Джон Харвуд - Тайна замка Роксфорд-Холл Страница 18

Это была не печатная книга, а рукопись, написанная неразборчивым почерком, да еще готическим шрифтом. На титульном листе значилось лишь: «Тритемиус. О мощи молнии, 1697». Некоторые места книги были заложены полосками бумаги: это, разумеется, был тот самый таинственный алхимический труд, который некоторое время назад так взволновал моего дядю. Настоящий Тритемиус, как вы, верно, знаете, был в конце пятнадцатого века настоятелем Спонгеймского монастыря (мне пришлось разыскать сведения о нем в Британском музее): его сочли колдуном и обвинили в «диавольских кознях»; утверждали, что он изобрел «негаснущий огонь». Однако наш Тритемиус, автор этой рукописи, не числится в каталоге, а это заставляет предположить, что мой дядя — обладатель единственного или одного из очень немногих экземпляров этого труда.

Я попытался читать с самого начала, однако, хотя работа написана по-английски, она оказалась почти непостижимой, так что я решил обратиться к одной из отмеченных дядей страниц. Иллюстрация, которую я там обнаружил, снова вызвала у меня мороз по коже. Она состояла из четырех стилизованных панелей. На первой изображены доспехи — нельзя было определить, есть в них кто-нибудь или нет, — с длинным стержнем или прутом, вертикально торчащим из шлема. На второй — иззубренный зигзаг молнии поражает кончик этого прута; на третьей — доспехи окружены сияющим ореолом света. На последней вы видите — хотя талант художника оказался не равен задаче, — как светящаяся фигура начинает отделяться от доспехов; или, возможно, она сливается с ними — я не мог разобрать.

Я вернулся к первому из отмеченных абзацев, подумав, что лучше мне все же читать по порядку, и тотчас же понял, что должен это записать. Вот точная копия того, что я нашел, — проговорил он, протягивая мне лист писчей бумаги.

Как Магнитный Железняк отыскивает Север, так я отыскал путем Испытаний, что Удар Молнии может быть привлечен Прутом из Железа, водруженным на Вершине Холма. И потому на Вопрос, заданный Господом Иову, я осмеливаюсь ответить Утвердительно.

Можешь ли ты велеть Молниям, чтобы пошли и сказали тебе: Вот Мы здесь?

Ибо сказано в Книге Страшного суда:

И взял Ангел Кадильницу, и наполнил ее Огнем Алтаря, и бросил ее на Землю, и были Голоса, и Громы, и Молнии, и т. д.

Так, Человек, каковой мог бы управлять Мощью Молнии, стал бы подобен Ангелу-Мстителю в тот Страшный День — подобен Тьме столь же, сколь и Свету, ибо в этом мы должны Считаться Гностиками — и обрести Власть над Душами Живых и Мертвых: Право Вязать и Развязывать, Возвышать и Сбрасывать Вниз, и если кто станет истинным Адептом, пусть Совершит тот Обряд, о котором я написал в Другом Месте. Ибо как юное Древо может быть привито к Старому, так…

— К сожалению, больше ничего нет, — сказал Магнус, когда я выжидающе поднял на него взгляд. — Я как раз собирался перевернуть страницу, когда услышал шум со стороны библиотеки: звук поворачивающегося в скважине ключа. Я задул свечу, закрыл книгу и быстро — насколько осмелился — двинулся к главному входу. Но звук шагов из библиотеки уже приближался к двери, а я знал, что двери на лестничную площадку нельзя открыть быстро, не наделав много шума. Не оставалось и времени взобраться на подоконник и исчезнуть, закрыв за собою окно. Можно было бы спрятаться под длинным столом, но мысль о том, что меня могут обнаружить и придется с позором выползать оттуда, чтобы лицом к лицу встретиться с дядюшкой… Нет, существовало одно-единственное место, где можно спрятаться. Я схватился за рукоять меча, потянул его на себя и шагнул внутрь доспехов, просунув свою правую руку в правую руку рыцарской брони. Доспехи сомкнулись вокруг меня, и я погрузился в абсолютную темноту.

Воздуха внутри было мало даже поначалу, а вскоре стало удушающе жарко. Когда мои глаза приспособились к темноте, до моего сознания дошло, что стало заметно слабое мерцание, и я обнаружил, что, встав на цыпочки, могу разглядеть в смотровые прорези забрала отблеск дядиной свечи — во всяком случае я предположил, что это был мой дядя, — перемещающейся по галерее. Один раз отблеск остановился прямо передо мною (даже стоя на цыпочках, я мог видеть только то, что вверху), и я ждал, как мне показалось, долгие минуты, что вот-вот пластины брони распахнутся. Наконец свет отдалился, а затем и вовсе исчез: послышалось приглушенное клацанье замков и засовов. Но я не осмелился сразу же двинуться с места. По мере того как восстанавливалась тишина, мною овладевал ползучий, смертельный страх, спиралью вьющийся вокруг слов, которые я только что списал: «Ибо как юное Древо может быть привито к Старому…»

Я представил, как черные тучи клубятся над Роксфорд-Холлом…

Но довольно. Я упоминаю об этом лишь для того, чтобы объяснить, почему, выбравшись из своего удушающего заточения, я думал только о том, как унести ноги. Достаточно сказать, что спуск оказался еще затруднительнее, чем подъем, и что я очутился на земле сильно поцарапанный и в крови. Мой дядя, к вящему моему облегчению, не явился на следующее утро искать со мной встречи. Я подумал было, не довериться ли Дрейтону, но усомнился в его способности что-либо скрыть от хозяина и ограничился тем, что сказал ему, как обеспокоен здоровьем дяди. Дрейтон пообещал послать мне в Лондон телеграмму, если произойдет что-либо неблагоприятное.

Это и подводит меня наконец к причине моего визита к вам. Как вам, возможно, известно, меня особенно интересует сердечная болезнь, и меня часто отзывают из города, когда необходимо еще одно мнение. Поэтому бывает, что меня трудно найти тотчас же, а в таком случае Дрейтон, несомненно, обратится прямо к вам. Помимо того, чтобы ознакомить вас с ситуацией, мне хотелось бы узнать — хотя, вероятно, как представитель моего дяди, вы сочтете неподобающим дать совет мне, — не можете ли вы предложить какие-либо законные способы, могущие помочь нам предотвратить несчастье, а не просто ждать — известная фраза абсолютно подходит к нашему случаю, — пока не разразится гроза?

Огонь в камине почти догорел, я смутно помнил, что слышал, как некоторое время тому назад ушел из конторы Джосая.

— Я совершенно не считаю неподобающим, — сказал я, снова наполняя бокалы, — дать вам совет, поскольку обстоятельства совершенно исключительные. Но единственная линия поведения, которая здесь напрашивается, весьма радикальна: поместить вашего дядю в дом для умалишенных; и, разумеется, в отношении вас риск здесь очень велик, так как, если эта попытка не увенчается успехом, он может отомстить вам, лишив вас наследства. Как вы полагаете, смогут ли двое ваших коллег — как вероятный наследник, сами вы не имеете права принимать в этом участие — вынести соответствующее заключение и подписать свидетельство?

— Я вовсе не уверен, что смогут, — ответил Магнус. — Мы не можем доказать, что он собирается использовать доспехи с какой-либо зловещей целью; он способен вполне правдоподобно объяснить, что ведет научное исследование возможных воздействий молнии. Теперь по поводу его требования, чтобы никто не входил в его владения в течение трех дней после того, как он (предположительно) перестанет открывать дверь: что же, если он действительно сделает это письменным условием, я и правда должен буду либо подчиниться ему, либо потерять поместье?

— Если бы он принес такое предварительное условие ко мне, — ответил я, подумав над этим некоторое время, — я отказался бы вписать его в завещание, потому что оно противоречиво. Завещание не имеет силы, пока не сочтено действенным; оно не может быть сочтено действенным, если не доказано, что завещатель умер; вы не можете знать, умер он или нет, пока не войдете на галерею, а он желает запретить вам сделать это; но, если вы полагаете, что он болен или умирает, ваш моральный долг — что несомненно признает закон — прийти к нему на помощь. Однако здесь вы стоите перед риском, что, нарушив запрет и войдя к нему, обнаружите, что он не умер. Тогда он, конечно, вполне может выполнить свою угрозу и лишить вас наследства. На самом деле… если бы, предположим, Дрейтон явился ко мне и сказал, что беспокоится о вашем дядюшке, было бы лучше, если бы это я вошел к нему без разрешения. Самое худшее, что могло бы произойти, — он отказался бы от моих услуг (если предположить, что он был бы еще жив); ну а если бы он был мертв, это помогло бы избежать осложнений…

Уже когда я делал это свое предложение, мне пришло в голову, что я веду себя довольно безрассудно, но Магнус так горячо благодарил меня, что казалось, будет поистине неблагородно взять свои слова обратно. Затем мы на некоторое время оставили эту тему и вышли в холодную вечернюю тьму, чтобы пройти несколько сотен ярдов до моего дома.

Я успел отвыкнуть от общества, но в тот вечер Магнус сумел вытащить меня из моей скорлупы: я вдруг обнаружил, что рассказываю ему о Фиби и Артуре, чего не делал уже несколько лет, и о великом помрачении духа, овладевшем мной после их гибели. Я рассказал ему и о странной утрате способности творить, поразившей меня после того, как я написал «Роксфорд-Холл в лунном свете», и о том, что, пытаясь преодолеть этот барьер — или проклятие, как я порой думал об этом, — я сначала отказался от масел, потом от акварели и в конце концов ограничился карандашом и углем, будто отказ от любых, кроме самых простых, приемов мог каким-то образом вырвать меня из-под его власти.