Валерий Болтышев - Город М Страница 16

Но это так, к слову. Конечно, теперешний папуас был не он.

Тем более теперешний папуас был вовсе и не папуас. Это был Анна. Который, оказавшись за углом, скакнул в первый попавшийся боковой ход и пустился бежать, подгоняемый криками "куды, змей!" и топотом телогрейцев.

При всей суетне и кажущейся динамике, бег – особенно долгий – скуден на события. Рассказывать, как человек бежит – глупо. Он просто бежит. Сочинять, что он там, якобы, думает или вспоминает – значит, заведомо врать, будь то человек вообще или конкретный Анна, выкрашенный немецким кремом для обуви. Что же касается ретроспектив, которые в подобном случае используют для заполнения временного пространства, то говорить о них длительно неловко, тем более – симпатизируя бегущему.

Достаточно сообщить, что план (!) принадлежал Анне, что план практически исчерпывался тюбиком с немецкой жижей (остальное – кусок полотенца и путеводительская нелюбовь к идиоту), и – чтоб закрыть тему и больше уже никогда к ней не возвращаться – долгое время уже потом свой так называемый план Анна старался не обсуждать и никоим образом не вспоминать. Совсем.

Ему тоже было неловко. Правда, по собственным причинам.

Ему было неловко, что он провалил план.

Дело в том, что сама идея – то есть бродить, как верблюд, и по-эфиопски ничего не понимать, тем самым разыскивая следы "дела Пинчука", которые вели в домоуправление, как говорил Волк,– идея была не так плоха, не лопни она в самом начале и всего-навсего, как формулировал потом Анна, из-за недостатка воображения.

Что-либо объяснять здесь, в общем-то, тоже не совсем удобно. Но если коротко, имелось в виду вот что: Анна струсил. Готовясь к подземелью, он, конечно, пробовал представить кое-какие подробности, вроде канализационных труб и ракетных шахт. Более того, привычный к ночным бегам, Анна воображал себя человеком, смутить которого сложно – и, надо сказать, воображал вполне оправдано, пока дело касалось подземельных пейзажей и блужданий в потемках. Главную же роль сыграл близкий вид подземельных обитателей. Такого Анна действительно не мог вообразить. И то, что началось, так же мало соответствовало понятию "испуг", как дальнейшее – понятию "побег". Все получилось само собой, в том числе и целомудрие под пальмочкой. И, оказавшись за углом, он рванул вскачь уже без всяких планов (а заодно – без смысла и без пути), хромая только на тормозах, когда выскакивал поворот, развилка или какой-нибудь свет.

Погоня, которой, как всегда, придавалось преувеличенное значение, отстала сразу. Изредка, правда, из-за спины, а то и откуда-то еще настигал крик "змей!" Но не исключено, что это был один и тот же крик, просто заблудившийся в путанице ходов. С каждым разом он делался все прозрачней, будто тот, кто кричал, уходил вверх. Тогда как Анна уже давно бежал вниз – он чувствовал, что бежит вниз – и, пожалуй, преимущественно влево, потому что ободрал левое плечо.

Три звука, более невнятных, но значительных по-настоящему, прозвучали зря. Если бы на месте Анны был Волк – то есть специалист в области погонь все-таки поискушенней, он бы сказал (ну, хотя бы себе), что именно такое, нечто среднее между "эйк" и "ыть", выговаривается человеком при получении удара в лоб, скорее всего – кулаком и из-за угла. И что неизвестный соратник, сокративший число преследователей вдвое, может бежать где-то поблизости.

Но Волк был совсем в другом месте. Согласно плану, он охранял Ингу, засев в доме напротив, на чердаке, у слухового окна, откуда просматривалось ее окно,– а потому удержать Анну от нового припадка резвости было некому и, заслышав бег, он опять скакнул вбок, влетел в какую-то дверь и захлопнул ее за собой.

В тот же момент вспыхнул свет. (А наверху пошел дождь.) 5

Так произошло событие – а здесь просто необходимо подчеркнуть, что, несмотря на суетное начало, это было именно событие, серьезней которого произойти пока ничему не удалось.

Но сначала была дверь.

Когда осела тишина, и Анна, сглотнув, тайно отпустил дыхание, он увидел, что та штуковина, к которой он прижимался ухом – действительно дверь. Более того, она была недавно покрашена (Анна поковырял еще мягкую капельку) масляной краской. Синей. Какой обычно красят стены в общественных туалетах. И точно так же, как свежевыкрашенная стена, дверь была абсолютно ровнехонькой и не имела ничего из дверных затей – ни замка, ни скважины под замок. Если не считать отверстия на уровне шеи. Но это была шея Анны. Всем остальным оно должно было приходиться примерно на уровень глаз и позволять – сдвинув потустороннюю крышечку (Анна потянулся пальцем, но не достал) – рассматривать содержимое без дополнительных хлопот, а лишь при наличии на то интереса.

Потом был свет.

Только тут сообразив, что он видит все слишком подробно для темноты, Анна медленно обернулся назад и увидел керосиновый фонарь. Анна не знал, какой из подобных светильников называется "летучая мышь". Но этот следовало бы назвать именно так, потому что он висел в каменной нише (в стене было специальное углубление, вроде окна, и фонарь светил оттуда) и как-то очень по-живому смотрел сквозь прутья решетки.

Украдковый свет освещал небольшое помещение, точнее – комнатку с низким каменным потолком и каменным полом. Кроме двери и фальшивого окна, здесь было всего четыре предмета: алюминиевый таз (правый угол от двери), алюминиевая кружка, стоящая в тазу, и две ржавых трубы, вбитых в пол у левой стены, на которых, как понял Анна, крепились нары.

Самих нар в камере не было. А то, что это – камера, Анна понял, неожиданно-весело сообразив, как называется таз.

Кстати, сделав небольшое отступление, заметим, что нар в камере не было действительно. И почему – можно догадаться, почему. Скорее всего, дело в древоточцах. Эти твари в домоуправлении водились стадами. Они заползали даже в уши. И сожрать, скажем, стул могли в течение дня. И например, прораб Емлекопов, под которым был сожран уже не один стул, все свободное время давил их протезной рукой, после чего гадливо обтирал ее листком календаря. Зато в безлюдных помещениях древоточцы рушили в труху все подчистую, а уж довести до ремонта нары в пустой камере – это вообще пара пустяков.

Вероятно, так и было. Вероятно, поэтому – из-за негодности нар – камера и оказалась незапертой.

Но зато дверь камеры была сделана из толстой стали и открывалась внутрь. И, переходя уже непосредственно к событию, обещанному выше, нужно уточнить, что Анна очень плотно ее закрыл. Вдобавок, послушав сосущую тишину и решившись наконец выглянуть, он несколько раз – сперва чуть-чуть, а затем сильней – толкнул дверь плечом.

Вместе с жутеньким весельем – при мысли, что таковые действия могут быть квалифицированы как самосад, потом – с не менее жутким столбняком, когда он пытался открыть дверь, цепляя ногтем "глазок", и с беготней по камере (стоять было ужасно и холодно), когда он гнул и ломал ручку от кружки, чтоб сунуть ее в щель, на все про все ушло не больше пятнадцати минут. Этого хватило, чтоб прищемить мизинец и растерять остатки мозгов.

Событие началось так: Анна изо всех сил врезал кружкой по стене.

В ответ раздался такой же звук, только тише и повторенный четырежды.

Немного оторопев, Анна подождал и стукнул еще.

Стена отозвалась опять, но на этот раз тремя стуками.

Все знания Анны в области условных перестуков исчерпывались сигналом "SOS" – три точки, три тире, три точки – что он тут же и отстучал, непонятно зачем. Но странно другое: он не только понял ответное "принято", но даже вдруг запросил: "Кто принял?" – и совсем уж неожиданно для себя прочел: "Никодим Петрович". Впрочем, это показалось не так неожиданно, как обидно.

Пососав мизинец, Анна сплюнул на пол и глупо сказал:

– Ну да. А я – Зинаида Яковлевна.

– Нет. Это не так,– тоже негромко возразил голос.

Глава первая (в)

– Кто здесь?– еще глупей сказал Анна.

Это был глупый вопрос. По смыслу он равен обычному "ай". И нужно очень сильно не надеяться на ответ, чтоб задавать его в комнатке из восьми пустых углов.

Однако ответ был. И даже раньше, чем Анна успел это сообразить.

– Не нужно бояться,– был ответ.– Тебе нечего бояться. Это не здесь. Это за стеной.

– За… какой?

Это тоже был глупый вопрос, потому что Анна совсем не собирался его задавать.

– За той, где светильник,– ответил голос.– Раньше здесь был родник. Я его не прятал, он был маленький. Просто я никому о нем не говорил. А когда кто-нибудь входил, я начинал говорить громче, чтобы его не было слышно. А потом он проточил стену и ушел. Все произошло самым естественным образом.

– Да? – спросил Анна.

Версия родника, просверлившего стену, выглядела слишком пасторально, чтобы убедить наповал. К тому же, слова понимались с некоторым запозданием. Слова значили меньше, чем сам голос, который и впрямь звучал как будто за стеной, как соседский телевизор за стеной, когда теледиктор с мебельным выражением лица объявляет сегодняшний день пятницей.