Дарья Дезомбре - Портрет мертвой натурщицы Страница 16

— Видите ли, — сказал он доверительно. — Вот все говорят, «использовал старую деву», а по-моему, не все тут так просто.

— Да? — поощрил его Перрен.

— Он был с ней очень обходителен.

— Вы это заметили за те полминуты, когда он заводил ее в музей? — поднял ироничную бровь Перрен. — На расстоянии — цитирую ваши показания: «двадцати метров»?

Сильван сконфуженно кивнул:

— Я, это, заметил, как он ее поддерживал под локоток, и еще — она оступилась чуть-чуть, видно выпила за ужином-то, ну и…

— Ну и? — Комиссар начал терять терпение.

— Видите ли, он ей руки подставил, будто держал наготове. Знаете, как с ребенком. — Сильван замолчал, а Перрен молча ждал продолжения. — Ну, мне кажется, такое не сыграть. Потом — она спиной к нему была, все равно его не видела. Я вот думаю, — Сильван сглотнул, все глубже погружаясь в пучину смущения, — может, он ее и правда — того? Ну, любил?

— А рисунки взял просто для прикрытия большого чувства? — Иронии в голосе комиссара не услышал бы только глухой. Сильван согласно мотнул башкой — мол, да, глупости — и вышел вон.

И Перрен, пытаясь прожевать кусок индустриального багета, в мыслях тщетно ходил вокруг Сильвановских ощущений. Действительно — ведь он и сам имел такой, пусть и неудачно закончившийся, любовный опыт. Когда влюблен, бывало, окружаешь объект страсти тысячью мелких легких движений: чтобы не дать упасть, отойти далеко, улизнуть от чувств. И если это правда и неизвестный Андре, которого, конечно, зовут совсем иначе, и живет он наверняка вовсе не во Владивостоке… Так вот, если он действительно испытывал что-то к пугливой в жизни и бесстрашной в смерти Матильде Турне, что это меняет в ходе расследования? А ничего! Просто как соринка в глазу, сразу не проморгаться.

Фальшивого Энгра Перрен послал срочной почтой в Москву еще из Монтобана. Пусть теперь российские коллеги помучаются, стараясь выяснить, кто их умелец. И удовлетворенно кивнув самому себе, вытер губы бумажной салфеткой и заглотнул остатки колы, которую взял из-за глюкозы (полезной для работы мозга) и разъедающей, как серная кислота, здешний мерзкий фаст-фуд (в помощь желудку).

Андрей

Он выложил перед Анютиным фотографии: сначала девушек — Любу Зотову, Алину Исачук, Татьяну Переверзину, Наташу Кузнецову, Инну Щавелеву. И чуть помедлив, Свету Столоб. А потом — выше — снимки одалисок, подготовленные Машей.

— Ну, — поднял на него холодные глаза полковник. — Что ты мне тут за пасьянс разложил, Яковлев?

— Ничего не замечаете? — Андрей сел напротив, сузил покрасневшие глаза.

Анютин пожал плечами:

— Бабы из верхнего ряда похожи на баб из нижнего. В какие игры ты со мной играешь, капитан?

Андрей удовлетворенно кивнул:

— Хотел, чтобы вы сами это сказали. А то, если б выводы исходили от меня, вы, шеф, меня бы на смех подняли. Теперь суть, — Андрей ткнул коротко остриженным ногтем в верхнюю фотографию: — это — реальные «потеряшки». А это — одалиски Энгра.

Он взглянул в раздраженное и усталое лицо шефа и достал из кармана сложенную вчетверо репродукцию «Турецких бань».

— Вот, — палец путешествовал с картины на фото. — Алина Исачук — та, что сидит, запрокинув голову. Героиня эскизов, украденных в Монтобане. Дальше — первая из жертв — вот эта, которую держит за грудь… — Андрей закашлялся, и Анютин бросил на него удивленный взгляд. — Затем Света Столоб. То есть у нас это Света, а кто там был у Энгра — бог весть. Потом — погибшая Переверзина, та, что сидит на втором плане. Видите, в профиль? Ее еще причесывает очередная одалиска, Инна Щавелева. Но ту я не нашел — может, просто пропустил. Ну и эта, по центру — но она спиной сидит, тут по полупрофилю фиг поймешь.

Анютин, хмурясь, перебирал фотографии:

— Что про них известно?

— Да пока мало чего, — ответил Андрей — и покривил душой: про Свету Столоб он знал немало. Однако с Анютиным делиться не спешил. К следственной работе эти знания имели мало отношения. — Возраст: от 22 до 28. Все одиноки. Пропали около месяца назад. И, похоже, в данный момент, те, которых маньяк пока не убил, рискуют своей жизнью за сходство с одалисками.

— Ну, это еще бабка надвое сказала. — Анютин помолчал, а потом вскинул на Андрея глаза: — Чья идея?

— Каравай, — бодро отрапортовал Андрей: скрывать автора смысла не было.

— Ясно, — полковник встал с кресла и прошелся по кабинету. — Есть предложения?

— Есть, — Яковлев спокойно собрал со стола фотографии и сложил в папку. — С этим и пришел. Если Маша права и эти «потеряшки» — натурщицы для маньяка, значит, надо выставить наряды на трех оставшихся квартирах. Вдруг повезет? Пока он возвращал тела по месту жительства, может…

— Выполняй, — выдохнул полковник, глядя не на подчиненного, а в окно. Андрей кивнул и вышел из кабинета.

Он

Из девятнадцатого века, от понимания того, как не обойтись художнику без живого дневного света, сохранились в академии эти огромные аудитории, в ясный день наполненные солнечными лучами, но даже в пасмурный всегда дававшие ему ощущение счастья и покоя. Стекло, за которым — небо. Пространство и особая тишина, нарушаемая только шорохом карандашей и редкими разминками натурщицы.

Студенты расположились по кругу. А в центре, лениво щурясь на солнце, восседала Надя. Матерщинница и курильщица, она могла сидеть так неподвижно по четыре часа кряду. А потом вдруг спрыгивала кошачьим движением с подиума, накидывала старый халат и кричала:

— Эй, чахоточные, у кого закурить найдется?!

И тогда все шли шумной толпой в кафе, угощали Надюшу жидким кофием и крепким «Беломором». Но с утра, как сегодня, она была еще ох в какой форме: сидела, словно каменная, и довольный Трофимов, преподаватель академического рисунка, переходил от студента к студенту, заглядывая каждому через плечо, и делал замечания:

— Тень, тень клади гуще! Работай с контрастом, Литвиненко! Савичев, куда руку увел? Где пропорции?!

Голос Трофимки нервировал, как муха, застрявшая в оконном переплете. Он склонил голову набок и включил свою внутреннюю музыку. И там, внутри, сначала тихо и медленно, а потом нарастая темпом и звуком, зазвучал морской прибой. Волны бились о берег, солнечные лучи — в огромные окна, он увлекся и даже не заметил, как со спины подошел Трофимка, удовлетворенно пощелкал языком:

— Блестяще, дружок, блестяще! Как обычно — десять баллов из пяти. Так держать!

Он ничего не ответил, и тень преподавателя за спиной перешла к следующему студенту. Шум моря стал сильнее. А он, хоть и был рад этой музыке, но так и не научился ее контролировать. Грохотали волны, яростно бросаясь на скалистый берег, а рука двигалась все быстрее. И вот уже честное, угловатое Надино тело покрылось поверх наброска странной и страшной картинкой… Будто, наконец, он увидел ее еще более настоящей: рассеченная шея, узлы мышц, выступающие кости…

Порадовавший профессора рисунок на глазах превращался в отвратительный шарж на молодость и красоту в стиле Босха…

Андрей

Раневская с такой силой бил благодарно хвостом, что чуть не сбил поутру сонного Андрея с ног. Причина эдакой истеричной собачьей преданности: три — три! — котлеты, отданные Машей на съедение жадной твари.

Андрей с сожалением проследил взглядом за котлетами в собачьей миске и вздохнул: сплошное расточительство! Эта котлета еще могла прекрасно расположиться в его собственной тарелке. Но Маша, стоящая у плиты в его старом свитере и теплых носках, была прекрасна, справедлива и щедра. Ее ужасно хотелось поцеловать в шею и в гладкое нежное плечо, выскальзывавшее из шерстяного колкого нутра. И Андрей не выдержал — провел губами в кажущемся самым беззащитным месте: там, где атласная шея переходила в шелк забранных в небрежный хвост светлых волос.

— Ты колешься! — улыбнувшись, повела головой Маша. Лицо ее было крайне сосредоточенным — она выкладывала рядком на древнюю Андрееву чугунную сковородку полупрозрачные куски бекона. Башка увлеченного котлетами Раневской дернулась было, но Андрей успел перехватить страдающий взгляд и незаметно для Маши двинул наглую псину в бок:

— Даже и не надейся! Бекон — хозяйская жратва, нечего пялиться!

И пошел себе, насвистывая, в сторону «зимнего» рукомойника на веранде, где (ради Машиного приезда) уже было выложено хрустящее от крахмала вафельное полотенце. Сквозь заиндевевшие ромбики стекол светило холодное зимнее солнце. «Хорошо, что выходной, — подумал Андрей. — Что можно доспать до момента, когда в окнах будет белый день, а не темная ночь, когда не бриться хочется, а харакири себе сделать».

А Маша тем временем выложила на каждую из щербатых тарелок по щедрому куску яичницы, водрузила по центру, не отрывая от Андрея ироничного взгляда, большую бутыль кетчупа, разлила по чашкам кофе из старой джезвы.