Юлий Файбышенко - В осаде Страница 16

— Кто пойдет? — спросил одноглазый.

Князев, кисло улыбаясь, погладил голое, как слоновая кость, темя и показал на Фитиля, азартно выкидывающего очередную карту.

— Пошлем-ка, братцы-товарищи, вон того, он и в игольное ушко пролезет.

Охрим направился к картежникам.

— Эй, — сказал он, трогая ручкой нагайки плечо Фитиля, — бросай игру, треба побалакать.

Фитиль, взглянув на него, вырвал у него нагайку и отшвырнул ее за плетень.

— Снимаю! — он опять повернулся к игрокам.

— Роман! — издалека крикнул Князев. — Ты что, а? Тебя сюда не для карт брали!

Фитиль оглянулся и сощурил глаза.

— Ты, старая параша, — сказал он сипло, — ты там свои заговоры устраивай, а меня не тревожь, понял, нет?

Кикоть, до того молча оглядывавший двор, вдруг твердым военным шагом двинулся к картежникам, взял за плечо Фитиля.

— Встань!

Фитиль встал, резко обернулся и в руке его тускло блеснул нож. Он держал его у самого бедра, во всей его длинной хищной фигуре была какая-то змеиная сторожкая готовность.

— Что? — шепотом спросил он.

— Приказ слышал? — пробасил, затеня веками глаза, Кикоть.

— Я чужих приказов не слушаю!

В тот же миг плеть Кикотя взметнулась в воздух, и одновременно блеснувший в руке Фитиля нож упал на землю

— Это в подарок! — Кикоть снова дернул рукой, и Фитиль схватился за щеку.

— Семен! — гаркнул Кикоть. — Взять! В холодную! А этих, — он указал нагайкой на троих застывших партнеров Фитиля, — по сотням и под надзор!

Семка, подталкивая пистолетом в спину, увел поскрипывающего зубами Фитиля, а трое его сподвижников ушли сами, не выражая никакого протеста, но с особой зоркостью приглядываясь к тем, кто был во дворе.

— Шпанка! — сказал Князев. — Связались мы с разбойником этим!

— Анархия не знает запретов! — сказал Гольцев, с внезапным митинговым жестом выкидывая вперед руку, — Мы всех берем, кому по пути с нами. Старый мир калечил человека, а мы нравственно обновляем его.

— Под пулю не лезут, а як грабить — впереди, — сказал Охрим. — Кого же пошлем до городу?

Князев оглянулся на Клешкова.

— Есть такой человек, — торопливо сказал он, — есть, есть. Надежа-парень, голова! Иди-ка сюда, Саня. Вот и дело тебе придумали. Друга своего повидаешь, наставника Василь Петровича.

— Он? — спросил Охрим, единственным глазом сверля Саньку.

— Он да ваш, они и справятся. Народ молодой, ловкий!

— Ладно, — сказал Охрим, — по мне все одно, он так он. Иди, хлопец, готовься. Ночью перебросим.

За час приготовления были закончены. Семка должен был сопровождать Клешкова и в городе, третий оставался их ждать вместе с конями. Вернуться надо было как можно скорее, но обязательно с ответом от князевских друзей.

Семка и Клешков сидели на крыльце. В хате ссорились хозяева. Сумерки были черны и плотны, а ночь обещала быть лунной. Пока луна еще была затенена облаками и внезапный ее свет то начинал свое брожение по двору, то исчезал. Семка насвистывал какой-то знакомый мотив, а Клешков, у которого от напряжения дрожала каждая жилка, чистил наган. Он с усилием протирал промасленной тряпкой барабан. Руки его были перемазаны ружейным маслом.

— Побачу красных, — скача. Семка, — я с ими давно не здоровкался.

Вдруг в конце села лопнула огненная вспышка и сразу взвились и раскатились выстрелы, топот и сполошной дикий несмолкаемый крик.

Клешков упал во тьму, ушиб локти, ужалился о какую-то жухлую крапиву, стал набивать барабан нагана патронами и пытался понять, происходит. У поскотины рвались бомбы, со всех сторон вспыхивали и гасли огни выстрелов. По улице в темноте, ревя и стреляя, неслась конная толпа. Крыша штаба пылала, раскидывая вокруг пучки соломы, раздуваемой ветром.

В свете пламени видно было, как мечутся перед штабом люди, как взвиваются со ржанием на дыбы кони, как снова и снова какие-то всадники швыряют на крыши хат горящие факелы.

Мимо с криком пронеслось несколько человек. Кто-то заматерился за плетнем и выстрелил. В ответ с громом ударило несколько обрезов. Человек за плетнем крикнул и затих. На дороге билась и кричала раненая лошадь, а около нее бешено ругался какой-то человек.

— Митька, — услышал Клешков Семкин голос, — попался, сука!

Тотчас же снова ответил грохот обреза.

— Митька! — орал где-то поблизости невидимый в темноте Семка. — Кончай свою петрушку! Сдавайся! Я тебя на мушке держу!

Опять грохнуло и злобно-пронзительный голос крикнул:

— Семка-холуй! Передай свому Хрену, доберусь я до него.

Опять ударил обрез и вслед за тем револьверные выстрелы. Пронесся всадник, окликнул кого-то и спешился. Они были близко. В дальнем отсвете горящего дома видно было, как один спрыгнул с лошади, другой вскочил на нее. Опять торопливо зачастили револьверные выстрелы. Пеший вдруг упал, а конный с места рванулся в карьер и исчез во тьме.

Оглушенный, не сумев разобраться в том, что происходит, Клешков непрерывно думал лишь об одном: кто это мог быть? Если красные, то как вести ему себя в этой схватке? Если не красные — то кто же?

Стрельба стала стихать, больше не слышно было лошадиного топота. У пылавшей вдалеке хаты столпился народ, откуда-то катили бочку, видна была высокая фигура в папахе, возвышавшаяся над толпой. Кикоть — узнал Клешков.

Впереди на дороге копошились тени. Неслышно встав, он пошел к ним, держа наготове наган. По голосу один был Семка.

— Вставай, сволота! — бормотал он, силясь кого-то поставить на ноги. — Хуже будет!

— Не стращай! — отвечал ему натужный бас. — Не стращай, бандюга! Скоро всем вам каюк!

Семка чем-то ударил человека, тот простонал и свалился на землю.

— Сем! — окликнул Клешков адъютанта. — Чего это ты?

— Колупаевские, — пробормотал, отдуваясь, Семен. — Врасплох хотели, гады!

— Так это они были? — разочарованно спросил Клешков. — Я думал, красные!

— Красные! — сказал Семен и сплюнул. — Те раньше с голоду подохнут, чем сюда вылезут! Колупаевские, сволота!

— А этот кто? — спросил Клешков, наклоняясь.

— Митькин дружок! — Семка ударил ногой в тупо ответившее на удар тело. — Ладно, и до самого доберемся.

— Упрямый этот Митька, — сказал Клешков, — против самого батьки лезет.

— Настырный! — ответил адъютант. — Пошли к штабу.

Но к ним уже спешил кто-то еле видный в свете пожара.

— Нашел! — пропыхтел запыхавшийся Князев. — А я, голуби, уж боялся, не пристукнули ли вас.

— Тебя вот как не пристукнули? — процедил сквозь зубы Семка.

— Вот, ребятушки мои, вам мешок, возьмите с собой, — приказал Князев. — В нем — хлеб. Ежели застукают, один выход — спекулянтами прикинуться. Теперь пора, я вас провожу за посты, договорю, чего не досказал, а тебе, Сема, к батьке надо. Дюже ждет тебя батько…

Перед расставаньем Князев настойчиво зашептал в ухо Клешкову:

— Запомни — три стука, потом: «От Герасима вам привет и пожеланье здоровья». Ответ: «Спаси Христос, давно весточки ждем». И чтоб этот обормот, — он чуть заметно кивнул в сторону Семки, — не слышал. Учти!

Впереди рассыпчато зацокали копыта, закричали. Князев и Клешков подняли головы, прямо к ним скакал всадник, они узнали Охрима.

— Вот ты где, старая калоша! Иди до батьки! Убежал твои брандахлыст, шо в карты резался.

Было хмурое утро с резким холодным ветром. Гуляев поднялся на крыльцо исполкома, вошел в обшарпанный коридор и первым, кого он увидел, был Яковлев. В стройном бритом военном, открывавшем дверь какого-то кабинета, его трудно было узнать — недавнего интеллигента с чеховской бородкой.

— О! — сказал, оглядываясь на шум его шагов, Яковлев. — Вот так встреча!

— Не пойму, что же было маскарадом, — шутливо, но с тайным смыслом сказал Гуляев, пожимая руку, — и в той и в другой одежде вы равно естественны!

— Потому что — естественна ситуация, — сказал Яковлев. — Вы не зайдете?

Они вошли в длинную пустую комнату с одиноким столом и ящиком телефона, привешенного к стене.

— Вот моя обитель, — Яковлев обвел рукой четыре стены и засмеялся, — военрук гарнизона Яковлев готов принять товарища Гуляева.

Гуляев тоже сделал вид, что ему весело. На самом деле было не до улыбок, дела запутались, и самочувствие его напоминало состояние того единственного жителя Помпеи, который предвидел извержение Везувия. Стараясь никому не показывать своих опасений, Гуляев еще несколько минут поболтал с Яковлевым и помчался по исполкому, ища Бубнича. Ему сказали, что Бубнич в управлении.

На улицах не было ни души. Лишь одинокие собаки, поджав хвосты, глухо взлаивали из подворотен. Ставни в большинстве домов были закрыты. Гуляев с молчаливой злобой смотрел на эти домики за палисадниками, на заборы с накрепко закрытыми калитками и подпертыми воротами. Городок словно демонстрировал свое упорное нежелание вмешиваться в ту смертельную борьбу, что шла у самых его окраин.