Марк Ланской - Незримый фронт Страница 16

Сначала искали только деньги. Нашли облигации и немного наличных. Решили набить вещами портфель, а все, что можно, надеть на себя.

Выходили порознь. Кастальский, хорошо изучивший расположение дворов, перелез через забор. Герта ушла к себе на Максимилиановский. Жорж свернул к Невскому. На углу он встретился с Кастальским и вдвоем они направились к Герте. Когда проходили по набережной, заметили вахтера и притворились пьяными: почему-то решили, что на пьяных меньше обратят внимания.

На квартире у Герты Кастальский выбросил молоток в форточку. Окно выходит в тупичок между двумя капитальными стенами. Утром Герта уехала в Москву продавать похищенные вещи. Только гарнитуры шелкового белья и несколько пар чулок осталось у Марго. Она обещала продать их в Риге, где жил ее дядя.

Кастальского провожали шумно, убежденные, что все следы заметены и никаких улик против них не найти. Когда узнали от матери Кастальского, что Владиком интересуется милиция, пошли на авантюру с телефонным звонком и подбросили чулки на квартиру вахтера. На другой же день Марго уехала в Ригу.

Жоржа увели в камеру и его место у стола заняла костлявая девица с крысиной мордой. Перед Соколовым уже лежала справка: Герта Гонтарь… две судимости за кражи; жила без прописки в разных городах; связана с уголовным элементом…

Она сидела, закинув ногу за ногу, и аккуратно подносила папиросу к пепельнице. Молчанье Соколова ее не смущало.

— Известно вам, почему вас арестовали?

— Понятия не имею.

— Расскажите, зачем вы двадцать восьмого апреля уезжали в Москву и какие вещи находились в вашем чемодане и портфеле.

— Я никуда не уезжала и никаких вещей у меня нет.

— Вот копии квитанций из камеры хранения багажа. Познакомьтесь.

— Да, вспомнила. Я ездила в Москву к знакомым и отвозила им вещи.

— Фамилии знакомых?

— Не помню.

— А Георгия Скулякова — парикмахера Жоржа тоже не помните?

— Первый раз слышу.

— И Владислава Кастальского не помните.

— Никогда не слыхала.

— Может быть вы объясните, как попали к ним ваши фотографии с вашими надписями.

— Мало ли кому я даю свои фото, всех не упомнишь.

— С кем вы бывали в ресторанах в последнее время?

— Кто приглашал, с тем и бывала. А фамилии меня не интересуют.

— Решили запираться?

— А мне сознаваться не в чем.

— Значит все правильно!

— Что правильно?

— Правильны показания ваших сообщников. Убивали вы. Они только помогали.

Гонтарь оскалила зубы и ухватилась за край стола.

— Врете! Никто ничего обо мне сказать не мог. Не поймаете.

В комнату вошел Филиппов и подал Соколову какой-то пакетик, завернутый в бумагу.

Герта не отводила глаз от своего вчерашнего партнера по танцам.

Соколов развернул пакет и поверх фотографий, протоколов, квитанций положил старый, успевший покрыться красноватой чешуей ржавчины, молоток.

Гонтарь долго смотрела на него, не мигая, не шевелясь, как будто оглушенная этим орудием убийства.

Соколов повысил голос:

— Будете говорить?

Гонтарь смяла папиросу и, бросив на пол окурок, хрипло проговорила:

— Пишите.

В Ригу Филиппов приехал утром. Из привокзального пикета он позвонил по телефону, полученному от Соколова.

Знакомый женский голос с привычной игривостью ответил вопросом на вопрос:

— А кто говорит? — («Ховорит», — прозвучало в телефонной трубке.)

— Вы меня не знаете. Я привез вам привет от Жоржа.

— Когда вы его видели?

— Вчера. У него неприятности. Мне очень нужно с вами встретиться.

— Когда?

— Чем скорее, тем лучше. Я должен передать вам кое что, очень для вас важное.

— Я сейчас выйду. Встречайте меня на бульваре Райниса, под часами. А как я вас узнаю?

— Не беспокойтесь, я сам к вам подойду.

— Выхожу.

Вот она идет, блондинка с родинкой у левого уха, — таинственная Марго, которую Филиппов безуспешно искал по танцевальным залам, на улицах и в ресторанах Ленинграда.

Она издали заметила пристальный взгляд Филиппова, улыбнулась и спросила:

— Куда мы пойдем?

— Ведите меня туда, где меньше людей.

— Почему я вас не знаю?

— В Ленинград я недавно вернулся…

Они перешли площадь, свернули на пустынную, сырую аллею парка и отыскали одинокую, никем не занятую скамью.

Марго тотчас же придвинулась поближе к Филиппову и нетерпеливо подергала его за рукав.

— Рассказывайте скорее, не томите меня. Что там случилось?

— Вчера арестовали Герту.

— Что-о? Не может быть! За что?

— За старуху.

Побледневшая Марго отодвинулась и прошептала:

— Не может быть. Какой кошмар! Откуда вы знаете?

— От Жоржа. Об в панике. Нужно принимать срочные меры.

— Ну конечно! Нужно что-то делать. Какой кошмар! Я уверена, что они у Герты ничего не добьются, но кто знает… Нужно предупредить Владика.

— Уже. Предупрежден.

— А что Жорж говорил обо мне?

— Он оказал, что у вас были кой-какие вещички. Вы их еще не продали?

— Нет, я все боялась.

— От них нужно избавиться.

— Как? Что мне делать?

— Я их у вас заберу.

— Пожалуйста! Я вам буду так благодарна! Когда вы уезжаете?

— Сегодня.

— Пойдемте, я вам сейчас же вынесу.

— Погодите. На улице передавать неудобно. Я возьму машину и подожду вас на углу. Вы с вещами сядете ко мне и все будет в порядке.

— Это вы чудно придумали.

Филиппов остановил такси, Марго назвала адрес и они поехали.

Ждать на углу пришлось недолго. Минут через десять Марго выскользнула из подъезда с пакетиком подмышкой. Филиппов открыл перед ней дверцу. Она села с ним рядом и облегченно вздохнула.

— Возьмите.

Не глядя на нее, Филиппов сказал шоферу:

— В управление милиции.

Машина тронулась. Марго переспросила:

— Что вы оказали?

— Это не вам. Сидите спокойно, гражданка Шелудяк.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

«Уважаемые товарищи! Посылаю документ, который поможет Вам избежать ошибки. Это последнее письмо моей матери. Оно было в пути, когда я вылетел по вашему вызову в Ленинград, и ждало меня на корабле, когда я вернулся. И после своей смерти моя мать позаботилась обо мне. Ее письмо доставило мне много радости и спасло мою семью. Я очень прошу Вас сохранить его и вернуть мне, как только это будет возможно.

К этой записке, написанной на служебном бланке капитана теплохода, было приложено большое письмо на восьми страницах. Екатерина Петровна Бондарева подробно описывала день своего рождения, примирение с невесткой и вручение ей золотых серег. Показания Галины Гуровой подтверждались во всех деталях. В конце письма стояла дата. Оно было написано 26 апреля, накануне убийства.

Полковник Зубов передал оба письма Соколову и сказал:

— Отошлешь обратно. Сообщи, что следствие закончено и убийцы сознались. — Зубов помолчал и спросил: — Где Кастальская?

— У меня в кабинете.

— Пусть побудет. А сейчас приведи ко мне этого…

Соколов отправился в камеру, где с утра находился Владислав Кастальский, доставленный Суриным из Заполярья.

Следствие было закончено. Оставались формальности. Зубова уже ждали другие дела. Но, как это часто с ним бывало, и на этот раз успешное расследование убийства на Мойке не принесло ему полного удовлетворения. Зубова продолжали тревожить вопросы, казалось бы не имевшие прямого отношения к науке о раскрытии преступлений — криминалистике.

Еще несколько лет назад, готовясь к экзаменам в Университете марксизма-ленинизма, Зубов выписал в особую книжечку, которую всегда держал в столе, две цитаты из работы Ленина «Государство и революция».

«…избавленные от капиталистического рабства, от бесчисленных ужасов, дикостей, нелепостей, гнусностей капиталистической эксплуатации, люди постепенно  п р и в ы к н у т  к соблюдению элементарных, веками известных, тысячелетиями повторявшихся во всех прописях, правил общежития, к соблюдению их без насилия, без принуждения, без подчинения, б е з  о с о б о г о  а п п а р а т а  для принуждения, который называется государством».

И вторую:

«Мы не утописты и нисколько не отрицаем возможности и неизбежности эксцессов  о т д е л ь н ы х  л и ц, а равно необходимости подавлять  т а к и е  эксцессы».

С этими цитатами у Зубова было связано много долгих раздумий.

Четверть века прошло с того дня, когда партия послала Зубова на борьбу с преступностью. Со своей необычной позиции он лучше других видел те изменения в сознании людей, которые предвещал Ленин. На его глазах вымирало поколение профессиональных преступников, рожденное капиталистическим строем. Он видел, как исчезают многие виды преступлений, неотделимые от «дикостей, нелепостей, гнусностей капиталистической эксплуатации». Втайне он мечтал дожить до той поры, когда работники уголовного розыска, вместо приемов личного сыска и рукопашного боя, будут изучать только психологию и педагогику.