Владимир Югов - Загадка мадам Лю Страница 15

Не совершил он никакого преступления. Как многие тут, с которыми он встречался. И что? Здесь ко всем — ненавистны. И к правым, и к виноватым. Он видел человека, который чудом не убил людей. Они живы. Но ему дали пятнадцать. Вел он себя нормально. Ел, оправлялся. Долго присматривался к Ледику и сказал:

— Пацан! Чего шугаешь от себя всех? Были бы у меня, скажем, старики. И мне до конца хватило бы счастья, чтобы — поближе к ним. Они со мной, а я с ними! И я бы… Я бы после каждой встречи с ними был месяц рад…

Когда-то Ледик читал разное про людей, попавших в тюрьму, и думал: ну и пусть сидят, раз сделали! Этого человека было жалко. И ему, единственному, он рассказывал, что же произошло там, в доме его жены, когда он вернулся за ней из детского садика, чтобы пойти вместе и забрать дочь Катю. Конечно, Ледик тогда, по дороге к Ирине, в тамошней пивной хорошо поддал. От обиды. Неужели за эти дни они с женой не сблизились? Ударил ее в припадке ревности, было. Если откровенно, Ледик же знал, кому она впервые… Одним словом, кто и во время его флотской службы к Ирине ходил. Ему писали… Ударил!.. Но до этого все шло к примирению. Катька же не виновата! У нее должен быть отец!

— Иркой звали? — Вернул Ледика к рассказу не убивший убийца: всхлипывал моряк, перестал исповедываться. — Хорошее имя. Я тоже когда-то хотел, чтобы мою женщину звали Ириной.

Вытирая большой грязной ладонью глаза, Ледик спросил:

— А за что все-таки тебе пятнадцать, плюс пять?

— Долго рассказывать.

— Расскажи… А я тебе… В другой раз. Теперь — не могу!

…Пятьдесят пять лет мужику. Того, кого хотел прикончить… Одним словом, тот шел всю жизнь неподалеку от его теперь покойных родителей. Тот гад и запихнул их в свое время на север — «раскулачил». Какое раскулачивание? Жили-то родители — как все. Самовар лишь, когда-то купленный дедом, и отличал. Самовар был большой, говорили серебряный. Этот самовар и нашли родители у того горлопана, вернувшись с выселок. Отец сказал:

— Отдай!

А тот, уже в начальстве ходивший, вызверился:

— Опять туда схотел?

И — загнал родителей вновь в мокрую и холодную тьмутаракань.

Сыночка своего родитель учил так: стену лбом не расшибешь. Чтобы лучше стало, — притихни. От нас откажись. Але его, сукиного сына, вздерни властью, которую получишь, выучившись.

И учился тот, кто сейчас получил пятнадцать плюс пять. Доучился до власти. Стал каким-то главным. Но и тот, кому месть вынашивал (батя на фронте в сорок четвертом полег, маманя померла своей смертью в тьмутаракани тремя годами позже), шел вгору. Жесток был. В войну председателем по броне оставался. Кнутом выгонял на поле стариков, детных баб. За что орден отхватил и депутатом стал. А уж перед самой акцией мести узнал этот, теперь тоже главный, звезду его враг получил. И оттянул месть.

Месть он продумал еще год назад. Взял командировку (что и подвело) в другую, совсем далекую область. Слетал туда. Ночью на чужой машине приехал в бывшее родное село отца и матери. Рука-то на гада не поднялась! Поднял тот шум на всю округу. Связали уж не молодца, а старца, осиротившего бесплодную жену…

— Они меня мордовали долго, чтобы я признался и согласился. Не на него, дескать, руку поднял — на сам колхозный строй, который выводил достойных людей к власти. А всех тех, кто лодырничал, этот строй, естественно, ставил на колени, заставляя силком работать. И твои родители, выходит, попали под эту статью.

— Меня тоже каждый день ставят на колени… Чтобы признался, вину на себя взял.

— По линии, значит, идешь.

— По какой еще линии?

— По той самой… Того председателя всегда тянули вгору по линии. По линии их указаний. Уж, наверно, придумали — вышку сунуть. Но пусть сами становятся к стенке! — ребром ладони рубанул по цементному полу. — Сижу как крот в своей норе. А папаня лежит в сырой земле за эту власть, которая вышками разбрасывается… Не смей соглашаться с ними!

— Катьку до слез жалко. Как она без отца будет?

…А девочка у Ледика — Катя — была крепенькой, черноглазой и черноволосой. Она его никогда не видела, и как ей о нем говорили взрослые, она его так и воспринимала. Бурного восторга они ей не влили, это она сама была такой восторженной. Они ее научили сверлить глазками чужих людей. Она внимательно его всего и сверлила глазками, иногда притрагиваясь внимательно ручкой то к ноге, то к руке, то к лицу, когда он становился на колени. Ручка ее была пухленькой, она то гладила его по щеке, то по плечу, а когда кто-то на нее из них, двоих взрослых, смотрел — ручка сразу отскакивала. Стеснялась? Или боялась?

Ледик испытывал сложные чувства. То хотелось ему Катьку поставить на пол, то приласкать. Скорее всего его удерживало положение, в котором очутился. Ведь не уйдешь отсюда вот так просто, оставив девочку, признавшую в тебе своего отца.

— Ты быв в командиовкэ?

— Да в какой я там был командировке? Я, видишь же, служил.

— Слузив?

— Да. — Ледик подтолкнул ногой свой чемодан, нагнулся вместе с ней к нему и стал открывать. Открывать замок одной рукой было неловко, ручка покоилась в большой его правой руке, и он открывал замок левой рукой.

— Ты дерзы от так, — показала Катя на чемодан и тут же нагнулась к чемодану и одной, свободной своей рукой стала поворачивать его к нему. Ух, ух, какой он каплизный… Попай ключиком?

— Не попал.

— Не тоопись, — серьезно посоветовала она. — А то поокутишь мимо и не попадешь. Видишь, у нас есть бойшой чемодан, он поокучивается и без толку.

— Справимся, — пообещал Ледик.

— Деушка тоже спявьяется. Он ловкенько щелкнет, и вся капуста…

— А мы тоже щелкнем.

Невольно при новом движении попытался вынуть ручку из своей руки, но замерла, напряглась, и он почувствовал, как Катя испугалась.

Почему он остался на эти дни у жены? Да, видимо, вот и поэтому. Приехав, он еще не понимал — до встречи с этой девочкой — что у него отняли ответственность за эту маленькую жизнь. Не они — мать и отец этой хрупкой девочки, решали судьбу — и свою, и ее, — решали за них, решало большое государство. Все знающее, все понимающее. Обросшее великими лозунгами защиты Отечества. Но многого не предусмотревшего, когда речь идет о конкретном защитнике.

Слишком сложным оказалось потом все уладить. Все каялись, все плакали. И особенно убивался отец Ирины. «Как же я мог это все оставить так! Старое я решето!» Между прочим, об отце Ирины Ледик рассказал потом Струеву. Вдруг тесть явился непрошенно. Ледик в тот час выбирал из чемодана подарки. Конечно, он купил кое-что и для Ирины, и для Кати. Был уверен, что зайдет. Тесть оглядел Ледика, тот смущенно встал с колен стоял же у чемодана. Ирина встала решительно между отцом и Ледиком: что-то уж слишком долго разглядывали они друг друга. Неуступчивы были!

— Дед, — сказала Катя, как бы выводя всех из оцепенения, — цто же ты так стоис? Виишь, как у нас появился гость? Ты цто, озабыл моего папу? Это же мой папа!

Ледик вновь нагнулся к чемодану, закрыл его, приподнял зачем-то. Он поискал глазами, куда положил свою бескозырку. Катя, оказывается, прикрыла ее полотенцем — чтобы случайно не замаралась. Ледик медленно надел бескозырку, взял в руки чемодан.

— Мама, — прошептала Катя, — он зе уйдет!

— Ты погоди, — сказал отец Ирины. — Ну чего ты сразу лезешь на дыбы! И ты тоже… — Посмотрел в сторону дочери. — Выходит, вроде я ваш враг?

— Не враг ты, отец. Пока — лишний… Дай нам самим разобраться…

После того, как он рассказал обо всем этом — ну почему остался в доме жены и почему не ушел оттуда (как же, если Ирина так сказала? ведь она тоже имеет права на меня!), Струев спросил:

— А дневник Ирина когда-нибудь вам показывала свой?

— Дневник? Какой дневник?

Нет, он не знал о ее дневнике.

Он знал другое. Знал ее кокетство, слезы. Не знал, почему — у двери… Не знал, как доказать, что он не убийца… Они докажут. По линии. Идиологической, политической. Он знал настоящую любовь — секс. Этому его научила контр-адмиральша. Он связался с ее племянницей — Верой, которая приехала в дальний гарнизон на летние каникулы… Вера потом вышла замуж за сорокалетнего лысого старшего офицера. Назло Ледику. Он же говорил ей все время, что с женой — пошло к концу. А потом вдруг сказал, что об Ирине думает все время. И чем ближе к концу демобилизации, тем чаще дышится.

Вера, Вера… Когда он зашел в дом жены, подумал: «Неужели из той Ирки вышла такая классная баба?» Идет по улице — конечно, мужики оглядываются. У нее были теперь большие карие глаза, щеки с ямочками. Вся она — в меру. Вся она, — как бы прикидывал по-своему Ледик, — в меру полненькая, в меру худая. Но — изящная. Вся хороша, ослепительна. Хотя… голос глухой, кричит почему-то громко… Курит? Пьет? Кашляет так грубо. Отчего?

Выходит, Катька могла подглядеть, что они делают у самого порога… Видишь, у нее ни стыда, ни совести. Она так привыкла, это ее кайф. А после, когда дед пришел и увел Катьку в детский садик, она, наскоро поев, кинулась к постели. Ирина тут же заговорила о Маркесе. «Ты читал что-нибудь из него? — Она скоро раздевалась. — У него есть эпизод великолепного секса. — И смутилась: Ледик молчал. — Когда племянник и тетя спрятались в доме на несколько дней и только этим занимались… Ну, пожалуйста, иди ко мне быстрей!»