Джон Фасман - Библиотека географа Страница 17

— Черт! — сказал костлявый. — Стыдно, что мы узнали об этом от вас. Но он действительно был очень скрытным человеком. И лично я почти ничего о нем не знаю. Эй, Эдди, налей нам по стаканчику! Помянем Яна — ты не против?

Эдди пожал плечами, поставил на стойку пять порционных стаканчиков, наполнил их из бутылки без этикетки и раздал нам, оставив один себе. Потом повернулся к «Кормам и семенам» и свистнул, предлагая тому подняться с дивана и взять свою порцию.

Я поднес стаканчик к носу, но запах снадобья бил на добрых шесть дюймов, и я отшатнулся.

— Что это за штука? Пахнет, как растворитель для краски.

Эдди рассмеялся.

— Мне тоже так всегда казалось. И я никогда этого не пил. До сегодняшнего дня. Ян, впрочем, утверждал, что это что-то вроде бренди. Он сам гнал его у себя дома — из каких-то там фруктов, корешков и сахара. Давал настояться, снимал пробу, потом приносил сюда.

— Он что же — делал свою собственную выпивку и приносил ее в бар? Может, он за нее еще и платил?

— А то как же? У нас, знаете ли, существовала договоренность: я покупал его… хм… бренди, разлитое по бутылкам, а потом он покупал его у меня — но порциями. Один стаканчик, два стаканчика, три… ну и так далее. В общем, в конце концов все оставались при своих.

Странная договоренность, подумал я. Впрочем, в этом заведении мне все казалось странным — посетители, обстановка, аура, — зыбким, словно подвешенным в воздухе, преходящим, но при этом как бы и вневременным. Мне вдруг представилось, что если бы я отсюда уехал, а завтра вернулся, то «Одинокого волка» вполне могло бы на этом месте и не оказаться. С другой стороны, если бы я вернулся сюда, скажем, лет через тридцать, то нисколько бы не удивился, застав всех этих людей на своих местах и за прежним занятием. Я с сомнением оглядел стаканчик. Эдди ухмыльнулся, подмигнул мне и кивнул. Два верхних зуба у него были золотые. Я вдохнул, выдохнул и опрокинул стаканчик одним глотком. Бренди Пюхапэева прожгло в горле дыру и скатилось расплавленной лавой по пищеводу. Эффект был такой, что я едва не упал со стула. Эдди расхохотался. Три остальных парня тоже. Костлявый по некотором размышлении вернул свой стаканчик Эдди.

— Не сочти за неуважение, Алби, но я это пить не буду. Ничего крепкого до заката — вот мой лозунг. Такая у меня нынче линия поведения. До заката — только пиво.

Бармен пожал плечами и перелил бренди из стаканчика в бутылку.

— Кажется, вы только что назвали бармена Алби? — наклонился я поближе к костлявому, чтобы не услышал бармен.

— Ну и что? Это его имя, мы так его зовем.

— Мне представлялось, что вы называете его Эдди.

— Ну да. Албанец Эдди. Так его все здесь зовут. Иногда Эдди, иногда Алби, иногда Албанец — если уж мы переходим на официальные рельсы. Все это одно и то же, если разобраться.

Разговаривая со мной, костлявый парень все время повышал голос и снова привлек внимание бармена. Когда я в следующий раз поднял глаза, то увидел, что он стоит рядом с нами и протягивает мне руку, улыбаясь своей оправленной в золото улыбкой, показавшейся мне зловещей, как оскал черепа. Я пожал ему руку.

— Я — Эдди. И этот бар — мой. Может, вы хотите упомянуть о нем в своей газете? Мой вам совет: не делайте этого. У меня тихое заведение. — И он с силой сдавил мне ладонь, улыбаясь шире прежнего. — Нам не нужны неприятности. Людей, которые задают слишком много вопросов — к примеру, откуда вы родом, — мы не любим. «Трупы» — вот как мы их называем. — Я попытался было вытащить свою ладонь, но он схватил меня за запястье другой рукой и, продолжая улыбаться, наклонился так близко, что я почувствовал исходивший от него запах чеснока, пота и жидкости для мытья посуды. — Мы все тут подняли тост за Яна. Жаль, конечно, что он умер, но люди имеют обыкновение умирать. Вы за Яна выпили? Выпили. Ну а теперь проваливайте. И больше сюда не возвращайтесь.

Сидевший рядом со мной костлявый парень съежился. Эдду выпустил из плена мою руку, ставшую бледной и пупырчатой как цыплячья кожа. Я начал растирать ее, постепенно возвращая естественные краски. Продолжая ухмыляться, Эдди отошел от нас, взял со стойки бутылку с бренди и поставил на полку.

Мой костлявый сосед обнял меня за плечи и конфиденциально пояснил:

— Ничего не поделаешь: иногда Албанец срывается. Не берите в голову. Я провожу вас до машины, если не возражаете.

Для меня «сорваться» означает пнуть книжный шкаф, если споткнулся об него, или обругать неприличными словами телевизор, когда тот вдруг начинает барахлить. Но попытку расплющить мне руку и намек на то, что из-за излишнего любопытства я могу превратиться в труп, при всем моем желании отнести к разряду обычных срывов не удавалось. Впрочем, дискутировать на эту тему с единственным человеком, который, казалось, искренне стремился, чтобы ваш покорный слуга унес отсюда свои кости в целости и сохранности, я не хотел.

— Ян был пьяницей — и ничего больше, — сказал костлявый, когда мы шли по парковочной площадке. — И этот бар — притон для пьяниц, а никакой не клуб. Все мы приходим сюда, потому что любим выпить, но не любим, когда нас достают. Так что здесь никто не спрашивает, откуда ты родом, что поделывают твои дети, колотил ли тебя в детстве папочка и тому подобную чушь, поскольку всем на это наплевать. Мы сидим тут, выпиваем, кому сколько требуется, и уходим. Эдди старается, чтобы в баре все было тихо, а цены — приемлемыми, и ничего другого ему не нужно.

— Значит, вы с Яном никогда по-настоящему не разговаривали?

Он вздохнул и сплюнул на асфальт.

— Ну почему? Разговаривали. Говорили: «Как дела?», «Как поживаешь?» — но это, пожалуй, и все. Я ничего не знал о нем, а он ничего не знал обо мне. А между тем мы оба посещали это место с момента его открытия.

— Когда этот бар открылся?

Он с шумом втянул воздух, словно готовился продолжить, и я решил его ободрить:

— Не волнуйтесь. Я не буду ничего записывать, мне просто любопытно. Итак, когда открылся «Одинокий волк»?

Он вынул из внутреннего кармана куртки и надел на голову черную вязаную шапочку с козырьком. Что-то в этом человеке — его душевная неприкаянность, бросающаяся в глаза худоба, птичьи черты лица — придавало ему сходство с хрестоматийным образом матроса торгового флота из Новой Англии прошлых веков.

— Дайте подумать… Помнится, когда я впервые сюда пришел, мой сын еще жил дома, но недолго. Сейчас он служит в армии и живет в Германии. Пишет, что его скоро произведут в капитаны. Я не видел его с… — Он сделал паузу и опустил глаза, потом неожиданно, словно вынырнувшая из воды выдра, снова устремил на меня взгляд. — Думаю, это было в тысяча девятьсот девяносто первом году — тогда заведение и открылось. Точно, в начале девяносто первого. Я потому это запомнил, что мы смотрели здесь по телевизору матч, когда Скот Норвуд упустил возможность забить решающий гол. Эдди тогда впервые в жизни увидел американский футбол. Да, это было в начале девяносто первого — и никак иначе. — С этими словами он кивнул, едва не стукнувшись лбом о крышу моей машины, махнул на прощание, повернулся и зашагал к бару. На входе его встретил Эдди, придержал дверь и, когда он проходил мимо, хлопнул по загривку, каковой жест можно было расценить как покровительственный и угрожающий одновременно. Меня же Эдди одарил ослепительной улыбкой, напоминавшей оскал черепа, после чего показал мне большой палец правой руки, которым в следующее мгновение провел у себя по горлу.

Вопреки обыкновению и, вероятно, вопреки закону, я поехал в Линкольн, не дожидаясь, когда прояснится в голове от выпитого бренди и пива. Что-то связанное с этим Клоугхемом вызывало у меня беспокойство. Складывалось впечатление, будто город не принял меня и науськал своих обитателей, которые не пожалели усилий для того, чтобы я побыстрее его покинул. Все, кого я здесь встретил, отнеслись ко мне враждебно, за исключением сидевшего в баре костлявого парня, имени которого я не знал, но тем не менее был обязан ему возможностью убраться отсюда без увечий.

Добравшись до офиса, я обнаружил там Остела и Арта в прежнем положении: один глазел в окно, другой сидел в своем кабинете, закрыв дверь и нацепив наушники. Изменилось только освещение. Мягкий предвечерний свет придавал лицу Остела еще более непосредственное и детское выражение. Арт же, чья борода купалась в лучах закатного солнца, смахивал на ожившую икону византийского письма.

Закрыв за собой дверь, я взмахом руки поприветствовал Остела и сразу же, прежде чем он успел меня перехватить, прошел к Арту. Остел тем не менее потащился за мной и стал прогуливаться в закутке перед кабинетом редактора. Увидев меня, Арт выключил свой плейер.

— Ну как, паренек, успехи есть?

— Никаких. Остался на том же месте, что и до поездки. Никто не в курсе, где и когда он родился, хотя имя у него эстонское. Один из его коллег считает, что оно вымышленное, но настоящего не знает.