Надежда Зорина - Приговор, который нельзя обжаловать Страница 13

Вероника поднялась и вышла из комнаты. Я услышала, как она набирает номер. И тут наконец ощутила такую боль, такой ужас, каких не испытывала еще никогда.

Грубый, холодный, чужой раздался звонок в дверь – не звонок, а самое настоящее надругательство над личностью, в любом суде мы доказали бы это и выиграли бы процесс. Я знала, что сейчас приедет милиция, и ждала, напряженно ждала, представляя, как мчится по городу милицейская машина, въезжает в наш двор, выходят люди в форме, взбегают по лестнице и – сейчас позвонят, позвонят… Напряженно ждала, представляла, но, когда раздался звонок, этот грубый, холодный, ужасный звонок – так никогда еще в нашу дверь не звонили, – со мной случилось что-то вроде нервного припадка. Я вскочила, закричала, забила по воздуху кулаками. Мною овладели отчаянный страх и ярость, неукротимые, неудержимые.

– Не открывай! Не смей, не смей! – крикнула я Веронике. Она почему-то дожидалась прихода милиции в коридоре.

Но было поздно: она прошаркала к двери, они уже входили. Я бросилась на свое место – папино место за поминальным столом, – подперла ладонями голову, зажмурилась, чтобы не видеть отражения. Голоса и шаги – множество голосов и шагов, грубых, холодных, чужих – двинулось по коридору к спальне. Зачем она их впустила – пригласила и впустила? Горе не терпит посторонних людей: то, что случилось в спальне, касается только нас. Вынести их будет невозможно, сил не хватит. Неужели она этого не понимает?

Снова шаги в коридоре. Папа говорил, что и ночью были шаги. Шаги – это ужас и смерть, злой дух, поселившийся в нашей квартире. Топают и шаркают… Дверь распахнулась. Чужой человек – враг – показался в проеме. Из-за плеча его выглядывала растерянная Вероника.

– А это моя маленькая сестра, – заискивающе, тоненьким каким-то голосом сказала она.

Чужой человек враждебно-насмешливо окинул меня взглядом.

– Не такая уж маленькая! – Он приблизился ко мне. Я поднялась, положила руки на стол, как в школе, когда появляется в классе учитель.

– Петр Викторович Родомский – Софья Королева, – представила нас Вероника, будто в гостях или на каком-нибудь приеме. Он опять усмехнулся, я опустила голову, сдерживая новый припадок страха и ярости. – Садитесь, пожалуйста, – обратилась сестра к врагу.

Он отодвинул стул и уселся напротив меня. Вероника обошла стол и встала рядом, положив мне на плечо руку – плечу сразу же стало горячо и невыносимо тесно.

Родомский открыл папку, заполнил какую-то бумагу, вписал в нее наши данные, повернулся к Веронике.

– Когда и при каких обстоятельствах вы обнаружили… – начал он, но сестра его перебила. Четко, связно, живо и таким тоном, каким обычно врут, рассказала, как «мы» около одиннадцати часов приехали сюда, нашли записку, поняли, что отец кончил жизнь самоубийством, и вызвали милицию. Рассказ ее, однако, врага нашего нисколько не удовлетворил, он даже записывать его не стал, а принялся задавать вопросы: где мы были ночью, почему я уехала к бабушке, а рано утром, вместо того чтобы попасть домой напрямую, сделала огромный крюк, заезжая за Вероникой.

Живо, но совершенно неубедительно Вероника пыталась объяснить, пояснить, оправдать – запуталась окончательно – и разрыдалась, надсадно, страшно, от бессилия своего перед врагом, от безысходного нашего горя. Ну я ведь так и знала, что сил не хватит, на что она вообще рассчитывала?

– Вы сядьте. – Все это время Вероника так и стояла, держа меня за плечо, и даже когда плакала, не отпустила. – И пожалуйста, успокойтесь. Пусть сестра принесет вам воды.

– Нет! Не надо, не надо! – испуганно вскрикнула Вероника и вцепилась в мое плечо мертвой хваткой. – Я успокоилась. – Она судорожно всхлипнула, придвинула ногой стул и, не отпуская меня, села.

– Вы сказали, что нашли записку на столе. – Наш враг решил повести разговор с другого конца. – Покажите, где именно лежала записка.

Вероника протянула руку.

– Подождите! – закричал он и руку ее отстранил чуть не шлепком. – Вместе, одновременно, обе покажите.

Сестра растерянно посмотрела на меня.

– Показывайте!

Мы ткнули в то место, где отражалось мое лицо – искаженная рожа, – вместе, почти синхронно.

– Вот здесь, под ска… – начала я, но вовремя остановилась. Вероника под столом пожала мне руку – благодарила за то, что я верно угадала место, и предостерегала от лишних слов, которые нам могут повредить. Кажется, Родомский не заметил, что я чуть было не проговорилась. Или сделал вид, что не заметил. Мы указали одно и то же место – для него это было самым главным.

– Посмотрите внимательно, – он протянул нам записку – теперь она была одета в полиэтилен, – это почерк вашего отца?

– Ну конечно его! – не глядя быстро проговорила Вероника.

– Его, – подтвердила я.

Из спальни донеслись голоса – видимо, открыли дверь. И опять зазвучали шаги – грузные, спотыкающиеся, словно несколько человек несли что-то тяжелое. Хлопнула входная дверь. Как у папы ночью – шаги и дверь. Грузчики, выносящие мебель.

Вероника повернулась к коридору, вскрикнула и обхватила лицо руками. В дверь комнаты просунулась голова.

– Мы закончили, – проговорила голова и скрылась.

Я вдруг почувствовала облегчение, непонятно отчего, непонятно, с чем связанное. Боль моя притупилась, страх почти совсем прошел. Мною овладело какое-то сонное, безразличное состояние.

Между тем враг оставался здесь, сидел напротив, требовал внимания, требовал от нас действий – расслабляться было рано.

– Мне нужен образец почерка вашего отца, – заявил он. – Найдите какое-нибудь письмо или открытку.

Вероника болезненно поморщилась – как папа сегодня утром. Поднялась, постояла в задумчивости, подошла к секретеру.

– Писем нет, – решительно, с враждебным вызовом сказала она и открыла ящик. Вытащила несколько бумажек. – Вот, если хотите, квитанции. За квартиру, за газ и за свет. Он всегда сам платил, сам заполнял.

– Ну… Хорошо, давайте квитанции, – недовольно вздохнул Родомский, сгреб бумаги, положил в папку – обломали с письмами! Помолчал, придумывая, как отыграться. Придумал. – Ваш отец очень любил вашу мать? – спросил он и невинно посмотрел на нас с Вероникой.

– Любил, – сухо сказала сестра, но не выдержала и опять заплакала.

– Я просто хочу понять, – он «не обратил внимания» на ее слезы, – что могло толкнуть вашего отца на такой необдуманный поступок. Потеря любимой жены или, может, была другая причина?

– Я не знаю, не знаю!

– А может, причин никаких не было?

– Не знаю, не знаю! – Вероника зарыдала в голос.

– Он очень маму любил, – сказала я, чуть отстраняясь от плачущей сестры, – понял, что прожить без нее не сможет, вот и вся причина.

– Хорошо. – Родомский поднялся. – Графологическая экспертиза установит… Ознакомьтесь и распишитесь здесь. – Он придвинул к нам свои бумаги.

Мы по очереди расписались, не ознакомившись с текстом. Следователь, или кто он там был, сложил протокол в папку, со снисходительной жалостью посмотрел на Веронику, с иезуитской улыбкой на меня:

– А ваша сестра более чувствительный, ранимый и восприимчивый человек, на вашем лице я не заметил и слезинки. Можно подумать, что вы и горя никакого не испытываете.

Я ничего не ответила. Важно было одно: враг уходит, потерпеть осталось всего несколько мгновений, а что он там говорит напоследок, не имеет никакого значения.

Родомский повернулся, пошел.

– Всего доброго, – попрощался он, спохватившись.

Мы с сестрой промолчали.

Шаги прогремели по коридору. Дверь оглушительно хлопнула. Вероника вскочила, выбежала в прихожую – босиком, тапки ее где-то потерялись, – и принялась звонить по телефону. Я не могла больше оставаться рядом с сестрой, не в силах была выносить ее пышущего жаром жизни тела. Воспользовавшись моментом, прошмыгнула в свою комнату и закрылась на замок.

Смерть понять невозможно. Так я думала и ошибалась. Я многое смогла понять, лежа на кровати у себя в комнате за запертой дверью. И не только понять – прочувствовать. Теперь я знаю, о чем думает, что ощущает человек за несколько часов до своей смерти, за час, за минуту, в миг смерти и даже некоторое время после самой смерти. А еще поняла: лучше знать, когда и как умрешь, заранее – смерть не должна застать тебя врасплох, к ней нужно подготовиться. Внезапная смерть похожа на несозревшее до конца и потому несовершенное стихотворение. Умирание – те же родовые муки. Родовые муки матери-тела, выпускающего на свет новорожденную душу. Душа должна отделяться от тела постепенно, мгновенная смерть – слишком большой стресс, который душа может и не пережить. Больше всех времени для подготовки у тяжелобольных и самоубийц. Маме не повезло. Папа выбрал правильный путь. Когда-нибудь я последую его примеру. Может быть, очень скоро. А пока…