Валерий Тимофеев - Роман О Придурках Страница 12

66. Это как? Всех нас за шестерок держат? Или это от магических трех шестерок вступление? Вот, мол, откуда наши ноги растут! Без нечистой силы не обходится. Отсюда и провидение, отсюда и длинные руки.

А 12 в конце? Это как понимать? 6+6, или на тайном языке агентов 'ушел в никуда', 'пропал без вести' обозначает? Счас вот позвоню, а баба эта переодетая возьмет да их особо ценным законсервированным, как килька в томатном соусе, агентом окажется? И меня, в чужую государственную тайну запросто проникшего, заарестуют? А по чьему заданию следил, спросят? Признавайся! Ведь, правда, ноги выдернут. Нет их у меня? Для них разве проблема! Найдут мои родные, трамваем поперек отрезанные, из-под земли достанут, грязные, червями облепленные. Вставят их мне по самую по ж… А потом и выдернут вместе с сердцем. Они могут. Они, если им шибко приспичит, и трамвай тот найдут, и у него выпытают, — он им добровольно чистосердечно признается, по чьему заданию переехал меня, пьяного, в то морозное утро, и сколько ему за эту работу фуфты стерлинговой заплатили.

Сева не успел додумать до сильно страшного. Телефон помешал. Зазвонил, зараза, загнал и без того страхом сжавшуюся душонку в самую… ой, нет же ее, пятки-то.

СЛУЖУ СС!

— Алло. Это Сева у телефона? — характерным голосом Мойши Абрамовича спросили у него.

— Ага, — шепотом и сразу, чтобы чего плохого про него не подумали, чистосердечно признался он.

— Ну ты чего, папаша? — растягивая слова и вкладывая в них тембр панибратства и доброжелательности, задали очередной выпытывающий вопрос.

— А чего я? — сжался и заоглядывался инвалид.

— Так это! Телефон наш взял у ментов, а сам не звонишь, — во время раздавшийся в трубке смешок, всенародно-ласковое слово в адрес родной для самой себя милиции, малость успокоили Севу.

— Дык я… это… сейчас… как раз только вот собирался…

— Точно собирался?

— Ну это… честное пионерское! — выкрикнул единственную выученную в жизни клятву. — Уже и руку вытащил, и об штанину ее…

— Ладно ты, не волнуйся шибко, верю я, верю, — продолжали сыпаться на Севу ласковые слова. — Давай, звони, шалунишка, я жду.

'Да, — понял Сева, — всевидящее у них око. Только подумаешь им позвонить, а они уже все про всех знают'.

Сева так переср… испугался, что уже и забыл, что номер КГБ сам выпросил в ментовке.

Отступать было некуда. Впереди громадина стола и окно, сзади спинка стула, запертая дверь и больше никого.

И, смирившись с тем, что он теперь либо 66, либо уже окончательно и бесповоротно 12 для всех родных и не очень, выложил как на духу.

— В сквере напротив моего дома скамейка.

— С двумя синими планками, на одной справа сучок подломлен?

— Да. А откуда вы…

— Не отвлекайтесь, гражданин, на лишние вопросы, продолжайте.

— Там полтора часа назад молодая девушка…

— Да какая же она молодая? Лет сорок шесть!

— Я тоже сначала так думал. Но когда трусики…

— Трусики? А при чем тут трусики?

Сева, страшно краснея, объяснил ход своих сначала наблюдений, потом умозаключений и последовавших за ними скоропалительных выводов.

— Так, так… Трусики это того… на них мы как-то не обратили… Это меняет дело! Благодарим за бдительность, агент Глаз!

'Агент! Ни хрена себе, три лысых через дырявое коромысло! Он уже их! И в штате и на довольствии. Вот тебе и 66! Теперь попробуй кто сунься! Он, Сева Глазырик, агент! Спаситель отечества и своей драной задницы! Это вам не пуп грязными лапами… Это… это… Интересно, а звание ему дадут? Если он в яблочко с этой, которая там, в трусиках… Его же и наградить могут… к пенсии сколь-нибудь… и похоронят потом как своего… с салютом… или нет, они своих тихо хоронят, чтобы никто не знал'.

Сердце Севы увеличилось в размерах в два раза, моментально переполнило инвалида изнутри и, чтобы не взорваться и не запачкать выцветшие обои в своей давно не ремонтированной комнате, он радостно выпалил:

— Служу Советскому Союзу!

И тут же умер от переполнившего его счастья.

До следующего утра.

А утром, приняв дежурство, забыл про завтрак, обед и прочие естественные надобности, старательно наблюдал за своими новыми коллегами.

Кагэбэшникам нужно было незаметно для посторонних, тех, которые все замечают, потому как это им адресована закладка, прочитать ее и, по возможности, расшифровать, не нарушая тайности одних и секретности других. Они, в силу своей беспримерной подготовленности и крайне тонкой сообразительности, пригнали большой кран, переместили скамейку на грузовую платформу, где десять специалистов оперативно принялись за изучение закладки. А, чтобы оправдать свои неординарные действия, дружно заасфальтировали пятачок под скамейкой, заботливо рассудив: придет шпион для съема закладки, посмотрит — асфальт под скамьей. Обрадуется — следов его пребывания на асфальте не останется. Вот на траве да — наследил бы! Поблагодарит заботливых комитетчиков, потеряет бдительность, спокойно возьмет то, что ему предназначено, а его тут и того, на крючок, в смысле что сфотографируют и идентифицируют, а, может быть, и опознают сразу.

ИНСТИНКТ

Разведчики в силу своей профессии, вынуждены уподобливаться кискам и собакам. Не в смысле, что где хотят, там и… А в смысле, что спят урывками, постоянно просыпаются и прислушиваются: не пришел ли курьер, не принес ли задержанную за полгода зарплату, запасные батарейки для плеера или новый пароль.

Среди ночи Юльку разбудил телефонный звонок.

— Алло, — не разлепляя глаз, прошептала она в трубку.

— Чё алло? Не слышишь, дура, это в дверь тебе звонят! — ритмично, как стихотворение, процитировали на том конце провода.

Продрав теперь уже лишенные сна глаза, она подошла к двери.

— Кто там? — спросила сердито.

— Ты чё, дурочка? Рехнулась? Это телефон звонит, — тот же голос из-за двери процитировал вторую строчку стихотворения.

Она поняла все.

Обложили.

Скоро брать придут.

Телефон уже их, телеграф наверняка взят. Вокзал, аэропорт и входная дверь квартиры заблокированы. Интересно, а канализация тоже занята? Может, еще успеет смыться, если бачок полный?

Попыталась — голова прошла, а остальное, которое шире, не лезет. Да, перекрыли все пути отхода.

Не включая света и даже газа под чайником, — все равно угощать некого, да и печенья вчера последний килограмм перед сном съела, — спряталась на кровать и притворилась мышкой.

В разведшколе ей говорили, что в минуты крайней опасности можно за короткие секунды увидеть всю свою жизнь как бы со стороны, оценить и даже что-то суметь исправить. Она попробовала и правда! получилось.

В одно мгновение перед глазами диафильмом на ускоренной перемотке промелькнули картинки прожженной беспощадным южным солнцем несчастной родины. Ее топчут сапогами и босыми лапами все, кому не лень болтаться без дела по горным развалам, где и посмотреть-то не на что, и пожевать-то некого.

Бедный кишлак приютился у подножия покрытых вечными снегами гор. Низкие хибарки из глины, соломы и навоза не выстроились улицами и переулками, а, подчиняясь воле случая, как зерна пшеницы, брошенные рукой дехканина в теплую землю — где густо, где пусто, образовали маленький мирок первобытнообщинного, но такого родного строя. Здесь Юлька, тогда еще Гюльшат, и еще бесконечно много других детей непонятно для чего родились, и даже, как ни старалась природа исправить собственную ошибку и поскорее прибрать их назад, некоторые сумели все-таки вырасти.

Больше всего в детстве им нравилось ковырять худеньким пальчиком стены тех лачуг, при постройке которых навоза не жалели, от души намешивали, — глина получалась намного сытнее и вкуснее.

Часто в видениях являлась ей старая сакля в центре аула. В любом другом ауле других стран и народов на центральной площади памятник какому-нибудь мужику ставят, когда пешему, когда на лошади, когда рядом с ослом. У них в кишлаке главный памятник — эта сакля. Высохшая от солнца и ветра, побелевшая от времени, она никогда не одевалась ни шершавой корой, ни веселой листвой. В праздник возрождения ее крючковатые ветви украшали цветными ленточками: — подвязывали и загадывали заранее несбыточные желания. Во все остальные дни она служила мостом по переходу из этой, плохой жизни, в ту, хорошую.

Любой каждый, кому есть было больше нечего, попросить не у кого, а своровать уже негде, мог спокойно и совершенно бесплатно стать плодом на огромном дереве. Повисит немного, поскучает: люди походят мимо, посмотрят, прикинут — а надобен ли в хозяйстве лишний работник, а за столом лишний рот? Хоть справа налево, хоть слева направо, выходит что сгодится. Тогда веревку обрежут, а недавний плод с дерева покормят. А который, бывает, никому не нужен, такой подольше повисит. Но все равно потом и его снимут, и ему веревку обрежут, и его в землю закопают. Нечего зря на дереве болтаться, нечего зря чужое место занимать. Дерево одно на всю округу, и очередь к нему никогда не иссякнет.