Сергей Валяев - Кровавый передел Страница 15

— Если хочешь, встретимся…

— Как-нибудь в другой раз, Саша…

— Хорошо, Лика, — проговорил я. — Я только могу уехать… надолго…

— В командировку?

— Длительную командировку, но я сразу буду звонить…

— Спасибо.

— До свидания.

— До свидания.

Я шел по вечернему городу и о чем-то думал. Вероятно, я рассуждал о смерти. Такое впечатление, что старуха с косой бродит где-то рядом со мной. Взмах сельхозинвентарем — и ещё одна загубленная душа. Не слишком ли дорога цена алмазной птахи и урановых сделок? Не знаю. Нет убедительного ответа. Жаль дядю Колю, но погиб он на своем боевом посту, пусть простит за красивые слова. Жаль старого вояку Семена Петровича Батова… В том, что его ликвидировали, сомнений нет… Однако за что? Старый, больной генерал-бегемот?.. Следовательно, как сказал бы НГ, мы на верном пути. Вернее, я. Я остался один. У меня в кармане болтается алмазный булыжник, а у сердца — ультрасекретные документы.

Самый удобный герой в нашей жизни — это мертвый герой. Никаких проблем. С ним и его проблемами. И поэтому охота, верю и надеюсь, идет за мной по всем законам военно-полевого времени. Государство должно уметь защищать себя от выродков и героев. Если, разумеется, я герой. Хотя пока не мертвый. А даже наоборот. Я иду в толчее, и меня с жизнерадостным нетерпением толкают. Никогда не подозревал, что тумаки в бока приятны. Коль я кому-то мешаю, значит, существую?

Через несколько часов я кружил у кирпичного дома, где на своих диванах-кочках отдыхали те, кто притомился месить жижу дневной повседневности. Из окон неслись крики и музыка домашнего уюта и непритязательного счастья. Жители кирпичного болотца были настолько далеки от моих проблем, что казалось, живут на другом болоте, в смысле планете. Впрочем, в этом болоте проживал тот, кто частично занимался и моими проблемами. Лягушка-квакушка Фроликов. Я знал о нем все. И поэтому ждал. Я знал, что поздним вечером он любит выводить погулять двух длинных, колбасных братцев-такс Моисея и Давида. Мне надо было поговорить. Не с псами, с хозяином-собаководом. Когда ты занимаешься серьезным государственным делом, горбишься то есть за идею, то не имей душевных привязанностей. Это может тебе помешать в осуществлении твоих же целеустремленных, далеко идущих планов. Мой недруг пренебрег этим правилом. Он вывел двух любимых, славных кобельков для естественной надобности их самих. Моисей и Давид с радостью оросили местные кустики и принялись вынюхивать помойные места.

Почему-то Фроликов испугался. Странно. Мною нельзя испугать даже патриотического тузика. Я уж умолчу о таксах. Они завиляли хвостиками и завьюнились у ног. Или, быть может, Фроликов испугался удобного в обращении моего «стечкина»? Я его вытащил лишь по одной причине. Чтобы проще было разговаривать с собеседником. Чтобы он, шалун, не питал никаких иллюзий. А то начнет разводить антимонии. Не люблю пустых разговоров.

— Я ничего не знаю. Ничего, — занервничал хозяин Моисея и Давида. Поверь, Саша.

— Саша? — удивился я.

— Селихов! — тихо вскричал. — Меня не было, когда… Клянусь…

Я щелкнул предохранителем.

— Сиротками оставишь кобельков. Не обижай собак, Фроликов. Они тебя любят.

— Авф! — жизнерадостно подали голос звери; вероятно, они понимали, что разговор идет исключительно о них, колбасе с хвостиком.

— Ну?

— ПГУ!.. — выхаркнул с желчью и страхом.

— Это я знаю, — участливо проговорил я. — Кто?..

— Не знаю, кто убил… — поспешил.

— Кто цыган, который надувает через тростник дохлую лошадь?

— Что? — изумился Фроликов.

Я повторил вопрос без аллегорий. И мой собеседник назвал имя: Кузьмин. Зампредседателя. Старый, опытный чекистский пинкертон. По всей вероятности, с семнадцатогогода летает в высших эшелонах власти. А дружба в поднебесье, как известно, дело святое. Я бы сам защищал давних друзей и товарищей от жизненных неурядиц и неприятностей. Если жизнь считать неприятностью.

А с Фроликовым мы расстались дружески. Он понял, что я тоже люблю собак. И лишь по той причине, что они никогда не предают. В отличие от людей. На прощание я пошкрябал Моисею и Давиду уши-лопухи и пропал в теплой мглистой ночи. Наверное, я торопился на последнюю пригородную электричку, хотя меня ждала моя верная автостарушка… Где же она меня ждала? Верно, на Лубянке. Самое надежное место. Здесь её никто не будет искать.

Я оказался прав. Машина ждала меня, как женщина ждет развода с обрыдлым мужем. Я с трудом завел мотор — и покатил мимо площади, на которой железным штыком стоял памятник Ф.Э.Дзержинскому, наркому и наркоману. Да, баловался Феликс Эдмундович наркотической дурью, ну и что? И знаменитый Шерлок Холмс гашишил. Ну и что? У каждого свои недостатки. Обществу надо мириться с недостатками некоторых своих членов. Например, у меня тоже существенный недостаток: я плохой сын. Я вспоминаю о маме, когда мне плохо или слишком хорошо. Сейчас мне слишком плохо, чтобы было хорошо, и поэтому мой путь за город. В дачную местность. Где живет единственный человек, который меня не предаст и который любит меня таким, какой я есть. Надеюсь, лихие и опасные «аквариумщики» не вышли на нее? У мамы девичья фамилия и живет она в Богом забытом краю. В краю, где ещё не ступала нога ни одного разведчика советского разлива. ПГУ предпочитает кремлевские окрестности и лужайки Белого дома; бродить по буеракам и оврагам — простите-простите. Это прерогатива ЦРУ и нетребовательных их агентов.

Мой путь в ночи был тернист, как у туриста. Моя автостарушка артачилась и пакостила на каждой версте. Когда я третий раз поменял очередное колесо в первозданно мерзком мраке, то не выдержал и трахнул (иное слово трудно подобрать) по крыше-макушке так, что от искусственного грома проснулись все местные собаки и все агенты ЦРУ, находящиеся в радиусе десяти миль. Авто тут же взбодрилось и к первым, простуженным петухам доставило переутомленного пассажира.

Мама не удивилась мне. Она была мужественная женщина. У неё был богатый опыт ожиданий и встреч. Она молча вбухала в мой ослабленный организм литр молока и уложила спать на сеновале. Что может быть убийственнее парного молока и сухого разнотравья? И я спал как убитый.

Как убитый.

Потом был полдень. Мир, меня окруживший, был другой, точно я угодил на незнакомую планету мегагалактики ЗМЛ-0427/5991. Запахи и краски были четкие, не через мутные стекла транспортных средств. Весь этот живой мир был естественным. Корова Манька, коза Данька, кот Васька, поросенок Ванька, петух Петька и пес Тузик жили по законам простой, удобной, счастливой жизни. Это была алмазная жизнь. Чистая, без фальшивых теней лжи, малодушия, злобы, жадности, крохоборства и проч. Да простится мне пафос моих же речей. Конечно же, проще и удобнее жить в тени. В тени ты сам себе кажешься таким значительным и персонально-помпезным. Но, как верно заметил товарищ писатель Иванов, тени исчезают в полдень. После мутного рассвета и суетно-невнятного утра всегда наступает полдень. Таков закон природы, матери нашей.

Обуреваемый сыновним долгом, я отправился вместе с Тузиком на речку. Там, в низине, изумрудным лоскутом лежал частнособственнический лужок. Потенциальная вкусная пища для коровы и козы. Надо лишь старательно помахать острогранной косой. Чтобы было молоко для кота, суповая косточка собаке и жирные помои поросенку. Великий круговорот жизни и пищи в природе, матери, повторюсь, нашей.

Я принялся косить траву. Тот, кто никогда не косил траву, меня не поймет. Его право. У каждого свои трудовые подвиги. А запах павшей травы был душист и хмелен. Блистала излучина речки. Солнце в зените звенело. Пулеметно циркали кузнечики. Если и был рай на планете — он был вокруг меня.

Наконец стожок на зиму вырос до поднебесья, и я с полным правом плюхнулся в реку. В чем мама родила. Поплавал одиноким дельфином в пресной проточной воде… Это напомнило мне море… Эх, море-море! Белый пароход… Как утверждают поэты, жизнь проходит, как теплоход «Михаил Светлов» мимо Мальвийских островов…

С думой о вечном я выбрался на берег… И появилась она. Девочка-девушка, сотканная из солнечного света, запаха травы и равнинных звуков полдня. К счастью, я уже натянул штаны и походил на бога средних лет. Девочка была конопата и улыбчива, с желтыми, как ромашка, волосами; в простеньком, ситцевом платье.

— Вас зовут обедать, — сказала она.

— Привет, — ответил я. — А мы ещё не знакомы.

— Я — Аня, — улыбнулась. — А вы — Саша. Я про вас все знаю.

— Ооо, — только и сказал я на это утверждение.

— Ваша мама…

— Ааа, — понял я. — А ты живешь здесь, Аня?

— Да, все лето… Мы соседи с вашей мамой… А вы надолго к нам? пытала с детской непосредственностью. Ей было лет четырнадцать-пятнадцать. В ней угадывались странная внутренняя раскрепощенность и сила, уверенность и естественность. Молодостью она напоминала Асю — девочку, нелепо погибшую на черном шоссе. — А сегодня танцы будут… В клубе…