Алексей Комов - Ушла из дома и не вернулась… Страница 13

Возвращаюсь в подъезд, тихо, стараясь не хлопнуть, закрываю дверь и на цыпочках подхожу к почти незаметной лестнице. Осторожно спускаюсь по ней и заглядываю в темноту большой ниши. Но там – никого.

Черт, и фонарика с собой не взял. Хотя, кто знал, что придется лазить в темноте?

Вечно ЖЭКи на лампочках экономят! Двигаюсь на ощупь. Но через два шага останавливаюсь. Хватит суетиться, сначала надо приготовиться. Расстегиваю кобуру. Проверяю оружие. Все никак не могу собраться и сшить себе нормальную кобуру. Те, что нам выдают – очень неудобные. Что стоит сделать ее косой – сунул руку, как во внутренний карман, и выхватывай оружие, словно с лета? Нет, лепят и лепят такие, что пока до пистолета доберешься – раз двадцать ухлопать могут.

Теперь можно двигаться дальше. Через несколько шагов упираюсь в дверь. Ощупав, осторожно тяну ее на себя. Легко поддается. Тусклый серый свет из пыльных плафонов в толстой проволочной сетке бьет по глазам после темноты. Под ногами выщербленные цементные ступени. От нижней площадки влево идет коридор.

Что делать? Спускаться? Или, приперев дверь, позвать еще кого? А вдруг там есть еще один выход?

Около площадки вжимаюсь в стенку и, вытирая ее спиной, делаю шаг в проем коридора. Никого. Только где-то тихо капает вода. Кап… кап… Где-то недалеко протекает кран, мешая вслушиваться.

Полутемный коридор, пахнущий сырой известкой и старой бумагой, разветвляется на два рукава. Левый прикрыт дверью из толстого железного листа с рычагом-запором. Бомбоубежище, что ли здесь было во время войны?

Ну, этот бункер бесшумно открыть просто невозможно. Поэтому нужно быстро осмотреть, что справа.

Коридорчик оказался кривым и совсем маленьким. За ним – небольшая комнатушка – все тот же серо-желтый полумрак, пара стертых ступенек. Только вместо пыли и засохшей грязи на полу – масляно поблескивает застоявшаяся вода. У противоположной стены – большой старый верстак, напоминающий дряхлый броненосец. И, как воспоминания о лучших временах, – облезлые тиски и неряшливо брошенный ржавый инструмент.

Вверху – люк вентиляции, заросший паутиной. И все. Здесь никто спрятаться не сможет – негде.

Возвращаюсь назад. Ну все, если его нет и за этой дверью, значит, он не человек, а какая-то нечисть. Некуда ему исчезнуть.

Железная дверь поддается на удивление легко, только страшно скрипят несмазанные петли. Внутри темно, тихо. Никаких признаков присутствия живого человека. Ни черта не видно. Вроде, ступенек нет и пол ровный.

Ну что, вперед? Стоять на пороге – бесполезно. Жаль, что выключатель там, внутри. Нащупываю спички, беру сразу три, чиркаю и делаю шаг.

И тут меня хватают за плечо и бьют. Жестко и больно. Я даже не успеваю отклониться. Дикая боль взрывается в правом боку. Падаю, пытаясь увернуться от следующего удара. Иначе – вся эта история кончится плохо. Откатываюсь на бок и неожиданно упираюсь в его ногу. Резко дергаю. Охая, он валится на меня. Стараюсь сбросить его с себя, он тянет руки к моему горлу. Если бы не бок, мне и труда-то особого не составило его скрутить. Но сейчас там, под ребрами, моя печень наливается тяжелым свинцом боли.

Неожиданно мой противник вскакивает и кидается к двери. На мгновенье в светлом проеме я вижу его фигуру. Нет, он не просто пытается удрать, ему захотелось еще и закрыть меня здесь. Тяжелый железный лист ползет к косяку. Сейчас последний раз скрипнет эта бронированная дверь, наступит полная темнота и тишина. Вопи потом, плачь, стреляй или бейся головой. Никто не услышит. А позора-то будет, когда найдут…

Вскакиваю, не замечая боли. В последний момент успеваю просунуть в щель ногу. Он давит снаружи, я – изнутри. Кто кого? Потихоньку его сопротивление ослабевает.

Тогда он отскакивает от двери и бросается по другому коридорчику. От страха отказало чувство ориентации? Там же тупик.

Я кидаюсь за ним. Он в два прыжка, разбрызгивая грязную воду, бросается к верстаку и хватает молоток. Я, по инерции скатываюсь по ступенькам и останавливаюсь. На лице его, разбитом, в темных потеках, очень гадкая улыбка.

Я его сейчас ненавижу. Ненавижу за то, что он мразь и подонок, который может ударить ножом любого – женщину, ребенка, старика, за то, что он сейчас этим старым молотком собирается убить меня. Но я не дам ему сделать этого. Не дам уж хотя бы для того, чтобы он почувствовал себя слизняком и дрянью.

Пистолет достать я не успею. Надо защищаться так, полагаясь только на свои руки и опыт.

Он взмахивает молотком. Ныряю под его руку и резко толкаю плечом. И все же рукоять молотка задевает меня по затылку. На какое-то мгновенье все перед глазами поплыло. Мы плюхаемся в воду около стены. В нос бьет затхлый запах. Как нашатырь. В последний момент успеваю перехватить его руку с вновь занесенным молотком. Как у Лермонтова – «обнявшись крепче двух друзей», мы, тяжело дыша, вжимаясь в стену, медленно поднимаемся. Он пытается меня боднуть в переносицу, но я начеку, успеваю спрятать голову на его грязном плече.

Пора переходить к более активным действиям. Отступаю назад, немного, всего на полшага. Он пытается левой, свободной рукой, схватить меня за горло, но я уже не обращаю на это внимания. Резко поднимаю ногу и дергаю, что есть сил, за полу его куртки. Он охает и сгибается. Бью еще раз, вкладывая в удар весь вес, зная, что больше не надо, и этого хватит. Его голова откидывается, и он медленно сползает по стене вниз. Глухо плеснул упавший молоток.

Не дожидаясь, пока он придет в себя, одеваю ему «браслеты» наручников.

– Вставай. Пошли…

Он открывает мутные глаза. Едва поднимается, опираясь мокрыми руками о серую стену. Понуро тащится к выходу.

Сверху слышится шум. Зовут меня. Вовремя, очень болит бок…

19. Мать

Занято, опять занято!

Ну почему моему ненаглядному надо разговаривать по телефону именно в ту минуту, когда я должна сказать ему очень важную вещь?! А вдруг он тут ни при чем? Просто плохо соединяет? Лялька мне объясняла – сейчас устанавливают новые станции, с электроникой, а в ней – какие-то вихревые токи образуются. Вот из-за них и получается неразбериха. Надо попробовать еще раз.

Набираю номер как можно медленнее, без суеты. Все. Теперь пауза и… Все-таки занято!

Возможно, так даже лучше. Будет время подумать над тем, что собираюсь сказать. Может, короткие гудки в трубке – знак свыше – не говорить по телефону о таких делах?

Иду в комнату. Мимоходом оглядываю себя в зеркале. Странно, сколько я вытерпела с того дня, как пропала дочка, а внешне на мне это совсем не отразилось. Только глаза кажутся усталыми. Больше ничего. У других, рассказывают, волосы за одну ночь седеют. И морщины. А я все та же, словно ничего не случилось… Неужели, я просто сухарь, бездушное бревно?!

Да нет же, нет! Сколько валокордина выпила, наверное, целое ведро. И постарела сразу на много лет. Изнутри постарела, в душе. А лицо? Лицо – просто маска.

Что же со Светой? Среди пострадавших в авариях нет, среди неопознанных умерших не обнаружено. Так, по крайней мере, нас заверили в милиции. Значит, она не тонула, не попадала под машину, не падала на улице на острый камень. Но тогда что же?

Я звонила в МУР. Но сотрудника, с которым мы разговаривали в ту, первую ночь, все время нет на месте. Чем они только, там заняты? Гуляют в свое удовольствие. Позвонила Андрею Львовичу, и он (вот где человеческая чуткость) обещал нажать по своим каналам. Ну, как же это так, пропала девушка, в центре Москвы, а ее который день найти не могут. Как? А действительно – который? Неужели всего третьи сутки? Всего? Нет, уже третьи!

Не знаю ничего мучительнее неизвестности и одиночества. Игорь как специально стал приезжать с работы очень поздно. Может, без «как»? Просто специально. Словно не видит, что я устала ждать и еще больше устала разговаривать сама с собой. Хочешь или не хочешь все равно задаешь себе самый сложный вопрос: почему всё плохо? Почему я теперь, когда мне так нужна помощь, совсем одинока? Кто виноват – муж и дочь? Или я сама?

Конечно, сама. Женщина должна семью создавать. Только твое тепло спасет этот хрупкий домик. Много Игорь нежности видел от меня? В сущности, он человек хороший, мягкий. Деньги в дом несет. Ну, не люблю я его, ну и что? Сколько вместе прожили, и все теперь прахом? Зря я тогда второго ребенка решила не рожать и без его ведома пошла в больницу. Он после этого еще больше замкнулся.

И дочка стала чужой. Я-то, выяснилось, ничегошеньки о ней нынешней не знаю. Все малышкой видела, такой живой куколкой. А она, оказывается, совсем взрослый человек. Скоро сама матерью может стать. Только бы все обошлось, только бы ничего страшного не случилось! Все пойдет по-другому. Клянусь, будет так! Клянусь перед собой.

Надо обед готовить. Картошку с бараниной потушить? Что на первое? И на сколько человек готовить? На троих? А если… Ну почему мое сердце, как там пишут, молчит? Почему ничего не чувствую, что с ней? Вдруг, самое страшное уже произошло?