Олег Рой - Капкан супружеской свободы Страница 17

Они расстались с поляком дружелюбно и даже немного нехотя, почувствовав вдруг неожиданную близость друг к другу и сговорившись непременно побродить как-нибудь в один из фестивальных вечеров – их оставалось еще три – по городу, поговорить о том о сем. Выяснилось, что труппа Вуйчицкого тоже поселилась в Лидо, в одном из ближайших к Соколовскому отелей, поэтому никаких препятствий к дружеской вечеринке, на которой настаивал Анджей, быть не могло. Вполне возможно, что этому проекту суждено было стать прожектом, как это часто случается на фестивалях и выставках, однако сейчас они оба были искренне убеждены в его выполнимости и в том, что им еще непременно, непременно надо встретиться…

– Я искал тебя, – сказал он Лиде, когда наконец углядел ее в фестивальной толпе среди галдящих, улыбающихся и обнимающих ее итальянцев. – Мне уже хватило на сегодня. Что скажешь, если мы попросту сбежим отсюда?

Девушка посмотрела на него смеющимися глазами.

– А что скажет труппа? – строгим тоном школьной учительницы спросила она.

– А мы не будем докладывать труппе. Пусть ищут нас в отеле.

– Думаешь, найдут? – Она смеялась уже открыто, и Алексею было тепло и радостно от ее смеха; он любил сегодня весь мир, и мир, казалось ему, любит Алексея Соколовского и ни за что не причинит ему вреда.

– Скорее всего, не найдут, – вздохнул он с притворным сожалением. – Но завтра-то, за завтраком, все равно увидимся, верно? Так какого рожна им еще от нас нужно?!

И они исчезли с фестиваля, словно сбежавшие с уроков школьники. Сумерки медленно опускались на Венецию, и голуби все так же торжественно и плавно кружились над ее площадями, и темные здания высились над каналами, словно незыблемые морские скалы, и бурая вода лизала ступени дворцов, точно припадая к ним в невнятной и трагической мольбе.

– Ты знаешь, иногда здесь становится как-то… холодно, – поежилась Лида, теплее закутываясь в свою накидку. Набродившись по узеньким улочкам до умопомрачения, они вышли наконец на набережную Гранд Канала, и с воды действительно потянуло освежающим холодком. – Не так-то уж и славно, вероятно, жить в этом городе годами – посмотри, все дома позеленели внизу, мостики сырые и мрачные, и эти каналы кругом! Сплошная вода. Наверное, чахотка у них – почетная национальная болезнь… Этак недолго и свихнуться.

– Это просто настроение, – примирительно проговорил Алексей, толкая рукой стеклянную дверь маленького уютного бара и делая приглашающий жест. – Хочешь, погреемся? Выпьем хорошего капуччино, закажем кьянти… А какой тут сырный торт, смотри!

– Только не капуччино, – капризным тоном протянула девушка. – Кофе мне надоел за эти дни до невозможности. Ты же знаешь, я почти его не пью, а в Венеции, наверное, уже годовую норму перевыполнила. Интересно, а зеленого чая мне тут не дадут? И не кьянти, а хорошего коньяка, пожалуйста, – чтобы действительно согреться.

Они давно уже выяснили, что в Италии чай дороже кофе, и вдобавок лучшее, на что можно рассчитывать в уличных кофейнях, – это обычный, примитивный чайный пакетик, без всяких изысков. Но Соколовский все же решил попытаться. Изъясняясь на ломаном итальянском с помощью тех немногих слов, которых обычно ему хватало для заказа, он без особого труда получил в кассе чек и направился к барной стойке. Со спиртным не возникло сложностей и тут. Но когда он в придачу к коньяку попросил еще чашку чая, бармен неожиданно проявил чудеса непонимания.

– Уно ти,[1] – настаивал Алексей, пытаясь привлечь внимание этого рослого, темноволосого итальянца к небрежно брошенным за его спиной коробкам с чайными пакетиками.

Тот радостно кивал головой, давая понять, что превосходно понимает клиента, и повторял заказ вслух:

– Капуччино… дуо…[2]

– Да нет же, – хохотал Соколовский, – один чай, понимаешь ты или нет, дурья твоя голова?

Бармен снова кивал и с безнадежностью китайского болванчика утверждал «Дуо капуччино», явно готовясь налить кофе.

Алексей уже злился – вот олух царя небесного! – останавливал его, пытался пустить в ход то английский, то немецкий, однако результат неизменно оказывался все тот же. Непонятно, отчего так отчаянно этот юноша вцепился в свои чайные пакетики и почему стоял насмерть за их неприкосновенность, но вскоре стало окончательно ясно: чаю Лида здесь не дождется.

– Оставь его в покое, – уже изнемогая от смеха, посоветовала девушка, все это время терпеливо ожидавшая за столиком, чем же закончится неожиданное представление. – Ну, видишь сам: не может он расстаться со своим чаем. Да и то сказать: нам с тобой тоже выгодней на четыре доллара получить два очень хороших кофе, нежели один скверный чай, пахнущий мокрой бумагой…

Соколовский смеялся тоже, ловко выбирал на витрине среди аппетитных пирожных самые вкусные и необычные, подвигал Лиде коньяк и чувствовал себя бесконечно, до неприличия, до безумия счастливым. Они не стали задерживаться в этой кофейне – время уже клонилось к полуночи, а им еще нужно было добраться до отеля.

Все еще смеясь и передразнивая друг друга: «Уно ти!» – «Нет, дуо капуччино!» – они ввалились в просторный, по-ночному малолюдный холл, чуть пьяные от коньяка и какого-то особого, восторженного состояния духа. Уморительно и шаловливо прикладывая к губам пальцы, словно призывая друг друга к молчанию, они прокрались к широкой мраморной лестнице и собирались уже было подняться в номер, когда за плечами у Алексея раздался негромкий оклик:

– Синьор Соколовский!..

Лицо портье показалось ему слегка странным; выражение глаз было напряженным и виноватым, к тому же он слишком быстро отвел их в сторону, протягивая Алексею смутно белеющий в полутьме листок бумаги.

– Вам телеграмма.

Быстро сунув ему чаевые и услышав скомканное «Грация, синьор», Алексей нетерпеливо распечатал бумагу и скользнул взглядом по неровным строчкам. Смысл прочитанного ускользал от него, слова прыгали и точно смеялись над ним в приглушенном освещении холла. Каждое из этих слов само по себе было знакомым, но все вместе они складывались в какую-то бессмыслицу, дразня своей непонятной и угрожающей интонацией.

– Что там, Алеша? – услышал он голос женщины, которая была с ним, и ее приглушенный зевок вдруг резанул его по нервам, показавшись громом небесным. Он мельком, точно не узнавая, взглянул на нее, снова опустил глаза на бегущие строчки и, наконец, понял:

«Ксения зпт Наталья Соколовские погибли ходе экспедиции Каповы пещеры тчк тела доставлены Москву тчк подробности уточняются».

Глава 5

Дальше не было ничего. Телефоны разрывались в его номере, мимо сновали люди со знакомыми и незнакомыми лицами; кто-то сильно тянул его за руку и, кажется, даже хлопал по щекам; обрывки разговоров и реплик врывались в его мозг, увязая в топком болоте сознания и не пробуждая в нем ни единой живой реакции. Он слушал то, что говорилось вокруг, – и не слышал, не мог восстановить смысловую цепочку сказанного, не понимал, зачем вокруг вьются эти люди и почему они все не оставят его в покое, чтобы он смог спокойно перечитать телеграмму и разобраться, наконец, в той ерунде, которая там написана.

А голоса вокруг звучали все бессмысленней и навязчивей. Вам надо поспать… это пройдет… никогда не пройдет… какой ужас… нелепая, бессмысленная трагедия… да подойдите же к телефону, Алексей Михайлович, это Москва… Лида, ты побудешь с ним эту ночь?.. И вот тут, наконец, услышав это имя, он взвыл так громко, что люди, бывшие рядом с ним, опешили и поняли, что его давно следовало оставить в покое. Он кричал так непонятно и так страшно, выгоняя всех вон из номера, что пустота вокруг Соколовского образовалась моментально – закрутилась, как воронка, как смерч, втягивающий в себя все ненужное и поглощающий время, людей и события. И вот тогда, в этой пустоте, в этой вакуумной воронке он все-таки подошел к продолжавшему звенеть телефону и просто снял трубку, не сказав в нее ни одного слова.

– Алеша, Алеша! – отчаянно взывала трубка голосом самого близкого и верного его приятеля Саши Панкратова, заводилы и хохмача, давнего друга дома и нежного, преданного поклонника Ксениных чар. А он молчал, потому что понял, что именно скажет ему сейчас друг, и не хотел слышать этих слов. Соколовский почти готов был уже снова бросить трубку на рычаг, но что-то вдруг заставило его усилием воли удержаться от этого, выйти из порочного вакуумного круга, и едва шевелящимися губами он проговорил:

– Да, Саша, это я. Я уже знаю. Мне сообщили.

– Слава богу, я представить себе не мог, как первому сказать тебе об этом… Это ужасно, Лешка, – плакал где-то на другом конце телефонного провода здоровый и крепкий мужик, ничуть не стесняясь своих слез и не сомневаясь, видимо, что Алексей сейчас тоже плачет. – Никто не мог даже подумать… Ты должен вернуться, слышишь? Скорее вернуться в Москву! Завтра же!