Скажу только, что она оказалась, к моему безмерному удивлению, девушкой. Мне ведь, молодому идиоту, перед той ночью мнилось – я даже слегка опасался…

Тревога или страх всегда присутствуют, даже в счастье…

Даже в любви…

Как и слезы…

Так вот, мне представлялось: раз она такая общительная, открытая, раз столь быстро согласилась поехать ко мне домой и сразу я смог залучить ее в койку, то она – опытная, а может, даже и распутная женщина. Но нет: она оказалась девушкой! И это было странно. Даже по тем, чуть более сдержанным временам: все-таки она окончила институт, значит, и лет ей как минимум было двадцать один – двадцать два. И я… Я в ту ночь не смог сделать ее женщиной. Я пожалел ее. Зачем? Дурак, для кого?

Но мы постарались подарить друг другу счастье. У нее получалось. Неумело, но получалось. А у меня – не знаю.

И еще – я ей в ту ночь, тогда, сказал все. Все главные слова, которые я говорил только ей. И которые потом не повторял ни разу. Ни одно из них. Никому. Ни единой женщине на свете.

Я сказал ей:

«Я люблю тебя».

И еще:

«Выходи за меня замуж».

И даже:

«Я хочу от тебя ребенка».

Пусть это звучало смешно, пусть я выглядел, возможно, в ее глазах лжецом (или идиотом), или тем и другим вместе, но я и вправду любил ее, и хотел жениться на ней, и хотел от нее ребеночка.

И не считал нужным это скрывать.

Сначала она просто смеялась в ответ на мои признания, а потом, уже на излете наших двадцати шести часов, прошептала-прошелестела еле-еле слышно, в самое мое ухо: «Я тоже люблю тебя, Ванечка…»

И этот миг я храню в своей памяти, как один из самых дорогих на свете.

Мы договорились, что она позвонит мне в понедельник после своей работы. И мы условимся, что вечером во вторник куда-нибудь сходим. К примеру, в кино.

Но она в понедельник не позвонила.

Я протомился у телефона до десяти вечера. Мои родители вернулись в воскресенье с дачи. Вышли на работу, и я перестал быть полновластным хозяином квартиры.

В десять вечера в понедельник, отчаявшись ждать, я поехал к школьным друзьям в Люберцы. Строго-настрого наказал маме: если вдруг позвонит девушка – дать ей номер моего люберецкого приятеля. Но – никаких звонков.

Во вторник я вернулся домой часа в четыре дня, опухший от полуночного преферанса и портвейна.

И опять: весь вечер ожидал ЕЕ звонка. И опять – ничего.

Можно было сойти с ума от фантазий и предположений.

С ней могло случиться несчастье: «Когда состав на скользком склоне от рельс колеса оторвал…» (Тогда ведь никто не сообщал о бедствиях и катастрофах. А если бывали слухи, то они, даже по Москве, доходили на вторые-третьи сутки.)

Она могла заболеть.

У нее могли случиться какие-то проблемы дома.

Она, наконец, могла (и такие мысли у меня появлялись) врать мне, что любит, врать, что – девушка, а на самом деле быть прожженной хищницей и сердцеедкой. И она просто использовала меня – легкое, коварное приключение! – и бросила…

Какие только мысли не лезли в голову…

У меня не оставалось другого выхода, кроме как в среду вечером поехать в ДК имени М. Горького. Я помнил: по средам у нее там в хоре репетиции. Мне казалось, это верный шанс с нею увидеться.

Я приехал за полчаса до начала. Никого, разумеется, в репетиционке еще не было.

Я наблюдал, как в зал стягиваются хористки. Они обдавали меня, стоящего у дверей, любопытствующими взорами.

Сердце мое стучало. Я мечтал вновь ЕЕ увидеть.

Натальи не было. И подруги ее, Надежды, тоже.

За три минуты до начала, когда уже проследовал в зал дирижер, толстенькая Надя наконец прибежала. Глянула на меня со смесью любопытства, зависти, ревности. (Наверное, Наташа, как это свойственно подружкам, многие свои тайны своей наперснице – раз они увиделись вечером в воскресенье – успела поведать.)