Гилберт Честертон - Клуб удивительных промыслов (рассказы) Страница 13

Голова моя пошла кругом. Неужто и впрямь, думал я, незамужние дамы объединяются в какие-то тайные, мятежные сообщества? Словно в тумане, я вспоминал времена, когда занимался античной словесностью (и я отдал дань науке, что поделаешь!), и мне приходили на память таинства Bona Dea[4], странные содружества женщин. Припомнил я и шабаш ведьм. В своем непростительном легкомыслии я пытался восстановить строку о нимфах Дианы, когда мисс Маубри схватила меня сзади, и я понял, что это – не женская хватка.

Мисс Брэтт – или тот, кого я знал под этим именем, – держала, нет, держал большой револьвер и ухмылялся.

Мисс Джеймс по-прежнему стояла у двери, но поза ее была такой поразительной, такой неуместной, что всякий бы изумился. Она держала руки в карманах и била пятками; собственно, это был он. То есть он был… нет, она была не столько женщиной, сколько мужчиной.

Бедный викарий совсем уж растрепыхался, путаясь в мужском и женском роде; трепыхался и плед.

– Что до мисс Маубри, – продолжал он еще взволнованнее, – она… он держал меня железной рукой. Ее рука… то есть его рука… обвилась вокруг моей шеи, и крикнуть я не мог. Мисс Брэтт, вернее, мистер Брэтт, словом, этот мужчина направил на меня револьвер. Другие две дамы… то есть двое мужчин, рылись в каком-то мешке. Я понял все: преступники переоделись женщинами, чтобы меня похитить. Меня, викария Чентси! Зачем? Чтобы я перешел к нонконформистам? Негодяй, стоявший у двери, беспечно проговорил: «Эй, Гарри! Просвети-ка старого дурака».

«А, чтоб его, – сказал мисс Брэтт, то есть человек с револьвером. – Так пойдет».

«Послушай меня, – сказал человек у дверей, которого называли Билл. Лучше пускай разберется, умнее будет».

«И верно, – хрипло заметил тот, кто меня держал (раньше он, то есть мисс Маубри говорила иначе). – Давай эту рожу, Гарри».

Человек с револьвером пересек комнату, подошел к женщинам с мешком, то есть мужчинам, и что-то у них попросил, а потом принес мне. Увидев, что это такое, я удивился, как еще не удивлялся в этот ужасный день.

То был мой портрет. Конечно, у таких мерзавцев не должно быть моей фотографии, но этому бы я удивился относительно; здесь же – удивился, так сказать, абсолютно.

Сходство просто поражало, но главное – я несомненно и явственно позировал для портрета. Сидел я, подпершись, на фоне декорации, изображавшей лес. Словом, это был не случайный снимок. Но я не фотографировался в таком виде, этого никогда не было.

Пока я глядел на фотографию, мне все больше казалось, что она основательно отретуширована, да и стекло скрывало подробности. Лицо было несомненно мое, глаза, нос, рот, голова, рука, даже поза. Однако я в такой позе перед фотографом не сидел.

«Чудеса, а? – с неуместной живостью сказал человек, прежде грозивший мне револьвером. – Ну, сейчас предстанешь перед своим Боженькой!» Он вытащил стекло, и я увидал, что белый воротничок и седые бакенбарды написаны белой тушью. Внизу под стеклом оказался портрет старой дамы в скромном черном платье, сидевшей на фоне леса, подпершись рукой, – старой дамы, как две капли воды похожей на меня. Не хватало только бакенбард и воротничка.

«Здорово, – сказал человек, которого называли Гарри, вставляя обратно стекло. – Один к одному. И тебе хорошо, папаша, и ей хорошо, а лучше всего нам. Знаешь полковника Хаукера, ну, который тут жил недавно?»

Я кивнул.

«Так, – сказал этот Гарри, указывая на портрет. – А это его мамаша. Кто обнимет, пожалеет? Мама дорогая. Вот она», – пояснил он, махнув рукой в сторону портрета, изображавшего даму, похожую на меня.

«Ладно, не тяни! – заметил человек, стоявший у двери. – Эй, ты, преподобный! Мы тебя не обидим. Хочешь – денег дадим, целый соверен. А платье тебе пойдет».

«Плохо объясняешь, Билл, – вмешался тот, кто меня держал. – Мистер Шортер, дело вот в чем. Нам надо повидать сегодня этого Хаукера. Может, он нас расцелует, выставит шипучку. Может, и нет. Может, он вообще умрет к нашему уходу. Опять же – может, и нет. Главное, нам его надо повидать. Сами знаете, он никого не пускает, только мы еще знаем, почему. А мамашу пустит. Какое совпадение! Повезло нам, да. Вот вы и есть эта мамаша».

«Как я ее увидел, – медленно произнес Билл, указывая на портрет, – так и сказал – старый Шортер. Да, прямо так и сказал».

«Что вы затеяли, безумные?» – вскричал я.

«Сейчас, почтенный, сейчас, – произнес человек с револьвером. – Вот, наденьте это». – И он указал на высокую шляпку, а также на ворох женских одежд, лежавший в углу.

Не стану останавливаться на деталях. Выбора у меня не было. Мне не одолеть пять человек, не говоря уж о револьвере. Через пять минут, мистер Суинберн, я, викарий из Чентси, был одет старухой, чьей-то матерью, и меня вытащили на улицу, чтобы творить зло.

Уже наступил вечер, зимой темнеет быстро. По темной дороге, продуваемой ветром, мы пошли к одинокому дому полковника. Ни по этому, ни по другому пути никогда не двигалось подобное шествие. Любой увидел бы шесть небогатых, но почтенных женщин в черных платьях и старомодных, но безупречных шляпках; но это были пять злодеев и один викарий.

Попытаюсь рассказать коротко то, что длилось долго.

Разум мой вращался, словно мельница, когда я шел и думал, как бы мне сбежать. Мы были далеко от домов, и если бы я закричал, меня бы убили, закололи или задушили, а потом бросили в болото. Обратиться к прохожим я тоже не мог, слишком все это дико и безумно. Прежде чем я убедил бы почтальона или разносчика в таких немыслимых происшествиях, спутники мои давно бы ушли и увели меня, объяснив, что их приятельница лишилась рассудка или слишком выпила.

Последняя мысль, при всей своей непристойности, показалась мне истинным откровением. Неужели дошло до того, что викарий Чентси должен притвориться пьяным? Да, должен.

Сколько мог, я шел вместе с ними быстрым, но все-таки женским шагом, сохраняя мнимое спокойствие, пока наконец не увидел полисмена под уличным фонарем. Мы приближались к нему тихо и пристойно, но когда мы его достигли, я метнулся к полицейскому и закричал: «Ура! Ура! Ура! Правь, Британия! Эй, вы! Гоп-ла-ла! Бу-бу». Для викария все это не совсем обычно.

Констебль посветил фонариком на меня, то есть – на непотребную старуху, в которую я обратился. «Ну, что это вы, мэм?» – начал он.

«Заткнись, а то укокошу, – прохрипел мне в ухо Сэм. – Шкуру сдеру».

Страшно слышать подобные слова от престарелой девицы. Я выл и кричал, не унимаясь. Я распевал комические куплеты, которые, к моему глубокому сожалению, исполняют у нас на концертах молодые люди. Я качался, словно падающая кегля. Констебль тем временем обратился к негодяям: «Если не можете унять вашу приятельницу, я ее заберу. Она напилась и буйствует».

Я удвоил усилия. Мне не приходилось поступать так прежде, но я поистине превзошел себя. Слова, которых я не знал, потоком лились с моих уст.

«Еще не так заорешь, – шептал мне Билл. – Повоешь, когда пятки подпалим».

Охваченный ужасом, я выкликал страшные песни веселья. Ни в одном самом диком кошмаре не увидишь такой мерзости, как эти глаза, глядевшие из-под капоров, эти пристойные дамы с лицами дьяволов. По-видимому, и в преисподней нет таких зрелищ.

Невыносимо терзаясь, я подумал было, что благопристойность наших одежд успокоит констебля. И впрямь он колебался, если можно применить это слово к столь солидному и почтенному созданию. Тогда я ринулся вперед, боднул его в грудь и воскликнул (если память мне не изменяет): «А, чтоб тебя, вот это да!» Именно в эти мгновенья я с особенной ясностью помнил, что я – викарий из Чентси в Эссексе.

Отчаянный поступок все спас. Полицейский крепко схватил меня за шиворот.

«Пойдете со мной», – начал он, но Билл прервал его, бесподобно подражая нежному женскому голосу: «Ах, пожалуйста, констебль, не беспокойтесь! Мы отведем домой нашу бедную приятельницу. Она выпила лишнего, но она женщина порядочная, разве что со странностями».

«Она боднула меня в живот», – отвечал полицейский.

«Странности даровитой натуры», – серьезно вымолвил Сэм.

«Прошу вас, – снова вмешался Билл в обличье мисс Джеймс, – разрешите отвести ее домой! За ней надо присмотреть».

«Вот я и присмотрю», – сказал служитель порядка.

«Нет, нет! – заторопился Билл. – Тут нужны друзья. У нас есть для нее особое лекарство».

«Да, – подхватила мисс Маубри, – только оно и поможет. Редкостное средство!»

«А я и так здорова. Кучи-кучи-ку!» – заметил к своему вящему позору викарий Чентси.

«Вот что, сударыни, – сказал констебль, – не нравятся мне такие странности. Поет, понимаете, бодается! Да и вы мне что-то не нравитесь. Видел я таких, приличных. Кто вы, а?»

«У нас нет с собой визитных карточек, – достойно отвечала мисс Маубри, – но мы не понимаем, почему нас оскорбляет человек, который должен оберегать нас. Конечно, вы вправе воспользоваться слабостью нашей бедной приятельницы. Но если вы полагаете, что вправе грубить нам, вы заблуждаетесь, констебль».