Виктор Смирнов - Ночной мотоциклист Страница 12

14

Утром звонит Комаровский: "Кеша будет ждать в Лихом, у станции. Я просил его разузнать, где охотничал последние дни Анданов". С опаской сажусь на "Яву". Забинтованная рука едва держит рычаг сцепления. Никакие мази доктора Малевича не спасают от боли. А мне еще предстоит доказать, что от Лихого до Колодина можно проскочить за шестьдесят минут. Небо хмурится, вершинки сопок исчезают в облаках. Опять пахнет дождем. Еду не спеша, изучая тропу. Надо полагать, преступник не один день присматривался к этой дороге, прежде чем решился привести в исполнение свой план. В ту ночь, когда мы с Ленкой возвращались из Лихого, дорога показалась мне легче и безопаснее, чем теперь. Иногда тропа натыкается на каменные осыпи, руль дергается, вырывается из рук. Толчки отдаются во всем теле. Скальные обломки по сторонам как надолбы. Гонка будет с препятствиями. Внизу холодно светится Черемшанка. Тропа уходит прямо в воду. Камни, разводья пены, белые бурунчики, шум переката, а на том берегу крутой и скользкий подъем. Как это Ленка отважилась? Да, мостик! Она говорила о мостике, выстроенном "доброй душой". Мостик белеет наверху - там, где сближаются отвесные берега. Четыре тесаные жерди, сбитые скобами. Настил достаточно широкий, чтобы провести мотоцикл. Белая щепа разбросана на траве. Пахнет смолой. Новенький мостик. Надо же - появился совсем недавно, как раз перед убийством. Еще одно совпадение. ...Кеша Турханов ждет меня на тропе, недалеко от разъезда. Сидит, сгорбившись, на поваленном дереве, трубочка словно приросла к губам. Эдакий лесовичок, хранитель таежной тишины. Подает ладошку дощечкой. - Начальник просил прийти. Сидим курим. Кешу лучше не беспокоить вопросами, он сам знает охотничий этикет. Когда спраши" вать, когда отвечать. - Анданов-то на Бычковом зимовье бывал последние дни, - говорит Кеша. Мастерил, знать, мостик. Бычкова зимовьюшка - старый сруб на Черемшанке, недалеко от нового мостика. Охотники давно не посещают зимовьюшку. Зверье ушло от Колодина, от шумных мест. - Что же он там промышлял, Кеша? - Откуда знать? Промышлять-то там нечего. - Почему ты думаешь, что мастерил мостик? - Откуда знать? Стружка с одежды насыпалась в зимовье. Свежая стружка. - А точно Анданов? Турханов хмыкает, выбивает трубочку на жесткую бугристую ладонь. Держит горячую золу, как в пепельнице. - Видел табачок? Из кореньев... Простой! Анданов медовый табак курит, духовитый. Только он! - Слушай, Кеша. Вот у меня мотоцикл. Надо его запрятать возле станции. Куда бы ты запрятал? - Зачем прятать? Оставь на станции, никто не возьмет. - Нельзя, чтобы кто-нибудь видел, понимаешь? Кеша косит на меня прищуренным темным глазом. - Понял, следователь. Подумать надо. Он поднимается с бревна, сутулый, пригнутый годами к земле, но все еще крепкий. Он из той породы потомственных таежников, которые не знают, что такое больница... - Надо бы Савкину яму посмотреть, следователь. Он идет медвежьей походкой через завалы кедрача. Когда-то здесь похозяйничал шелкопряд, оставив черный, мертвый лес. Савкина яма - неглубокий, густо заросший котлованчик. - Отсюда песок брали, когда строили дорогу, - бормочет Кеша и, кряхтя, лезет по откосу вниз. Он копошится в яме, осторожно разгребая валежник. Дождь наверняка смыл следы. Я касаюсь тонкой, едва ощутимой нити догадки, которая возникла из неясного предположения. Но кристаллы уже начали выпадать. Раствор твердеет. Мостик, выстроенный Андановым. Его интерес, проявленный к этим скучным для охотника местам. Такие совпадения не могут быть случайными. Теперь не я ищу факты, а они меня. Значит, я на верном пути... - Погляди-ка, - зовет Кеша из кустарника. Густые ветви прикрывали здесь землю от дождя. На песке - отпечаток протектора. Неподалеку от рубчатого узора находим темное пятно. Здесь масло натекло из карбюратора. Очевидно, мотоцикл лежал на боку. Бензин испарился, а масло осталось. Мы находим еще кусок промасленной тряпки. Больше ничего не удается обнаружить.

- Съездишь со мной в Полунине, Кеша? - Опять мотоцикл искать? - Да. Но там его насовсем запрятали, понимаешь? - Это легко. В озеро, однако, бросить нужно. В Лихое. Шаман-скалу знаешь? Могила, однако, - поразмыслив, протяжно тянет Кеша. С Шаман-скалы станция Полунине как на ладони. Поблескивают стальные ниточки рельсов. Облако пара застыло над паровозом. Внизу тусклое зеркало озера. Рябь кажется неподвижной. От Полунинского тракта к Шаман-скале ведет узкая тропинка. Сюда, случается, забредают туристы, любуются озером. Оно диковинка: воды из озера вытекает больше, чем вносят реки. А вот не скудеет. И глубины удивительные. Полно провалов, расщелин метров на триста глубины, говорят. У Шаман-скалы как раз такой провал. Если он сбросил мотоцикл со скалы, нам никогда не найти машину... Неужели в тихом корректном "почтмейстере" таится такой изощренный, такой зловещий ум? Не верится. - Что тут стоять? - спрашивает Кеша. - Камень, он молчит. Сто лет молчит, тыщу лет молчит. Скала почти отвесно уходит в воду. Гладкая, вылизанная дождями. Лишь небольшой карнизик метрах в шести подо мной. - Веревка есть, Кеша? Кеша - таежник, запаслив. Мы связываем два небольших обрывка. Только рука не подвела бы. Авогь... Хорошее русское слово "авось". Спускаюсь, преодолевая боль. Карнизик пологий, стоять на нем трудно. От каменной стенки несет вековым холодом. В одном месте камень хранит след соприкосновения с металлом. Светлый, свежий шрам. Осколки стекла, разбросанные на карнизе, кажутся вкраплениями драгоценного минерала. Осторожно подбираю осколки. Ребристое стекло от фары. Еще одно совпадение... - Живой, следователь? - спрашивает сверху Кеша. Живой, Сейчас выберусь. Отдышусь сначала. Надо поберечь силы. Что будут стоить эти открытия, если я не смогу доказать, что он мог проскочить из Лихого в Колодин за шестьдесят минут? В номер Помилуйко я врываюсь, забыв поздороваться. У майора изумленное лицо. - На кого ты похож, Чернов? Наверно, у меня не слишком респектабельный вид. - Я из Лихого... За пятьдесят две минуты... Это трудно, но возможно! - Выпей воды. Ты энергичен. Комолов знал, кого брать в помощники. А у меня тоже новость, - Помилуйко тяжелой ладонью хлопает меня по плечу. Шабашников "раскололся". Хорошо, что подо мной оказывается стул. - Сознался Шабашников, да. Подписал! - Как же с Андановым? - бормочу я. - Ведь он... Я рассказываю о результатах поездки. Помилуйко терпеливо выслушивает, хмурится. - Интересные наблюдения. Но где хоть одна явная улика? Мостик построил? Хорошо, построил. И ногу обжег... утюгом, предположим. Дома, перед отъездом. - Но до отъезда он не хромал, это подтверждено. - Ну, не сразу почувствовал боль... - А кто сбросил мотоцикл со скалы? - В самом деле, кто? Вот я судья, представь. Докажи, что Анданов сбросил какой-то мотоцикл. Ну? - Мне трудно это доказать. Но истина... человек... Лишь это важно! - Э! Шабашников уже в наших руках. Хочешь запутать дело? Завести в тупик? У тебя нет ни одной явной улики. Думаю, и не будет. Майор любит ясность. Шабашников признался. Точка. Подписал. - В общем хватит анархии. - Помилуйко рубит ладонью воздух. - Действуй теперь только в соответствии с моими указаниями, ясно? Остается один человек, с которым я еще не встречался и который может рассказать многое. Жена Анданова. Я снова на приеме у Малевича. Бинт пропитался кровью, отвердел, словно гипс. Но Малевич нужен мне не только как хирург. Если он знает точно, где сейчас жена Анданова, я выеду немедленно. - Вы не бережетесь, лейтенант. Так больно? Ножницы, сестра... Вам знакомо слово "сепсис"? Дождетесь, если не будете держать руку на перевязи. Звякают инструменты. Я дергаюсь, как лягушка на школьном опыте. - Не будете беречься - уложу в больницу. Право! Удивительные у него руки. Сильные и нежные. Я всегда чувствовал особую симпатию к хирургам. Их работа сродни нашей. Такое же непосредственное проникновение в человеческие жизни. Каждый шаг, каждое движение связано с чьей-то судьбой. Они, как и мы, не имеют права ошибиться. Ночные вызовы, вечное беспокойство. Смысл нашей профессии, в сущности, тоже заключается в том, чтобы обнаружить вредную ткань и отделить ее от здоровой, очистить среду. - Скажите, доктор, жена Анданова лечилась в вашей поликлинике? В какой больнице она сейчас? - Да, она лечилась у нас. Вам я могу сказать: была безнадежна. - Была? - Да. Неоперабельная опухоль. Анданов знал и все-таки повез. Люди всегда надеются на чудо. Малевич плещется над умывальником. Есть в его фигуре что-то скорбное, как у человека, несущего на себе тяжесть чужих бед. - Ах, вы не знаете? Я думал, слухи распространяются в Колодине молниеносно. Анданов уже вылетел, его вызвали телеграммой. Летальный исход. Он был готов к этому. Сестра помогает мне спуститься по лестнице, придерживая за локоть. Малевич разбередил ожог - боль адская. Только бы добраться до гостиницы.

15

- Пашка, как ты себя чувствуешь? Это Ленка. - Нормально. - Я осмотрела мотоцикл и подумала: как же должен выглядеть ты сам? - Нормально. Шишкинских медведей разглядываю. Симпатичные. - Тебе плохо, Паш? - Ничего. Нормально. - Я знаю. Я всегда знаю про тебя. Изучила. Приезжай к нам. Послушаем музыку... А? - Рихтер в Колодине? - "Итальянское каприччио", ладно? Или двадцатый Моцарта. С "Итальянского каприччио" для меня и для Ленки началась музыка. Мы купили пластинку случайно. Нам понравилось звонкое название - каприччио. Потом скупили все пластинки Чайковского. Мы ведь были глубокими провинциалами, нам приходилось открывать для себя то, что жители больших городов впитывают вместе с воздухом. - Я за тобой заеду, Паш. На бедной "Яве". На окне знакомые с детства занавески... Вот чего мне не хватало эти дни спокойствия, чувства дома. Ленка сидит рядом, я вижу только ее руки. Я люблю музыку, но, признаться, плохо понимаю ее. Я слушаю музыку и думаю о чем-то своем: она становится моими мыслями, проходит глубоко внутрь и растворяется во мне. Игла извлекает из черного диска мелодию... Вот детство. Безмятежное, тихое, как падающий лист. Говор Черемшанки, шелест тайги. Остров на Катице, огонь костра, первые беспокойные и сладкие мысли о любви. И тарантелла. Вихрь. Любовь, юность. Страстные, зовущие звуки. Все тише, глуше. И снова черная поступь смерти. Печаль, сожаление. Как предчувствие осени после весенней вспышки. Расслабляющая горечь проникает в сердце. Светлые впечатления детства придавлены шагами судьбы. Что дальше - покорность, ожидание? Каждый раз, прислушиваясь к тяжелым шагам, я замираю. Вот оно - словно нарастающий бег конницы... Вклинивается в траурный марш и одолевает его. Мотив, который олицетворяет детство, превращается в торжественный гимн. Молодость вечна, если ты способен к страсти, подвигу. Все быстрее скачут всадники... Так всегда действует музыка. Накипь слетает с сердца. Все проясняется. Я и он. Мы противостоим друг другу в немой схватке. Он расчетливее, хитрее меня. Он знает, что, совершив изощренное злодейство, не оставил следов, которые могли восстановить против него закон. Закон придуман справедливыми людьми, которые хотели исключить возможность ошибки. Это тот случай, когда ты догадываешься, кто преступник, и не можешь ничего поделать. Он все предусмотрел. Но я не выпущу его. У военных есть выражение "вызвать огонь на себя". Я попробую... - Ну вот, у тебя лицо посветлело, - говорит Ленка. - Я же знала... В темном окне я вижу целое созвездие. Там поселок строителей. Сотни семей за стеклами, как сотни миров. А в доме Осеева не зажгутся окна. Убийца еще ходит по городу. Пока убийца на свободе, смерть всегда может ступить на порог дома. Может войти и в эту комнату. - Ленка, мне пора. - Вы уже на посту, лейтенант? - Ты все посмеиваешься? - Нет, - она серьезно смотрит на меня. - Мне не хочется, чтобы ты уходил так внезапно. А может, лучше было бы, если б ты совсем не приезжал... - Может, Мы молчим. Между нами пролегли несколько лет. И Жарков. И многое другое. Нам трудно теперь отыскать дорогу друг к другу. Но, может быть, она существует, эта дорога? - Почему признался Шабашников? Комаровский упрямо смотрит в стол. На жилистой тонкой шее дергается кадык. - Не знаю... Он в таком состоянии, когда все безразлично. Майор ярко нарисовал перед ним, как произошло убийство. Вчера Шабашников сказал: "Может, это в самом деле я? В беспамятстве. В городе меня, наверно, осудили. Уж все равно". Сегодня он признался. - Ну, а вы? - Что же мне кричать: "Не ты!" - говорит капитан. - У одного майора одна точка зрения, у другого - другая. - Но у вас свое мнение! - Вам двадцать четыре года, Павел Иванович, - устало говорит Комаровский. - Вам легко. Могу только завидовать. Да, мне двадцать четыре, я не был старшиной и не приобщился ко всем жизненным сложностям. Я шел по расчищенной дорожке. Можно и дальше идти не спотыкаясь. Пристроиться кому-нибудь "в хвост", как это делают шоферы в тумане. Пусть он, другой, принимает решения. Помилуйко, например. Он вытянет и сумеет оценить адъютантскую преданность. "Тики-так!" - Боюсь, что это как раз то дело, когда долго бьются, но виновного так и не находят, - говорит капитан. - Шабашникова не засудят, нет. Одного признания еще мало. Вот увидите. Себя или меня успокаивает начальник колодинской милиции? Во мне волной поднимается злость. Неужели о н, подлинный преступник, сумел перехитрить всех? Помилуйко не в силах отказаться от приманки. Я черпаю воду решетом. Комаровский ждет. - И все-таки мы найдем, - говорю я капитану. - И вы мне поможете. Комаровский после минутного раздумья протягивает руку. Ладонь его костлява и суха. - Куда вы сейчас? - спрашивает он. - К Кеше Турханову. Он даст знать, когда Анданов вновь появится в тайге.