Александр Анучкин - Золотой запас Страница 13

По сообщению агента «Секретарь», дело должен был принять к производству следователь областной прокуратуры Фридман, однако, по непонятным причинам, это сделано не было. Единственный задержанный в рамках предварительного расследования покончил с собой в камере изолятора временного содержания. Вскрытие не проводилось, труп кремирован.

Прошу Вашей санкции на проведение специальных мероприятий, а также на неофициальную беседу с Фридманом. Жду дальнейших указаний.

Начальник УФСБ России по Рязанской области.

#24

Москва, Лубянка, главное здание ФСБ России

14 июня 2008 года

Сергей Баринов дописывал рапорт, когда на столе заорал внутренний телефон. Майор с ненавистью посмотрел на белый пластиковый аппарат без диска и выругался вслух. Вечер уже. Планы были. Все летит псу под хвост, все. За годы службы Сергей Матвеевич безошибочно научился чувствовать неприятности, особенно те, что исходили от высокого начальства. Какое-то шестое чувство всякий раз подсказывало ему – просто так звонит «вертушка» или стоит ждать беды. В этот раз предчувствие уверяло – все очень, очень плохо.

Баринов взял трубку, выслушал несколько отрывистых фраз, односложно ответил. Поправив галстук, одернув мятый пиджак, вышел из кабинета и запер дверь. Бесшумный лифт поднял на три этажа выше. Истертые ковровые дорожки гасили звук шагов.

У железной двери, перегораживающей коридор, майор нажал кнопку звонка. Лязгнул засов. Тетка в форме с погонами старшего прапорщика придирчиво разглядывала удостоверение целую минуту, сличала потускневшую фотокарточку с оригиналом, близоруко щурясь. Убедившись, что перед ней все же не враг и не шпион, тетка взяла телефон и что-то пролаяла. На другом конце провода раздался аналогичный звук. Опустив трубку, прапорщица глазами показала – иди.

Баринов прошел еще два таких же кордона, прежде чем попал в кабинет, о существовании которого предпочитал никогда не думать. Не те чины, не то положение. Сюда вызывают только в двух случаях – или для того, чтобы вручить Героя, или для того, чтобы отдать какое-нибудь отвратительнейшее распоряжение. Сломать жизнь, проще говоря. Героя сегодня ждать не приходилось.

Директор говорил долго. Минут пятнадцать. Сергей Матвеевич еще никогда не слышал, чтобы первое лицо так много времени уделяло какому-то оперативнику, пусть и по особо важным делам, пусть и заслуженному. Но – простому оперу. Сергей Матвеевич еще никогда не видел, чтобы директор, разговаривая с кем-то из сотрудников, отводил глаза в сторону.

Баринов вышел из кабинета, почти бегом бросился в сортир. Рывком распахнул окно, начал расстегивать верхнюю пуговицу на рубашке, которая всегда болталась на его тощей шее, а сейчас – удавом душила, аж глаза на лоб лезли. Оторвал пуговицу. Ослабил галстук. Нашарил сигареты и зажигалку, долго прикуривал.

Все очень плохо – стучало в голове. Все гораздо хуже, чем я думал. Все очень-очень плохо.

Баринов вернулся в кабинет, быстро собрался, сбросив в портфель все бумаги со стола. Отпер сейф, достал табельное. Проверил, снял с предохранителя, сунул за пояс. С тоской оглядел унылый, но такой неожиданно родной кабинет.

– Ох…ть, – сказал Баринов вслух, обращаясь то ли к «вертушке», то ли к вырезанному из доски Железному Феликсу. – Ох…ть, – повторил он, глядя в окно. – Я вот ведь и не знаю, что тебе теперь делать, парень.

#25

Начальнику УФСБ России по Рязанской области

Совершенно секретно

Экземпляр единственный

Доложите о результатах дальнейшей проверки по факту, изложенному в Вашем последнем рапорте. Немедленно сообщите о лицах, осведомленных о ходе проверки – прямо или косвенно. Требую не допустить дальнейшего распространения информации по факту.

Любой ценой остановите действия, изложенные в Вашем рапорте. Установите круглосуточный контроль за следователем областной прокуратуры Фридманом, в контакт с ним входить категорически запрещаю.

Ждите дальнейших указаний.

Директор ФСБ России

#26

Москва, явочная квартира московского управления ФСБ России

8 мая 2008 года

Ночь кажется бесконечной. Человек в несвежей постели ворочается с боку на бок, чешется, сучит ногами под одеялом. Человеку неспокойно. Он уже в сотый раз думает о бутылке на кухне, но потом уверяет сам себя, мол, нет. Не пойду. Я не алкоголик.

Он не алкоголик, нет.

Просто какие-то невиданные тени ходят сегодня по стенам и потолку. Просто совсем не идет сон, а перед открытыми – вытаращенными – в темноту глазами все встают и встают какие-то бредовые картины. Чертова выставка современного искусства. Вернисаж больного сознания.

В этих картинах так много правдоподобия, но человек знает – этого не было и не будет. Он убедил себя в этом. Не было и не будет.

Черт побери. Как же хочется виски.

Как же.

Как же!

Он хлопает ладонью по тумбочке, находит мобильный телефон, открывает его и подслеповато смотрит в экран. Бл…ь. 5.42. Дурацкое время. Уже нет смысла уговаривать мозг успокоиться и дать возможность уснуть. И вставать рано. И идти некуда.

Он отбрасывает телефон в сторону, стремительно переворачивается в постели, со всей силы бросается вниз, зарываясь лицом в мокрую от пота подушку. Видения не уходят, не отпускают. Но от резкого удара меняют цвет. Картинка становится почти негативной, только с преобладанием красного. Жесткого насыщенного красного. Красного, цвета артериальной (или венозной? Черт, какая разница?) крови. Красные тени мечутся по подушке. Красные контуры меняются с невероятной скоростью. Движение красного отдается в голове тупой болью.

Спасибо, Господи, бормочет человек, что у меня нет пистолета. Хотя – еще пара таких ночей, и я обойдусь кусачками для ногтей. Не просто так ведь их запретили брать с собой в самолет.

Красные тени немного успокаиваются.

Видимо, им нравится ход мысли человека.

Человек трется лицом о подушку. Отвратительный звук – скребет о ткань щетина – возвращает его к реальности.

Под окном надрывно орет автомобильная сигнализация.

Над городом, в котором у него вообще никого нет – даже себя самого нет, – встает подобие солнца.

Город знает, что человек его ненавидит.

Город охотно отвечает взаимностью.

Человек снова засыпает, проваливается в прошлое. Сначала ему снится расстройство желудка. Потом – пальцы, быстро бегающие по авидовской клавиатуре, где вместо букв – специальные символы. «Яблочко + z» – отменить. Отменить всю жизнь. «Яблочко + с» – скопировать. Скопировать удачно получившийся кусок из начала секвенции и перенести вперед, в конец, в present day, нажать «Яблочко + v» – вставить туда, куда нужно. Куда хочется. Жизнь мелькает разноцветными кубиками. Иногда жизнь требует остановиться – мощности процессора не хватает, чтобы считать эффекты в реальном времени.

Ему снится, как дочка залезает по лестнице на разноцветную горку и с криком, с визгом летит вниз по изогнутой трубе. Он видит ее счастливое лицо, видит растрепанные волосы и чувствует слегка влажные ладошки.

Потом мама. Мама. Я так и не смог приехать к тебе на похороны, а потом решил – лучше и не поеду. Не хочу, никогда не хочу больше приезжать в этот городок на краю географии. Прости, мама. Когда ты умирала, я, раненный в ногу, въезжал на «броне» в Бамут – оператор испугался, напился с вечера, и я тогда впервые взял в руки Betacam, оказалось – не так сложно. Ты умирала, а я снимал штурм Бамута, который продал потом на все каналы мира, разве что Jetix не возбудился – там больше не было камер. А если б они даже и были, то никто другой не посмел бы, не решился бы снимать, как расстреливают у стены дома раненых бородатых уродов хорошие парни в черных масках, как хирург с белыми губами в наспех поставленной палатке отрезает измусоленную миной левую ногу двадцатилетнему пареньку—а анестезии нет, и командир, крепко зажав его голову под мышкой, вливает ему в глотку мерзкую, пахнущую ацетоном водку «Балтика».

Ты умирала, мама, а над Бамутом поднималась отвратительная вонь – смесь пороховой гари, горящей плоти и простого, чистого огня. Ты знаешь, мама, как пахнет чистый огонь – когда горят дома, которым уже сто лет или больше?

Ты умирала, мама, а я сидел в чужом, уцелевшем доме – там еще тлели угли в камине, а все остальное было целым – и жир от только что зарезанного и изжаренного барашка тек по моей белой жилетке с двумя десятками карманов, тек по моим камуфляжным штанам и капал на грязный бинт; кровь давно уже запеклась. И запах жареного барашка, моей крови, пороховой гари – все это смешивалось в один дикий букет, пьянящий, кружащий голову, сводящий с ума.

Тебя хоронили, мама, когда взвод покидал Бамут, и командир подарил мне «стечкина» с перламутровой рукояткой – фетиш какого-то мелкого полевого командира, убитого в недавнем бою. «Стечкин», казалось, тоже был еще теплым и хранил память о ладони старого хозяина. Там были какие-то красивые узоры, как любят горцы, я уже не помню точно – какие, и он лежал в руке так ровно и спокойно, что казалось, был сделан специально для меня. Я подумал тогда: «Какая глупость! Я – самый мирный, самый тихий на земле человек, держу в руках этот страх Господень, и мне – мне – все это нравится!»