Юлия Шилова - Провинциалка, или Я — женщина-скандал Страница 16

Я смотрела на других женщин и видела, что многие из них смогли смириться со своей судьбой, приспособиться к тем условиям, в которые попали. Но, несмотря ни на что, в глубине души они продолжали надеяться. Они ели овсяную кашу на воде, хлеб, пили воду и говорили, что, для того чтобы выжить, нужно лишь здраво взглянуть на ситуацию и принять ее такой, какова она есть.

Приложив ладонь к сердцу, я ощутила острую боль и тяжело задышала. Слишком спертый воздух в камере, да еще и какой-то непонятный озноб у меня по всему телу… Я не знала, что ждет меня впереди, но от слова «тюрьма» у меня поднималась температура, и я начинала бредить. Подняв голову, я попыталась наладить дыхание, но почувствовала себя еще хуже.

— Мама, мамочка… Почему я здесь? Почему? — прошептала я, глотая слезы, и обвела глазами спящих женщин.

Кто-то из них громко храпел, кто-то посапывал, кто-то стонал во сне… Я смотрела на них глазами, полными ужаса, и пыталась понять, как вообще можно спать в подобных условиях. Остановив свой взгляд на бельевой веревке, я стала думать о том, как бы ее отвязать. Я совершенно ясно поняла, что не смогу есть овсяную кашу с хлебом, пить воду, спать по ночам и на что-то надеяться, потому что чем больше проходило времени, тем все меньше надежд оставалось, а глядя на эту веревку, я вдруг подумала, что надежд не осталось вообще.

Я еще раз посмотрела на веревку и прокусила губу до крови, не чувствуя боли. Прикреплена она так, что мне не удастся незаметно снять ее, а к тому же на веревке слишком много узлов, которые мне не развязать. Я еще раз оглядела камеру и не нашла ни одного предмета, который помог бы мне свести счеты с несправедливостью жизни и уйти от проблем. А было бы так хорошо, если бы уже где-то вдалеке от меня осталась эта страшная камера с этими чужими женщинами, многие из которых не мылись и давно позабыли об элементарных правилах личной гигиены, и мне бы больше никогда не пришлось общаться с этим ушлым и невоспитанным следователем, который даже не думал прислушиваться к моим показаниям и переворачивал все мои слова против меня…

Я не знаю, как я дожила до утра. Лежала с открытыми глазами, и мне казалось, что меня уже нет. Что-то безвозвратно сломалось во мне, что-то ушло и вряд ли вернется назад. В первые дни, проведенные в камере, у меня было жуткое желание кричать — от навалившегося на меня кошмара, от ужаса и от моего бессилия. А сегодня мне уже не хотелось кричать. У меня не было сил, чтобы произнести даже одно-единственное слово. Одна женщина-соседка как-то сказала мне, что если я буду себя изводить, то долго не протяну, потому что на мне уже и так лица нет. Она попыталась меня успокоить и сказала, что тяжело только сначала, а потом начинаешь ко всему привыкать. Самое главное, чтобы попалась хорошая зона. Я смотрела на свою соседку, с трудом сдерживая слезы, и не могла понять, о чем она говорит, потому что не представляла, как зона может быть хорошей. Но она продолжала говорить, мол, на хорошей зоне за соответствующую мзду я смогу встречаться со своим мужем на трехдневных свиданиях. А я не могла представить себе Андрея, приехавшего ко мне на зону! У меня не было сил для того, чтобы его увидеть, и уж тем более для того, чтобы что-то ему объяснить. Видя мою болезненную реакцию, моя соседка попыталась меня успокаивать дальше и сказала, что если у меня есть дети, то за мзду на зону можно провести даже ребенка. Услышав последнюю фразу, я почувствовала себя еще хуже и, не сдержавшись, заплакала. Стасик и зона… Господи, да ведь лучше не жить! Чтобы мой маленький сын увидел, где находится его мать, узнал, что она осуждена как убийца, и начал меня стыдиться? Нет, ни за что!

— Я не хочу жить, — как можно тише прошептала я своей соседке и тихонько всхлипнула.

— Придется, — спокойно ответила та.

— Нет. Я хочу с собой что-нибудь сделать.

— Все поначалу хотят, только потом это проходит. Странно, ты здесь уже не первый день, а это желание у тебя еще не пропало. Должна бы уже пообтесаться. А уйти из жизни даже не думай. Тут для этого нет никаких подручных средств, но даже если найдешь, то умереть тебе не дадут — попадешь в лазарет и нарвешься на крупные неприятности.

Не успела я договорить с соседкой, как в окошко, называемое на местном жаргоне кормушкой, выкрикнули мою фамилию, приказали собираться с вещами на выход.

— Куда это меня?

— На раскидон, — с видом знатока ответила соседка.

— Я не поняла.

— Что тут непонятного? В другую хату поедешь.

— Почему?

— По тюрьме все гуляют. Администрация часто так делает, чтобы жизнь медом не казалась. Это такое своеобразное психологическое давление на арестантов.

— А почему именно меня?

— Все через это проходят. Что ж, поменяешь обстановочку, и, может, в другой хате тебе больше понравится.

— Да как в тюрьме вообще может нравиться? — опешила я.

— Мало ли. Может, там поспокойнее будет, ночами реветь перестанешь.

Не прошло и пяти минут, как открылась дверь и меня вновь позвали на выход. Попрощавшись с соседкой, я взяла свой баул и пошла в сторону выхода.

— Ты как в новую хату въедешь, не забудь мне малявку черкануть. Дороги сейчас отменно работают, — крикнула она мне вдогонку.

— Что работает?

— Дороги. Веревки, по которым записки тянут.

— Ах, веревки…

Идя следом за женщиной-конвоиром по длинному коридору, я не удержалась и тихо спросила:

— Куда меня ведут?

— Тебе кумовья все объяснят, — жестко отрезала та.

— Кто?

— Иди, не положено мне разговаривать.

Через пару минут я оказалась в кабинете следователя, который, к моему большому удивлению, поставил меня в известность о том, что с меня сняты все обвинения. Мне принесли все мои документы и вещи из камеры хранения. Подписав какой-то листок, следователь тут же протянул его мне, заставил меня поставить на нем свою подпись и позвал конвоира.

— Все. Свободна. Там, у входа, тебя твои люди ждут.

— Простите, что вы сказали?

— Свободна. Иди на выход.

— На выход? Вы меня отпускаете?

— Я же сказал, что с тебя сняты все обвинения. Иди, твои люди тебе все объяснят.

— Какие люди? — Я непонимающе смотрела на следователя, и меня трясло мелкой дрожью.

— Она еще посидеть хочет, — ухмыльнулась конвоирша и слегка подтолкнула меня вперед.

— Нет, что вы… — проговорила я, словно в бреду, и пошла, будто пьяная, по коридору.

На самом деле я очень плохо понимала, что происходит. Я еще не до конца понимала, что тюрьма в самом деле уже осталась позади, что в моей жизни больше не будет переполненных камер с полнейшим отсутствием вентиляции и с чересчур большой влажностью, что не будет клопов, вшей, блох и тараканов, не будет рядом женщин с самыми распространенными тюремными болезнями — чесоткой и фурункулезом. В камере я мало двигалась, а более опытные женщины говорили, что нужно больше ходить, иначе начинают выскакивать фурункулы на ногах, а затем и вовсе гнить ноги. Я же никак не могла представить, где там можно ходить, ведь проход очень маленький…

Я шла по коридору, сдерживая себя от того, чтобы не разрыдаться, и вдруг вспомнила тот момент, когда в первый раз зачесалась. Я сразу подумала, что у меня в одежде появились какие-то паразиты, но это оказался кожный дерматит, который начался у меня от нервного напряжения. Перед глазами вдруг возникла лежавшая от меня справа женщина, у которой был страшный приступ почечных колик. Она жутко кричала и извивалась на своей шконке, а потом от боли на какое-то время потеряла сознание. Я страшно перепугалась, не зная, чем ей помочь. Женщина то приходила в сознание, то опять его теряла. Мы вызвали врача, по-тюремному его называют лепила, но он пришел только через три часа. К тому моменту моя сокамерница была уже почти зеленая. Лепила даже не вошел в камеру. Мы подтащили еле живую женщину к кормушке, оголили ей плечо и прямо через кормушку врач делал ей какие-то уколы. Жуткое зрелище!

И вот теперь все это позади. Эти страшные дни и адские ночи. Господи, а ведь еще сегодня ночью я не хотела жить и строила планы самоубийства! А сейчас… Сейчас мне хотелось жить и кричать от радости на весь свет, что жизнь потрясающе прекрасна! Значит, правосудие все-таки есть. С меня сняли все обвинения! Неужели с меня сняли все обвинения?! Неужели этот длинный, слабо освещенный и удручающий коридор скоро закончится?!

Следователь сказал, что меня ждут мои люди. Конечно же, это Андрей со Стасиком, а может быть, приехала даже и Светка. При мысли о том, что через несколько минут я обниму своего сына и поцелую его в пухленькие щечки, из глаз потекли слезы.

Выйдя за железные ворота, я огляделась, поправила воротник пальто и увидела черный джип «Мерседес» с абсолютно темными стеклами, за которыми ничего не было видно. Он стоял прямо на площадке у ворот. Не обращая никакого внимания на незнакомую мне машину, я слегка поморщилась, почувствовав, как от яркого солнечного света заслезились глаза. Затем подошла к одиноко стоящей березе, нежно ее обняла и стала тихонько всхлипывать: