Аркадий Адамов - Стая Страница 17

— Вы дипломат? — робко спросила она.

— О нет.— Карцев снова усмехнулся.— Я, видите ли, свободный художник. Почти абстракционист. Вас это не пугает?

Раечке стало весело, и она кокетливо стрельнула глазками.

— Совсем не пугает. Даже наоборот.

— Привлекает?

— Ну, пожалуй, если вам так хочется.

— Да, самое главное чуть не забыл,— иронично произнес Карцев,— вы ведь, кажется, собираетесь кружить мне голову? Каким именно способом?

«Какой он оригинальный»,— подумала Раечка и лукаво спросила:

— Откуда вы это взяли?

— Абстракционисты основывают свое искусство на впечатлении, непонятном для окружающих. Разве я ошибся?

Девушка все больше ему нравилась, и Карцев изо всех сил стремился произвести впечатление.

— Возможно, что и ошиблись,—кокетливо улыбнулась Раечка.

— Очень жаль. Мне так давно не кружили голову.

Потом они сидели в ресторане. Кашвв бцл в ударе и непрерывно острил. Девушки хохотали, Розовый в восторге хлопал себя по коленям, а Пашка все больше мрачнел.

— Предлагаю выпить за теплое отношение к женщине!— кричал Карцев.

Он был уже изрядно пьян, но все же заметил, как Раечка покраснела и опустила глаза. «Я пошляк,— вдруг совершенно отчетливо пронеслось у него в мозгу.— Боже мой, какой я пошляк!» Он сбился на полуслове, а потом с неестественной поспешностью объявил:

— Всем танцевать! Джентльмены, приглашайте дам!

И протянул Раечке руку.

«В этой девушке что-то есть,— с внезапным волнением подумал он.— Под всем, что снаружи, что-то есть еще, лучшее,— потом вдруг мелькнула неожиданная мысль: — А ведь у меня тоже».

Они закружились, лавируя среди других пар. Карцев вел Раечку, улыбаясь ей и ловя ее ответную, неуверенную улыбку. Девушка казалась в этот миг удивительно хрупкой и доверчивой. Ему вдруг захотелось, чтобы она была счастлива. Наклонившись, он погрузил лицо в ее пушистые волосы и, понизив голос, спросил:

— Раечка, вы сейчас счастливы?

Она подняла глаза, засмеялась и шаловливо ответила:

— Сами догадайтесь.

И вдруг, словно что-то особое почувствовав в его вопросе, она прибавила уже совсем другим тоном:

— Если по правде, то только сейчас...

Когда вышли из ресторана, Галя отозвала Раечку в сторону и лукаво спросила:

— Втюрилась?

— Очень симпатичный,— ответила Раечка.

— А он в тебя?

— Не знаю...

— Учти, Раек,— вдруг с угрозой произнесла Галя,— если этот малый не будет вон того слушаться,— она кивнула на Розового,— у него могут быть большие неприятности, и даже хуже. Догадываешься? Так что воздействуй, если хочешь закрутить всерьез.

— Что ты говоришь?! — ошеломленно произнесла Раечка.— Что ты только говоришь!..

Галя сухо отрезала:

— Знаю, что говорю.

Карцев проводил Раечку до ее дома. Ему было удивительно легко и радостно, как не было уже давно. И причиной этого — маленькая девушка, которая шла сейчас рядом с ним. Он только не мог понять, почему она вдруг стала такой молчаливой, почему глядит на него так испуганно и тревожно.

В подъезде Толя попытался обнять ее, но Раечка смущенно отвела его руки.

— Вы меня боитесь, Раечка?

— Нет,— она покачала головой.— Я за вас боюсь. Очень...

Карцев улыбнулся.

— А я за вас.

Она вдруг припала к его груди и, еле сдерживая слезы, спросила:

— Толя, почему в жизни все так непонятно?

Он осторожно погладил ее по голове, хотел пошутить, но вдруг почувствовал, что шутка не получается.

— Ну, не так уж все непонятно,—пробормотал он.

— Вы просто ничего не знаете! — чуть не плача, воскликнула Раечка.—А мне страшно. Просто страшно, вот и все...

Они долго, обнявшись, стояли в подъезде, притихшие, встревоженные, но почему-то еще и счастливые в этот миг. Кто-то вошел в подъезд, кто-то спустился по лестнице— они никого не замечали.

...А в эго время Галя прощалась с Пашкой во дворе своего дома. Там сейчас было темно и пусто, в ветвях над головой свистел ветер, и желтые блики от фонаря скользили по снегу и по лицу Гали, и от этого она казалась Пашке еще прекрасней. Ветер раскачивал фонарь, причудливые тени метались вокруг Пашки, и голова его сладко кружилась от выпитого вина, от близости Гали, от ее поцелуев, и он чувствовал, что нет ему в этот миг ничего дороже этой девушки.

В который раз уже жарко поцеловав его, Галя сказала:

— Я, Пашенька, люблю смелых ребят, отчаянных. А ты такой, я вижу. Как ты тогда от инспектора...

— Никто пока трусом не назвал,— усмехнулся Пашка.— Езжу нормально.

— Ах, мне бы с тобой. Люблю так...

— А чего? Куда хочешь махнем.

— И ночью можно? — задорно блеснула глазами Галя.

— Можно. Диспетчер свой, договоримся.

— Ой, правда?!

— Точно. Скажи только когда.

— Ну вот, например...— Галя чуть помедлила,— например, в среду?

— Все. А куда?

— Далеко. Не побоишься?

— Да с тобой куда хочешь, Галочка...

Он жадно обнял ее и стал целовать в губы.

Высвободившись, Галя моментально сказала:

— А на своей лучше, правда, Пашенька?

— Будет и своя. Погоди. Вот деньжат только поднакоплю.

Галя лукаво улыбнулась.

— Деньги быстро заработать можно, если не бояться

И Пашка так же лукаво ей ответил:

— Это мы тоже умеем. Будет случай, не упустим.

— Будет, Пашенька.— Галя многообещающе кивнула головой.— Может... может, как раз в среду и будет. Не побоишься тогда?

— Да ты что? За кого меня принимаешь?

— Ой, какой ты у меня отчаянный!..

Галя крепко обняла Пашку и прижалась губами к его губам.

Они долго целовались.

Потом Галя, зябко поведя плечами, сказала:

— Побегу, Пашенька. Холодно.

— Что ж поделаешь, иди,— вздохнул Пашка.

— А ты, Пашенька, на среду готовь машину, на вечер. А завтра днем ко мне загляни. Я тебе кое-чего еще скажу. Хороший ты мой...— И она нежно провела рукой по его лицу.

Пашка снова было рванулся к ней, но Галя, улыбаясь, ловко выскользнула из его рук и, отбежав, тихо спросила:

— Значит, договорились?

— Все будет,— твердо сказал Пашка.

Так в страшном плане Гусиной Лапы появилось последнее звено...

Глава VI. Волк

Каждый раз, когда он задевал этим пальцем за что-нибудь и ощущал боль, легкую, как укол, он вспоминал тот случай в вагоне, вспоминал то с усмешкой, то с раздражением, то со злостью — в зависимости от настроения. Но вспоминал...

Это было почти год назад. Он появился в вагоне сибирского экспресса, запорошенный снегом, окоченевший, небритый, с ввалившимися щеками и голодным, лихорадочным блеском в глазах. Чужая шинель колом стояла на спине, было трудно шевельнуть стянутыми плечами. Чемоданчик он нес неуклюже и непривычно. Из-под серой ушанки вылезали недавно лишь отросшие, свалявшиеся волосы. Вид был дикий, подозрительный, и он это понимал.

Перво-наперво надо было бы побриться. Но он не знал, есть ли в чемоданчике деньги или бритва, в карманах шинели денег не было, и он боялся, что они остались в гимнастерке того солдатика. В кармане шинели оказался только билет, а в другом — чистый, аккуратно сложенный носовой платок, красный в белую клетку.

Хорошо еще, что поезд проходил полустанок ночью. В вагоне уже все спали. Он разыскал свое место — это была верхняя полка,— закинул туда чемоданчик и тяжело залез сам. Проводница спросила: «Постель нужна?», он буркнул в ответ: «Не надо». И скрючился на голой полке, не снимая шинели, разомлев от тепла, от густого, плотного воздуха. И уснул как убитый.

Проснулся он от света, от голосов вокруг, от стука колес под полом вагона. Долго не мог сообразить, где находится, и боялся открыть глаза. Его вдруг охватил страх, он давно уже не слышал так близко человеческих голосов, а тут их было много, они, казалось, окружили его, и бежать от них было некуда. «Конец»,— вдруг мелькнула мысль, он вздрогнул и, кажется, застонал, заскрипел зубами, потому что кто-то рядом вдруг сказал: «Ох, видать, снится ему чегой-то страшное. Слышь?»

А он продолжал лежать спиной ко всем, все так же скрючившись, уткнув лицо в грязный рукав шинели.

Потом пришли воспоминания. Сначала самые недавние, вчерашние.

Он вспомнил кромешную, глухую тьму ночного леса, скрип снега и хруст раздавленных сучьев под ногами, хоть он старался идти неслышно, вспомнил упругие ветви кустов на опушке, которые били его по лицу, или упрямо, злобно лезли в глаза, как ни защищался он руками.

Потом в серой, предрассветной мгле он различил недалекую платформу — ровный слой снега на коротких черных столбиках и черный силуэт домика дежурного с одиноким желтым окошком и струйкой дыма над крышей. Потом он увидел фигуру человека на другом конце платформы. Тот неподвижно сидел на чемоданчике, подперев голову руками, и, казалось, дремал.

А он сам лежал в снегу за кустами и смотрел на человека, сначала лишь настороженно и злобно, как зверь. Потом в голове тяжело, медленно зашевелились мысли, как проржавевшие, чугунные шестерни.