Екатерина Лесина - Черная книга русалки Страница 17

– Зачем хоронить пустой гроб? – уточнила Ольга, оглядываясь. Заметила на столе фотографию, старую, черно-белую, но заботливо отреставрированную или, может, даже перепечатанную, убранную под стекло, в строгую черно-белую же рамку.

– А я зняю? – Ксюха с кряхтеньем приподнялась, потерла локти, на которых проступили темные пятна от влаги. – «...я у батюшки молебен заказала, за упокой души. Знаю, ты сердиться станешь, но...»

На фотографии женщина с усталым лицом, мужчина в военной форме и лохматый, глядящий исподлобья мальчишка.

– Погоди... тут еще есть. «С Кузнецовым я говорить пыталась, только толку не вышло...»

Дверь раскрылась резко, едва не задев Ольгу, та шарахнулась в сторону, прижимаясь к стене, а Ксюха с визгом вскочила. Хлопнуло окно под сквозняком, а на пороге возник хозяин комнаты.

– Ой... а мы... мы вас... искали. – В Ксюхиной руке дрожал листок бумаги, расплываясь синими чернилами, стекая на пол слезами дождя. – А тут... вот...

Договорить она не успела, Вадик, как-то вдруг оказавшийся рядом с Ксюхой, схватил ее за плечи, приподнял, тряхнул... вывернув руку, выдрал лист.

– Отпустите! Вы права не имеете! – Ольга толкнула его в спину, повисла на руке, пытаясь отодрать от Ксюхи, та же, мигом выпав из оцепенения, громко заверещала.

– Вон пошли. Обе.

Он выволок за порог, выпихнул без всякого уважения и добавил пару слов, от которых Ольга густо покраснела.

– С-скотина, – прошипела Ксюха в запертую дверь. – Ты! Ты... беременную трогать! Я бабушке пожалуюсь, я...

Она разревелась прямо там, в коридоре, опершись спиной на стену, размазывая слезы ладошками по лицу и оставляя на коже чернильные разводы следами украденного письма.

– Он права не имел так... правда, теть Оль?

– Правда. – Ольга обняла племянницу. – Пойдем... пойдем отсюда. А завтра уедем.

Ксюха кивнула. Сейчас она была согласна на отъезд.

Много позже, уже под утро, Ольга вдруг проснулась с мыслью, неуместной да и ненужной в данных обстоятельствах: вернулся Вадик не с пустыми руками. Рюкзак был. Совершенно точно, в руке он держал рюкзак, который швырнул в угол, а уже потом на Ксюху набросился.

Откуда рюкзак? И почему он был мокрым, а Вадим – нет?

Голодно-то как! Страшно. Мокро. Даром что лето на дворе, а небо словно проломилось, сыплет и сыплет дождем второй день кряду, развозит по подворьям грязь, сено гноит да рожь топит. Нет, не к добру это...

Продрог Микитка, вымок до самой распоследней ниточки, промерз так, что только глаза закрыть и лечь на землю, успокоиться сном вечным. Найдет кто – снесет на погост, службу справит и, глядишь, похоронит по-людски. А не найдет, то сгрызут звери тело Микиткино, растащат косточки по лесу, никто и не узнает, что стало.

Заблудился он. Который день кряду идет-бредет да выйти не может. И уж помечал себе дорогу, и по солнцу глядел, и по звездам пытался, ан нет, не выходит. А как дождь начался, так и вовсе мутно в лесу стало, и не понять, то ли шел тут, то ли нет.

Горько. Страшно. Шлепает дождь по листам, сып-лет ледяною мелочью, шелестит, шуршит. Наполняет лес теменью да жутью. Вон будто бы и не гнилушка – глаза чьи-то. То один, то два, а вон и разлетелись, облепили бересклета куст огоньками.

– Кыш пошли! – гоняет Микитка, и гаснут огоньки. А потом вновь загораются, ползут светом зеленым, мертвым, по коре сосновой, да так, что каждую трещинку видно.

– Кыш!

Ухнуло над ухом, треснуло, дыхнуло в лицо гнилью, захохотало.

– А вот я вас сейчас! – Микитка вскочил с лежанки, прижался спиной к стволу и замахнулся, вообразивши, будто в руке кнут держит, аккурат такой, каким Малашка коров на поле гоняла. И будто бы кнут этот не из жил кручен, а как есть из огня.

– Ой-ой-ой... – запищал, затрясся лес.

Замахнулся Микитка рукой да стеганул, не глядя. И еле-еле сам отскочить успел – разлетелись искры, зашипели, в мокром мху угасая. Только ветка сосновая, начисто срезанная, долго горела.

– Тихо-тихо-тихо, – зашептало вокруг. – Не бойся!

– А я и не боюсь! Выходи! Не то все пожгу!

Помогло. Треснули кусты, разошлись в стороны ветки, выполз на поляну зверь не зверь, человек не человек, старичок, кособок да кривоглаз, с носом крючковатым, с губою отвислою и двумя зубами желтыми, кривыми. Не зубья – истинно клыки.

– Это ты меня по лесу водил? – спросил Микитка грозно, чтоб самому боязнь преодолеть.

– Не ведал, господине! Не ведал! – заныл старичок, шляпу с головы стягивая. И не шляпа – гнездо птичье, вон и перья торчат, и яйца... в животе забурчало.

– Дай! – потребовал Микитка. – Есть хочу!

– Сейчас, господине, сейчас!

Засуетился старичок, завертелся волчком, зашептал под нос слова тайные, и вот минута, другая, а поляна – уже и не поляна, а как есть скатерть сказочная. Тут тебе и орехи прошлогодние, но сухие, белками сохраненные, и яйца птичьи, что мелкие, как горох, что крупные, вороньи, и соты цельные, и ягоды... Ел Микитка, обеими руками загребая, да думал, как бы похитрее у старика выспросить, как из лесу выйти.

– А куда тебе, господине? – Старичок уставился прямо на Микитку. А у самого-то глаза круглые, желтые, точно у сыча старого.

Куда? А и вправду куда? К людям? Люди много где живут, Микитке бы такое место... или человек.

– Якова Брюса знаешь?

– Вестимо, – посерьезнев, ответил лесной дед. – Кто ж не знает-то?

– Где он живет?

– В городе. В... – свистнул лесовик, и тотчас на плечо его спустился черный ворон, ткнулся клювом в самое ухо, каркнул. – В Москве живет, в башне Сухаревой. Только мне туда ходу нету. К городу сведу, а дальше – извиняй, заказано нам.

Ну Москва – уже хорошо, там, глядишь, и спросить кого-никого выйдет, а главное, что из лесу Микитка выберется. Ворон на плече дедовом голову вывернул, глянул и каркнул глухо, насмешливо, дескать, глуп ты еще, человече. Слаб.

Может, оно и так, только все у Микитки впереди, будет у него и сила, и знания, и умения... только бы Брюса найти, а там... с мыслью этой и заснул.

Стоя по щиколотку в воде, Антон Антоныч Шукшин снова думал не о деле, а о том, что скажет жене. Она-то уже чемодан у подруги одолжила, красивый, синенький, на колесиках, и купальник себе присмотрела, и вчера вечером раз пять заговаривала о том, как удобней ехать и где жить, а он так и не собрался с духом сказать правду.

Жена обидится. И промокшие ботинки, которые, тут и гадать нечего, после сегодняшней прогулки окончательно расклеятся, станут еще одним поводом для слез. И вдвойне обидно, что в лужу эту Антон Антоныч попал по собственной инициативе. Говорили ему на бережку обождать, но нет же, поперся же, самому глянуть захотелось...

А чего глядеть? Труп как труп, обыкновенный самый и до отвращения похож на тот первый, который и поставил крест на шукшинском отпуске.

Человек лежал на мокром песке, вытянув руки, точно норовя достать пальцами до грязной воды, ноги его в хороших кирзовых сапогах зарывались носками в песок, и каблуки торчали, вызывающе поблескивая свежими набойками.

Со вздохом Антон Антоныч выбрался из лужи – а поверху-то, поверху травой поросла, и не сообразишь, что ямина, пока не ступишь – и подошел к телу. Благо эксперт работу закончил и теперь торопливо собирался, надеясь, верно, свалить пораньше и подальше от этого места.

Заключение писать... а чего писать, когда и так все ясно? Множественные удары по затылочной и лицевой части черепа, нанесенные тупым предметом, предположительно, самодельной дубинкой из дерева, предположительно, березы...

– Предположительно, – повторил Антон Антоныч, вглядываясь в лицо потерпевшего. Конечно, от него мало что и осталось, от души били, измолотили в кашу, а что было – кровью заплыло. Она-то и застыла буроватой пленкой, привлекая видом и запахом мясных мух.

– Документы при нем были?

Оказалось, что да. В руки сунули бумажник, хороший, кожаный, с медными заклепочками снаружи и тремя сотенными, двумя червонцами да кучей монеток внутри. Кроме денег, имелись и документы – водительские права на имя Святцева Евгения Павловича и редакционное удостоверение.

Ну и за какой сенсацией он сюда приперся? Чего дома-то не сиделось? Теперь точно проблем не оберешься, двое – это тенденция, двое – это уже почти серия...

Грустно.

А солнце-то знай припекает себе, пускает блики по воде, и озеро отливает нарядной зеленью, манит прохладцей... Вдруг у берега водяная гладь вспучилась с мерзким звуком, выпуская наружу тугой пузырь. Потом еще один и еще, точно кипятильник кто сунул.

– Ох ты, – сказал эксперт, замерши с чемоданом в руках.

– Твою ж... – не выдержал Антон Антоныч, когда пузыри успокоились. Под сердцем нехорошо кольнуло, в глазах потемнело, и Шукшин быстро-быстро заморгал, потом зажмурился и на всякий случай ущипнул себя за руку. Открыл глаза. Нет, не помогло. Не исчезло видение: из непрозрачной, взбаламученной воды торчала синеватая, скрюченная рука.