Фридрих Незнанский - Чужие деньги Страница 17

Секретарша разительно выпадала из обстановки: полнотелесая, с грудью матери-героини или завуча — грозы хулиганов, с белокурым шаром сверкающей от лака прически, она сохраняла неприступно-советский вид.

— Василий Григорьевич занят, — сообщил^ она, едва соизволив оторваться от компьютера, по клавиатуре которого она настукивала толстыми пальцами со скоростью тридцать знаков в минуту.

— Я из прокуратуры, — кратко сообщил Турецкий, поднеся удостоверение едва ли не к самому ее лицу. После этого секретарша стала немного посговорчивее.

— Я доложу Василию Григорьевичу, — смилостивилась она, расщедрившись на некое подобие улыбки. Встала из-за компьютера, обнаружив похожие на опрокинутые бутылки ноги, которыми подсеменила к массивной дубовой двери, постучала в нее и оповестила: — Василий Григорьевич, к вам из прокуратуры.

— Подождите, — незамедлительно отреагировал из-за двери тот, кто никем, кроме Чернушкина, не мог оказаться. Услышав корябанье ключом в замке, Турецкий ожидал, что Василий Григорьевич, который по какой-то личной причине заперся у себя в кабинете посреди рабочего дня, отопрет и впустит его. Но дверь осталась неподвижна. Никаких звуков больше не доносилось с другой стороны. Подумав, что ее заклинило, Турецкий, желая помочь Василию Григорьевичу, подергал ручку. Дверь не открывалась. Выявился подозрительный факт: оказывается, услышав о том, что к нему пришли из прокуратуры, Чернушкин предпочел запереться!

— Василий Григорьевич! — повысил голос Турецкий.

В кабинете раздались скрежет и звон.

— Что это? — обратился Турецкий к побледневшей секретарше.

— У него на столе… письменный прибор… ваза… цветами… красный антуриум… подарили на юбилей… — Секретарша прикрыла ладонью рот, словно вдруг обнаружила, что несет околесицу. — Что же это? Что все это значит?

— А я знаю? — зло спросил Турецкий. Происходящее крепко ему не нравилось. Он ударил в дверь плечом. Бесполезно. — Василий Григорьевич! — взвыл он на пару с секретаршей.

— Подождите, — долетело до них так слабо, словно говоривший стоял на другом конце комнаты. — Не трогайте меня. Я сейчас. Я сам…

— Второй ключ есть? — спросил Турецкий секретаршу, возобновляя тщетные попытки высадить дверь.

— Второй… что? — На секретаршу за считанные секунды стало жалко смотреть. Она разговаривала так, словно боялась, что у нее выпадет челюсть. — А-а, ключ! — В мгновение ока бросившись к письменному столу, она выдвинула средний ящик и, взметнув вихрь из многочисленных и, вероятно, нужных документов, извлекла картонную коробочку с нарисованными на ней скрепками. Из коробочки посыпались ластики, стержни, пластмассовые фигурные магниты, к одному из которых действительно прицепился плоский желтый ключ.

В кабинете послышался звон стекла. Турецкий ощутил, как в щель между дверью и косяком до него донеслось могучее дуновение холодного ноябрьского ветра.

— Скорее!

Секретарша трясущимися руками никак не могла вставить ключ в замок.

— Василий Григорьевич! — воззвал Турецкий. — Не делайте глупостей!

— Поздно, — услышал он приблизительно и размыто, точно вздох. — Я не перенесу. Я сам…

Они вломились в кабинет.

Кабинет гендиректора «Росправа» выглядел растерзанно, будто сквозь него пронесся умеренной силы тайфун. Опрокинутые стулья, разлетевшиеся бумажные листки, на полу — осколки хрустальной вазы и цветы со сломанными стеблями в луже воды. Но все это замечалось задним числом. В тот миг, когда Турецкий очутился в кабинете, он не видел ничего, кроме распахнутого настежь окна и окутанного белой кисейной занавеской человека. Очевидно, Василий Григорьевич запутался в занавеске и бился, силясь из нее освободиться, чтобы совершить свой решительный шаг с подоконника четвертого этажа. Учитывая высоту дореволюционных этажей, шаг мог оказаться последним.

В два гигантских прыжка Александр Борисович пересек немалую площадь кабинета и обхватил все еще запеленутого Василия Григорьевича. Тот кричал, вырывался, толкал своего спасителя в грудь, и у Турецкого, должно быть благодаря белой кисее, возникло нелепое ощущение, будто он старается поцеловать сквозь фату сильную и строптивую невесту. Борьбе положил финал обрушившийся на них карниз для занавески. Он не причинил особенных разрушений и лишь слегка задел Чернушкина, но Василий Григорьевич, изнемогший от попытки самоубийства, обмяк.

Турецкий раскутал гендиректора «Росправа». Чернушкин дышал, сердце билось. Глаза закрыты — без сознания или притворяется? С пристальным интересом Александр Борисович вглядывался в лицо человека, только что пытавшегося избавиться от жизни. Для такого поступка лицо производило впечатление слишком незначительного: дрябловатые щеки, недавно, должно быть, румяные, а сейчас бледно-желтые, вздернутый нос, усики щеточкой. Банальное лицо. Впрочем, а с какой стати оно должно быть каким-нибудь выдающимся? Самоубийство — не слишком выдающийся поступок, по крайней мере, особенной мудрости в нем нет.

— Почему он на это пошел? — Секретарша, незаметно приблизившаяся сзади, сметала потертым служебным веником на картонку осколки вазы и искалеченные цветы. — Он в чем-нибудь виноват?

— Скоро узнаем, — пообещал Турецкий. — А пока вызовите, пожалуйста, «скорую».

13

Москва для Лизы Плаховой не была в новинку. Можно даже сказать, что в прежней, до Вайсвальда, жизни она проводила едва ли не треть года в Москве: ее возили туда на все школьные каникулы, время от времени — когда папе приходилось отбывать в столицу по делам, и вдобавок тогда, когда она капризничала. Но это было давно… Лизе казалось, что теперь она взглянет на столицу России новыми глазами. Однако то ли глаза у нее остались прежними, то ли за эти четыре года ничто не изменилось, только Лизе показалось, что Москва абсолютно такая же, какой и была. Ну выросли вдоль шоссе новые дома, с островерхими крышами и вьющимися по фасаду декоративными лестницами и ложными колоннами, под старину, но крашенные бежевой современной краской; ну, допустим, больше стало рекламных щитов… Но в целом ничего не изменилось. И Лизе снова стало скучно, как в Приволжске. С чего мама взяла, будто в Москве ей будет весело? Одна радость — в главной московской квартире Плаховых тоже есть компьютер с выходом в Интернет; пусть не самый совершенный — тот комп, что остался в Приволжске, Лиза переоборудовала под свои потребности, — но тоже современный… Ну вот! Стоило куда-то ехать, чтобы на новом месте опять по уши влезть в Интернет!

В том, что мама облюбовала на сей раз московскую квартиру, было нечто непредвиденное: есть же у них прекрасный дом под Москвой, всего сорок километров от МКАД, и, как правило, Плаховы останавливались именно там. Лиза в том доме обладала прекрасной студией — залом, совмещенным с верандой, откуда открывался бесподобный вид на излучину реки и дальнюю темную полоску леса… Хотя, наверное, мама права: ноябрь — не то время, когда стоит любоваться загородными закатами. Поздней осенью уютнее и удобнее в городе. И не в центре, где у них есть еще одна квартира, а именно здесь — в нешумном уголке шумной столицы…

Лиза прошлась по комнатам, узнавая знакомые черты обстановки, отмечая новые. Провела чуткой ладонью по китайской напольной вазе с изображением флейтистки, в которой обосновалась икебана из высушенных колосьев и гладиолусов, поздоровалась с галереей портретов восемнадцатого века, в который раз восхитившись изысканностью и многослойностью давно исчезнувших лиц. Мельком заглянув в кабинет матери, сейчас пустой, отметила стоящую на столе пишущую машинку «Оптима» и улыбнулась: бедная мама, она так и не освоила компьютер! Интересно, что она печатала: уж не вернулась ли к занятиям химией? Как все-таки приятно оказаться дома… Предстояло, однако, событие, которое Лизу радовало настолько же, насколько в детстве — визит к зубному врачу: к родителям непременно заявится Лизин брат Борис, старше ее на пять лет и давно живущий отдельно. Придется поддерживать видимость вежливости — вот гадость! До чего она это терпеть не переносит, кто бы знал!

Боренька и Лизонька Плаховы, наследные принц и принцесса, вопреки стараниям отца, матери и гувернеров, находились в контрах с самого нежного возраста. Борис беззастенчиво признавался, что возненавидел сестру, как только эту маленькую нахальную узурпаторшу принесли завернутую в розовое одеяльце и она своими воплями поставила на уши весь дом. Когда она чуть-чуть подросла, для Бори не было отраднее развлечения, чем подсунуть сестрице собачью какашку в обертке из-под шоколадной конфеты или навести шариковой ручкой на глупые резиновые мордочки ее любимиц кукол несмываемые лиловые усы. Лиза отвечала тем, что портила его коллекцию значков, отламывая от них булавки. Война велась затяжная, без перемирий, в ней использовались все средства, за исключением разве что членовредительства… впрочем, насчет последнего Лиза не уверена. Она по сей день сомневается, что Борька не был замешан в том жутком случае, когда трое сытых шестнадцатилетних парней, отпрыски приволжской элиты, на праздновании Лининого дня рождения (ей как раз исполнялось тринадцать) затащили ее в одну из дальних комнат, куда не заглядывала даже прислуга, и, возбужденно гогоча, принялись стаскивать с нее брюки и блузку. Изнасилование — это что, не членовредительство, по-вашему? И хотя испугавшиеся парни потом уверяли, что хотели «только посмотреть», Лиза уверена по сей день: если бы не охранник дядя Федя, неизвестно, чем бы это кончилось. Правда, с другой стороны, нет худа без добра: именно после этого происшествия родители отправили ее в Вайсвальд.