Филип Керр - Друг от друга Страница 13

К тому же он еще и юрист, и случается ведь, когда вы грубите юристам, они обвиняют вас в оскорблении и запихивают в тюрьму.

Итак, я отправился в Ландсберг и встретился с рядовым Ивановым, а вернувшись, отправился снова на встречу с Кауфманом. Вот тут-то как раз и подоспел момент произнести все нахальные фразочки, какие я сумел придумать. А ему пришлось выслушать их и проглотить. Потому что разговор с клиентом называется у нас, частных детективов, отчетом, а предоставляемые мною отчеты зачастую вполне могут сойти за оскорбление у человека, не привыкшего к моей манере. Особенно если факты отчета совсем не похожи на те, какие он желал бы услышать, если хочет спасти подонков вроде Отто Олендорфа от виселицы. Потому что Иванов оказался вруном и обманщиком, хуже того, стукачом — безмозглая обезьяна, которая только и рвется подло свести счеты с американской армией, да еще вдобавок и получить за это вознаграждение.

— Я совсем не уверен, — приступил я, — что он вообще работал в Ландсберге. Он понятия не имеет, что в тысяча девятьсот двадцать четвертом году одним из заключенных там был Гитлер. Или про то, что замок был построен только в тысяча девятьсот десятом. Он не знает, что семеро повешенных в Ландсберге в июне тысяча девятьсот сорок восьмого года были нацистскими врачами. Сказал, что палачом там Джо Мальта, — в действительности Мальта ушел из армии еще в тысяча девятьсот сорок седьмом. В Ландсберге уже новый палач, и его имя держится в тайне. Еще Иванов сказал, будто виселица расположена в помещении, а на самом деле она на улице. Такое человек не может не знать, если он на самом деле работает в тюрьме. Мой вывод — работал он только в лагере для перемещенных лиц.

— Ясно, — протянул Кауфман. — Вы, герр Гюнтер, провели чрезвычайно тщательное расследование.

— Мне встречались люди еще более бессовестные, чем Иванов, — заключил я свой отчет, чуточку даже наслаждаясь ситуацией, — но только в тюрьме. Единственное, что поможет сделать из Иванова убедительного свидетеля, — это сотняжка долларов, вложенная в Библию, на которой он станет приносить присягу.

Кауфман помолчал с минуту. Потом, выдвинув ящик стола, вынул коробку и, достав из нее деньги, заплатил мне остаток гонорара наличными. И наконец заметил:

— У вас такой довольный вид.

— Я всегда доволен после хорошо сделанной работы.

— Вы не до конца откровенны. Ну же! Мы оба знаем, тут кроется что-то еще.

— Ну разве что я даже рад, что Иванов оказался мошенником, — признался я.

— Вы не верите в возможность возрождения справедливой Германии?

— В Германию — верю. А людям вроде Отто Олендорфа, — нет. Быть подлецом не входило в обязательные условия для вступления в СС, хотя, конечно, немало помогало. Уж я-то знаю. Какое-то время я и сам состоял в СС. Может быть, это отчасти объясняет, почему я не попадаю в ногу с вашей новой Федеративной Республикой. А может, я просто чуточку старомоден. Но понимаете ли, есть нечто такое в человеке, который убил сто тысяч мужчин, женщин и детей, что у меня вызывает отвращение. И я склонен думать, что наилучший способ для новой Германии взять старт с разгону — это повесить и его, и ему подобных.

4

Кауфман вовсе не произвел на меня впечатления человека раздраженного неудачей — всего лишь напыщенного от осознания важности миссии и уверенного в своей правоте. И думаю, ему не понравились язвительные намеки по поводу его помощи Красным Курткам. Так что подозреваю, следующего клиента направил ко мне именно он, зная, что это мне не понравится, но отказаться я не смогу себе позволить. По крайней мере, не теперь, когда я только-только начал разворачивать дело. А возможно, он даже надеялся изменить мое мнение насчет способа, гарантирующего лучшее начало для обновленной страны.

По телефону меня попросили доехать поездом до Штарнберга, где меня встретят на машине. Все, что мне было известно о клиенте, — его имя, барон Штарнберг, то, что он бывший директор «И.Г. Фарбен», некогда крупнейшего в мире химического концерна, и что он очень богат. Кое-кого из директоров «И.Г. Фарбен» судили в Нюрнберге за военные преступления, но фон Штарнберг в их число не вошел. Я понятия не имел, какую работу он хочет мне предложить.

Поезд полз через долину Вюрм, мимо проплывали красивейшие пейзажи Баварии, и через полчаса мы прибыли в Штарнберг. Приятно для разнообразия подышать не пылью мюнхенских строек. Штарнберг оказался небольшим городком, построенным на уступах рядом с озером. На сапфирово-голубой воде озера бриллиантами посверкивали под утренним солнцем яхты. Над озером высился древний замок герцогов Баварских. Сказать про Штарнберг «живописный» — значит не сказать ничего. Не успел я и минуту полюбоваться городком, как мне захотелось приподнять на нем крышечку и полакомиться клубничным мороженым.

На вокзал за мной прикатил старый «майбах-цеппелин». Шофер проявил любезность и сунул меня на заднее сиденье, а не в багажник: сунуть туда любого, сошедшего с поезда, возможно, всегда было его первым порывом. Ведь в отделке заднего сиденья серебра хватало, чтобы снабдить Одинокого Рейнджера[5] пулями на ближайшие сто лет.

Дом находился минутах в пяти езды от вокзала. Медная табличка на одном из столбов-обелисков ворот сообщала, что это вилла, но, на мой взгляд, дом просто постеснялись в открытую назвать дворцом. Мне потребовалась целая вечность, чтобы одолеть ступеньки, ведущие к парадной двери, где субъект, словно изготовившийся для интимного — щека к щеке — танца с Джинджер Роджерс,[6] ждал, чтобы взять у меня шляпу и послужить мне проводником по мраморным прериям, простиравшимся передо мной. Он не расставался со мной до самой библиотеки и только там, молча развернувшись, двинулся в обратный путь, как видно, опасаясь не успеть домой до темноты.

В библиотеке обнаружился невысокий человечек, оказавшийся вполне даже приличного роста, когда я подошел на такое близкое расстояние, что расслышал: он кричит, предлагая мне выпить шнапса. Я ответил «да» и сумел получше разглядеть его, пока он манипулировал с большущим графином из стекла и золота. Человек был при очках и эксцентричной седой бороде, при взгляде на которую мной овладело сомнение: уж не придется ли мне угощаться шнапсом из лабораторной реторты.

— В старой приходской церкви в нашем городке, — произнес он голосом настолько скрипучим, будто в гортань ему высыпали полтонны гравия, — главный алтарь в стиле позднего рококо выполнен Игнацем Гюнтером. Это, случайно не ваш, родственник?

— Игнац, герр барон, был паршивой овцой в нашей семье, — бодро ответил я. — В хорошем обществе мы никогда не упоминаем его имя.

Закашлявшись, барон подавился смешком и справился с кашлем, только закурив и глотнув дыма. Заодно он как-то умудрился пожать мне руку кончиками пальцев, предложить сигарету из большущей, как словарь, золотой коробки, пожелать мне здоровья и отхлебнуть шнапса. И только после этого барон обратил мое внимание на фотографию — портрет молодого человека лет тридцати, с лицом наивным и простодушным и ослепительной белозубой улыбкой. Похож больше на кинозвезду, чем на штурмбаннфюрера СС. Солидная серебряная рамка вместе с золотой сигаретной коробкой возбудили во мне подозрения, что прежде в домашнее хозяйство Штарнбергов вкладывались немалые средства.

— Мой сын Винсенц, — сообщил барон. — В такой военной форме, что легко счесть, будто и он — паршивая овца в нашей семье. Но вот уж он, герр Гюнтер, никак не паршивая овца. Нет и нет! Винсенц всегда был добрым мальчиком. Пел в школьном хоре. И столько у него всегда водилось домашних зверушек, когда он был маленьким, что его комнаты скорее походили на зоопарк.

Мне это понравилось — «комнаты»! Это много говорило о детстве Винсенца фон Штарнберга. И мне понравилось, как барон говорит по-немецки: так говорили прежде, до того как немецкий запестрел американскими словечками: «Лаки Страйк», «кока-кола», «о'кей», «джиттербаг» и хуже всего — «вау!».

— А у вас, герр Гюнтер, есть дети?

— Нет.

— Ну что может отец сказать про своего единственного сына? Я знаю одно: он совсем не такой мерзавец, каким его изображают. Уверен, уж вы-то лучше всех это поймете. Вы ведь и сами состояли в СС, верно?

— Я служил полицейским, герр барон, — бледно улыбнулся я. — До тысяча девятьсот тридцать девятого года в КРИПО, а в тридцать девятом, для того чтобы усилить эффективность работы — так, по крайней мере, нам объяснили, — нас объединили с гестапо и СД и сформировали новый департамент РСХА — Главное ведомство государственной безопасности. Боюсь, никому из нас особо выбирать не приходилось.

— И то верно. Предоставлять людям выбор не очень-то у Гитлера получалось. Все мы вынуждены были совершать поступки, которые нам не очень нравились. И моему сыну в том числе. Он был юристом. Многообещающим юристом. В СС он вступил в тысяча девятьсот тридцать шестом. В отличие от вас по собственному выбору. Я остерегал его, просил проявить осторожность, но привилегия сыновей — пренебрегать отцовскими советами, пока не становится слишком поздно. Это всегда стоит отцам здоровья и преждевременных седин. В тысяча девятьсот сорок первом Винсенц стал помощником командира оперативного карательного отряда в Литве. Вот так… Они называли его как-то по-другому. Не то — отряд специальных акций, не то еще как-то нелепо. В их обязанности входили массовые убийства. При нормальных обстоятельствах Винсенц ни за что бы не ввязался в такой кошмар. Но, как и многие другие, он чувствовал себя связанным присягой, которую давал лично фюреру. Вы должны понять: он делал то, что делал, из уважения к этой присяге и государству, но всегда внутренне категорически не одобрял происходящего.