Лин Гамильтон - Мадьярская венера Страница 16

— Я помню, что тебя там не было. Я тогда сильно расстроилась, но подумала, что ты был на собеседовании с работодателем в Париже, ну или что-то в этом роде.

— Я знаю. Что касается того, что я был в Париже, возможно, это я и сказал. Когда я поступил в университет, я создал абсолютно новую личность. Я сменил имя, хотя и незаконно, и просто притворился, что я был кем-то другим. Просто я устал постоянно поправлять людей, когда они неправильно произносили мое имя, куда бы я ни пошел. У них всегда получалось «Карол-лии». Похоже на ряд замороженных пирожных. «Кэр-роль, — поправлял я всегда. — Мое имя произносится Кэр-роль Моул-нар, в венгерском языке ударение почти всегда падает на первый слог». Я устал постоянно это повторять.

— Я понимаю. Мне тоже не нравится, когда мое имя произносят «Лера». Это звучит как название какой-то видеоигры. Надо произносить «Ла-ра». Меня назвали в честь героини из «Доктора Живаго», той, которую в кино сыграла Джули Кристи. Моя мама читала роман, пока ожидала моего появления на свет. Мне всегда было интересно, почему я не похожа на Джули Кристи, с таким-то именем.

— Ты только что подтвердила мою позицию, — сказал он. — Твои родители читали произведения Бориса Пастернака. Мои же — нет. А я хотел иметь родителей, которые бы читали подобные книги. Я был бы рад, если бы мои родители знали, кто такой Борис Пастернак!

— Не понимаю, о чем это ты, — сказала я. — Мои родители до сих пор утверждают, что именно венгры сделали Торонто таким изысканным городом, каков он сейчас. До 1956 года, когда во время революции венгры бежали в Канаду, в Торонто не было ни одной кофейни. С собой они принесли первые веяния европейской утонченности, которой жители города никогда не знали. Какое-то время Будапешт был одним из самых культурных городов Европы. Он и до сих пор такой, насколько я знаю. Мой отец бывал там, я имею в виду в Австрии. Это было его первое назначение за границу. Он был там в 1956 году. Он рассказывал мне о том, как однажды люди восстали, чтобы сбросить своих угнетателей-коммунистов, и…

— Двадцать третьего октября, — вставил Чарльз.

— Двадцать третьего октября. Он рассказывал, что на несколько дней вся страна объединилась против коммунистов. И в эти прекрасные дни, казалось, страна будет свободна. Но потом коммунисты вернулись.

— Ночь третьего ноября, — продолжил он. — Танки коммунистов, которые окружили Будапешт, ворвались в город. Я помню, как моя мать говорила мне, что на улице Паннония, у бульвара святого Иштвана стоит танк, а это было очень близко от того места, где мы жили. Она была так напугана.

— Да. А потом люди использовали любой транспорт, какой только могли найти — автобусы, грузовики, машины — и двигались к границе. А если они не могли дальше проехать, то бросали транспорт и шли пешком, устремляясь через границу в Австрию. Мой отец был там. Возможно, он даже встречался с твоими родителями. Западные страны создали нечто вроде мини-консульств в палатках прямо на границе в Австрии. Мой отец был невысокого ранга атташе по культуре и работал в палатке Канады. Они трудились днем и ночью, оформляя прошения и заявления. Он очень гордился тем, что так много венгров — десятки тысяч — выбрали Канаду!

— Знаешь, они ведь освободили заключенных в те безумные дни, и довольно наивно полагали, что коммунисты их больше не посадят. Конечно, среди них было много политических заключенных, но и обыкновенные преступники тоже вышли на свободу. Без сомнения какая-то часть из них устремилась через границу, говоря твоими словами, и, соответственно, в Канаду.

— Конечно, некоторые так и поступили. То же самое можно сказать и о Кастро, который разрешил людям покинуть Кубу. С ними ушли и криминальные элементы. Но, взвесив все за и против, нельзя не признать, что эти люди обогатили нас, привнеся свою культуру, искусство, национальную кухню.

— Возможно, — кивнул он. — Ты, очевидно, из тех, что всегда видят чашку наполовину полной.

— Наверное, так оно и есть. Теперь я стараюсь быть более оптимистичной, чем раньше.

Я бы не сказала, что в последние дни испытывала оптимизм. Зачем надо было упоминать об этом?

— А вот я боюсь, отношусь к тем, кто видит чашку наполовину пустой. Хочу сказать, что у людей было много причин, чтобы покинуть Венгрию в 1956, и не все из них были позитивными. Признаюсь, что своим появлением здесь я обязан гусю. Не смейся! Это правда. Со слов моей матери, у них была замечательная квартира в Будапеште. Ты понимаешь, это было большим достижением в то время. И все же, когда пришла революция, мои отец и мать хотели уехать из Будапешта, а вот моя бабушка, что жила с ними, не хотела. Они голодали. Советские военные силы окружили город и перекрыли все поставки продовольствия. Моя бабушка, по словам родителей, была просто волшебницей по части поиска нужного на черном рынке. Она сказала, что знает, где достать гуся. Мой отец сказал, что подгонит грузовик, который довезет нас до границы. Они договорились, что если бабушка достанет гуся, они останутся. А если нет, то сядут в грузовик и попытаются бежать. Моя бабушка встала в очередь за гусем, но их всех распродали как раз тогда, когда перед ней оставалось всего два человека. И вот я здесь. Я всегда считал эту историю чем-то вроде метафоры моей жизни, той ролью, которую судьба, похоже, время от времени играет в ней. Во всей этой истории, в центре которой оказался гусь, есть некий нелепый, фарсовый элемент, от которого я не могу избавиться.

Я рассмеялась.

— Так почему бы не вернуться тогда к своему настоящему имени? — спросила я. — Кстати, моей маме ты показался просто обворожительным, когда она с тобой познакомилась.

— Поблагодари свою маму от меня. У нее все хорошо? Да? Хорошо. Полагаю, я уже многого достиг в жизни. Как ты, должно быть, знаешь, я получил докторскую степень по изобразительным искусствам. У меня чудесная жена и замечательная работа. Возможно, уже достаточно лоска, так что теперь это уже не имеет значения. Или, может, я просто не мог так больше продолжать. Это настигает тебя. Ты больше не можешь сохранять видимость, по крайней мере, я не смог. И, если быть до конца честным, в этом было какое-то преимущество. Я был только одним из сотен, тысяч кураторов музея в Британии. Однако после падения коммунизма пробудился большой интерес к устроительству художественных выставок совместно с новыми властями в Восточной Европе. Я вызвался добровольцем и сказал, что говорю по-венгерски, так что они послали меня в Будапешт. Я довольно легко устанавливал контакты, потому что знал язык. Венгры говорят, что я прилично говорю на их языке для человека, который не был рожден в Венгрии (я ведь так и не раскрыл тот факт, что я был рожден там). И вот мне поручили курировать одну очень популярную выставку сокровищ из тайников Восточной Европы. И с ее помощью продвинулся вверх по служебной лестнице.

— А что же чудесная жена? — Я не собиралась задавать этот вопрос, но каким-то образом он просто слетел с моих губ.

— Все так же в Англии. Мы в разводе, и, боюсь, не особо мирным путем расстались. Уверен, что, пока мы разговариваем, она инструктирует своего адвоката, что тот должен сделать, чтобы превратить мою жизнь в жалкое существование.

— Ну, возможно, не в эту самую минуту, — улыбнулась я. — В Англии сейчас полночь.

— Если бы я сказал тебе, что сейчас она спит со своим адвокатом, ты бы поверила мне? Я предполагаю, что эти отношения начались задолго до того, как я обо всем узнал, — уныло произнес он. — Но не обращай внимания. Я заново возродил себя. Теперь я обаятельный, обходительный, желанный холостяк. Дамский угодник даже, — он рассмеялся. — Я подумываю над тем, чтобы сделать лазерную операцию на глазах, чтобы случившееся в тот вечер в музее больше не повторилось. Как думаешь? Глупо быть дамским угодником, который не может разглядеть красивых леди, не так ли?

— Думаю, да, — согласилась я. — Кстати, о дамских угодниках, что это была за чушь в тот вечер про влюбленность в женщину, которая намного моложе, и про маленькую венеру, которая никогда не раскроет свой возраст, и все остальное? — сказала я. — По-моему, это было чересчур.

Я говорила непринужденно, но на самом деле мне было очень интересно услышать, что же он на это скажет.

— Ужасно было, так ведь? — произнес он. — Это то, что я обязан делать.

— Это было довольно-таки…

— Похоже на половую дискриминацию? Неискренне? Мне самому не по себе от мысли, какое впечатление я, должно быть, произвел на тебя, но я вынужден смотреть на это с другой позиции. Льстить — моя работа. Ты знаешь, сколько людей в тот вечер выписали чеки для музея, сколько из них стало членами? Сорок пять. Мы получили почти 60 000 долларов в дар только за один тот вечер. А один очень известный коллекционер живописи сказал мне, что хочет зайти и поговорить о пожертвовании своей коллекции бронзовых изделий эпохи династии Шан.[10] Это тоже поразительная коллекция. А посмотри на публику. Большинство из них уже в возрасте и богаты. Моя работа заключается в том, чтобы помочь им расстаться с небольшой частью их капиталов. Только Бог знает, как нам это необходимо. Коттингем пожертвовал свою коллекцию и построил музей, но, как и большинство людей, которые строят подобные монументы, чтобы потешить собственное самолюбие, он не дал ничего, чтобы поддержать музей на плаву. Лиллиан — просто душка, очень щедрая женщина, и она любит музей. Вот что имеет для меня значение. Я обожаю ее. Кстати, а ты с ней не встречалась? — и с этими словами он в упор посмотрел на меня.