Анна и Сергей Литвиновы - Я тебя никогда не забуду Страница 18

– Весьма умно с вашей стороны, – заметил я. – И шофер послушался?

– Да он, по-моему, – усмехнулась дамочка, – был в восторге от того, что участвует в детективной истории. Ну, и червонцу, конечно, порадовался… Короче, ждал… А я поднялась на пятый этаж, лифта там нет, нашла квартиру. Входная дверь – закрыта. Я подергала ручку – заперто. Прислушалась – внутри тихо. Страшно было, конечно, но я с собой совладала и позвонила. И вдруг за дверью слышу голос: «Это ты, мамочка?»

На глаза женщины навернулись слезы.

– Я ей: «Да, Олюшка, это я, открывай!» – она и отворила, живая и невредимая…

Верная захлюпала носом, достала платочек, и я, довольно отвлеченно от ситуации, вдруг подумал: как бы ни была несимпатична женщина, в своей материнской любви она все равно становится прекрасной. Эта любовь возвышает, возносит любую…

– И что же, – спросил я, когда дама отплакалась, – девочка оказалась в квартире одна?

– Представьте себе! Я осмотрела все: пусто. Я одела Олюшку, мы вышли, захлопнули дверь (там был английский замок) и поскорее умчались оттуда… Уже потом дочка мне рассказала: похитители держали ее именно там. Туда они привезли ее сразу после похищения и выходили только однажды, вчера вечером, позвонить из автомата папе…

– Похитители, вы сказали? Сколько же их было?

– Двое. Дядя и тетя. Обращались они с ней нормально, кормили, уложили вечером спать, «тетя» ей даже какую-то сказку рассказала… А утром, по словам Олюшки, дядя из квартиры ушел. А потом ушла и тетя… Они оставили ее совсем одну! А тетя, когда уходила, велела: сиди жди, скоро за тобой приедет мама.

– Именно – мама, она сказала? – уточнил я. – Не – папа? Не – родители?

– Нет, я переспросила Олюшку, и она подтвердила: да, именно мама.

– А в той квартире, где была она, не появлялся ли Эдуард? Не звонил туда?

– Нет. Олюшка про отца ничего не знает. Я долго ее расспрашивала. Она говорит, папы там не было, и он не звонил. А она девочка смышленая, врать и придумывать – тем более в таком вопросе – не будет.

– И вам от вашего супруга тоже никаких вестей не поступало?

– Нет, ничего.

Я подумал, что вероятна еще одна версия: инсценировка похищения девочки и последующее собственное исчезновение майора Верного. Не было у меня к нему (простите за дешевый каламбур) ни доверия, ни веры.

Инсценировка – но ради чего? Неужто ради трех тысяч, что лежали на сберкнижке на имя жены? Очень сомнительно…

Словом, версий, повторюсь, включая самые маловероятные, наличествовало множество, и в одиночку отработать все не представлялось возможным. К тому же похищение сотрудника милиции – преступление нешуточное, можно предположить все, что угодно, вплоть до готовящегося диверсионного акта или провокации западных спецслужб, потому я сказал:

– Знаете, Ирина, м-м… – я запамятовал ее отчество.

– Можно просто Ирина.

– По-моему, дело нешуточное. И если вы хотите увидеть мужа живым и здоровым, я бы на вашем месте как можно скорее рассказал на Петровке эту историю. И пусть они начинают широкомасштабный розыск Эдуарда. Тем более что обратиться вам в МУРе есть к кому. Ваш муж, шутка ли, майор милиции. Тут весь личный состав на уши поставят! Вся Москва его искать будет. Что я могу сделать один?

– И все-таки… – Лицо Верной стало страдальческим. – Супруг очень не хотел огласки… Знаете, начнутся расспросы: а почему именно вашего ребенка похитили?

«Естественно, начнутся, – подумал я, – раз этот вопрос и в моей голове первым делом возник. Неужели уж особый отдел и партком не спросят?»

– Ну, и тому подобные разговоры… – продолжила она. – Почему Эдуард, когда пошел выручать Олюшку, действовал один? Почему не обратился к коллегам? Нет, Павел Савельич, – она впервые назвала меня по имени-отчеству, – давайте еще подождем… Хотя бы до завтрашнего утра… Или, может, вам, – она с надеждой заглянула мне в лицо, – самому удастся что-то сделать?

– По-моему, затевая доморощенное следствие, мы просто теряем время. Впрочем, смотрите сами… И все-таки – раз уж вы и так понимаете, что подобный вопрос неизбежен, – как вы считаете: почему в качестве жертв преступники выбрали именно вашу семью?

– Это месть, – убежденно (а может, хорошо подготовленно) отвечала дама. – У моего мужа наверняка множество недоброжелателей. Служба у него такая, сами понимаете… Наверное, кто-то таким образом сводит с ним счеты.

Тут где-то в глубине квартиры вдруг заработал телевизор. Донеслись позывные передачи «Спокойной ночи, малыши!» Лицо Верной озарилось:

– Олюшка проснулась!

– Очень хорошо. Я должен с ней побеседовать.

– Вы уверены, что это необходимо? – нахмурилась майорша.

– Да. – Я был тверд. – Она единственная, кто видел преступников в лицо.

– Ладно. Только в моем присутствии. И не прямо сейчас. Подождите, я сперва с ней поговорю, посмотрю, в каком она настроении.

Мамаша устучала на своих каблучищах, а я, оставшись в одиночестве, спокойно допил чай и съел пару печеньиц. По-хорошему, пора б уж и повечерять, но ужина мне здесь никто не предложил и, похоже, не предложит. Буду терпеть до дома.

Наконец в телевизоре затухли скрипучие голоса кукол и воспитательное бубуканье тети Вали, раздалась духоподъемная мелодия, сопровождающая титры программы «Время». Донеслись бодрые голоса дикторов Шатиловой и Кочергина: «Здравствуйте!.. Здравствуйте, товарищи!» Щелчок выключателя заткнул их вместе с теликом.

Ко мне вернулась хозяйка. Кивнула: «Пойдемте».

Спасибо, родная: я уж думал, что меня в этом доме никуда дальше кухни не пустят.

Обстановка в гостиной выглядела обычной: гэдээровская полированная стенка, диван и два кресла.

Олюшка оказалась прозрачным созданием с белыми волосиками и голубыми глазищами. Она сидела на диване в пижамке и болтала ногами в шерстяных носочках. Глянула на меня без страха и с нескрываемым любопытством.

– Вот, Олюшка, это дядя Павел, – назидательно молвила мамаша. – Он, как и наш папа, милиционер и ловит бандитов и других плохих людей. Дядя Павел хочет с тобой поговорить.

– Привет, третьеклассница, – сказал я, и сердце у меня сжалось. Мне вспомнилось, что совсем вроде недавно моя родная дщерь была таким же невинным, широко распахнутым созданием, а теперь таскает мамины туфли, ворует ее помаду и клянчит джинсы, а недавно я застукал ее с сильнейшим запахом курева. Всего шесть-семь лет меж нашими дочками разницы… Н-да-с, совсем недавно и моя была ласковым, милым котенком… А теперь что из нее выросло? Драная кошка?

– Приве-ет! – радушно ответила Олюшка, и я понял, что мне удастся настроиться с ней на одну волну.

Я уселся рядом с ней на диван, а мамаша расположилась напротив нас, в кресле, строго скрестив ноги в туфлях.

– Скажи мне, Олюшка, – начал я без разминки, – женщина, которая тебя вчера забирала из школы, – она была молодая?

– Не очень.

– Моложе мамы или старше?

– Моложе.

– А она говорила по-русски?

– А как же еще? – переспросила девочка с улыбкой – она, видно, решила, что я пошутил.

– С акцентом?

– Как с акцентом? Как шпионы, что ли? – ответила шуткой девчушка.

– Ну да, как шпионы или как продавцы на рынке, – передразнил я южный говор: – «Маладой парэнь, гваздика нада?»

Девочка засмеялась, а потом сказала:

– Не, без акцента.

– А дядя? Ведь был же еще дядя? Он тоже совсем русский был?

– Да. Не лаврушник.

– Оля! – строго сказала Верная.

– А что? Папа так говорит.

– Тот дядя, он какого был возраста? Моложе папы? Или меня, например?

– Моложе.

– А роста? Выше меня?

– Выше. Намного.

Во мне метр семьдесят шесть, однако известный факт: жертвам, особенно детям, преступники всегда кажутся крупнее, чем есть на самом деле. Раз девочке видится, что парень выше меня «намного», будем считать, что в нем – метр восемьдесят – метр восемьдесят пять.

– Какие-нибудь особые приметы у этой парочки были?

– А что такое особые приметы?

– Ну, шрамы, или хромота, или большие родинки…

– Или бородавки… – хихикнула девочка.

– Ну, да.

– У тети была родинка на щеке, вот здесь, маленькая, – девочка коснулась своей левой скулы.

– А волосы у нее какого цвета?

– Рыжие. Крашеные, наверно.

– А как они были одеты?

– Вы имеете в виду верхнюю одежду или нижнюю?

– И ту, и другую.

Олюшка стала подробно перечислять: они, девочки, уже с младых ногтей женщины, я-то и сейчас не замечаю, кто во что одет, если этого не требуется в интересах дела. А уж когда мне было десять – тем более!

– Тетенька была без шапки, в сапогах и в черном полушубке. А под низом у нее были джинсы и коричневый свитер. А дядя носил джинсы и дубленку.

– Скажи, а как они друг друга называли? Как друг к другу обращались?

– Она ему говорила «Володя», а он ей «Вера»… Только однажды… – Девочка лукаво глянула на меня. – Дядька оговорился и назвал ее другим именем, она ему сделала замечание, и он поправился.